Интермедия На гребне волны 3 страница

В начале августа Сталин сообщал Ленину: «Военсовет получил совершенно расстроенное наследство, расстроенное отчасти благодаря инертности бывшего военрука, отчасти заговором привлеченных военруком лиц в разные отделы военного округа». (И действительно, в штабе существовал заговор, одним из руководителей которого был протеже Троцкого, начальник штаба округа полковник Носович.) Сталин пока не знал о заговоре, это выяснилось потом, однако саботаж в штабе был настолько очевиден, что он приказал арестовать все артиллерийское и часть штабного управления. (Отсюда пошла, кстати, легенда о царицынской барже — о том, что в Царицыне всех бывших офицеров погрузили на баржу и утопили в Волге. На самом деле их действительно отправили на старую баржу, где ЧК в то время решил устроить тюрьму, только и всего.) Сам штаб расформировали, организовав оперативный отдел при Военном Совете. Возмущенный Троцкий тут же прислал телеграмму, требуя, чтобы штаб оставили работать на прежних условиях, Сталин же написал на телеграмме: «Не принимать во внимание» — и продолжал гнуть свою линию, благо нарком был в Москве, а он в Царицыне. Единственно, чего смог добиться наркомвоен, так это освобождения с баржи своего протеже Носовича, которого пришлось отпустить, поскольку доказательств его уча-

стия в заговоре на тот момент не было. Освобожденный Носович не замедлил перебежать к белым.

Троцкий в своих записках всегда уверяет, что и сделал он куда больше Сталина, и авторитет у него был больший. Однако в ноябре 1918 года, когда был создан Совет рабочей и крестьянской обороны, Сталин был назначен заместителем председателя Совета, а Троцкий, несмотря на свой пост наркомвоена, — всего лишь рядовым членом.

Так Иосиф и делил свое время между штабным вагоном на каком-либо из фронтов и московским кабинетом одного из двух наркоматов — в марте 1919 года к его должностям прибавилась еще и должность наркома государственного контроля. Это был не игрушечный наркомат национальностей, госконтроль был любимой идеей Сталина, который все время пытался противопоставить что-либо всепоглощающей неразберихе новой советской жизни, и занимался он этим делом с интересом. Работал он без отдыха. Первый отпуск после возвращения из ссылки Сталин получил в августе 1920 года.

Надежда

...Не только Иосиф все чаще думал о Наде Аллилуевой с того августовского утра 1917 года, но и Надежда не забыла, как открылась дверь и она словно впервые увидела Иосифа, такого старого друга их семьи, что она, казалось, знала его всю жизнь. Может быть, новый костюм сыграл свою роль? Невысокий, ладный, веселый — даже усы торчат в стороны как-то по-особому задорно. Поражала воображение и его жизнь, полная опасно-

стей и лишений, жизнь одного из капитанов революции. И Надя сделала тот же выбор, что и шекспировская Дездемона.

В марте 1918 года они вступили, как тогда говорилось, в гражданский брак, так что Иосиф взял с собой Надежду в Царицын уже как свою жену. Зарегистрировали они брак 24 марта 1919 года, когда ей исполнилось 18 лет.

Нельзя сказать, что родители Нади были в восторге от ее выбора — друг-то, конечно, друг, но если принять во внимание житейскую прозу... И дело не только в возрасте: сколько они знали Иосифа, у него никогда не было ни дома, ни денег, а Надя привыкла жить с удобствами и в достатке. Это мы знаем, кем станет в будущем ее муж, а они, как нетрудно догадаться, знать этого не могли и прогнозировали будущее дочери совсем по-другому. Мать прямо называла дочь дурой и как привыкла с самого начала считать ее семейную жизнь несчастливой, так и продолжала считать, хотя это было и не так. Впрочем, сама она выходила замуж еще круче — Ольга Евгеньевна, когда ей было 14 лет, просто-напросто удрала как-то ночью к любимому человеку, и ее родители тоже были недовольны... но об этом она предпочитала не вспоминать.

Проблемы начались сразу. Характер у Надежды оказался нелегкий и своенравный, а Иосиф был на двадцать лет старше и на двадцать лет умнее жены, да и сам мягкотелостью не отличался, так что нашла коса на камень. Первая серьезная размолвка произошла из-за сущей мелочи: Надя по старой привычке упорно называла его на «вы», а он не желал, чтобы дома его так называли.

Иосиф вообще был противником «выканья». Еще в Баиловской тюрьме он настаивал, чтобы политзаключенные говорили друг другу «ты». «На «вы», — говорил он, — обращаются к нам царские слуги». И пока это было возможно, пока он не стал главой государства и не подчинился соответствующей этике, он пытался создавать вокруг себя обстановку товарищества. А тут дома такие церемонии...

Надежда упорствовала, и тогда Иосиф — не ругаясь, не устраивая сцен — просто перестал отзываться. Месяц они не разговаривали друг с другом, пока жена не сдалась.

Если их семейная жизнь и была непростой, то она была непростой для обоих. Почему-то «все знают», что в семье Иосиф был грубым, и по этому поводу каких только не придумано умопостроений из области семейной психологии. Впрочем, трудно представить его себе в роли семейного деспота, не такой это был человек, он всегда и со всеми старался быть мягким и внимательным, стальными клещами иной раз сдерживая горячую и страстную свою натуру.

При рассмотрении вопроса о «грубости» ниточка ведет к секретарю Ленина Лидии Фотиевой, которая употребила в свое время это слово, рассказывая о семейной жизни Надежды писателю Александру Беку. (После переезда в Москву Надежда работала в секретариате Ленина вместе с Фотиевой, и та была невольной поверенной семейных проблем своей младшей подруги.) Бек не понял. «Что значит «груб»? Как именно? «Убирайся вон? Пошла к черту?» — попытался выяснить простодушный писатель. «Нет, — ответила та. — Это

не грубость. Между прочим, Сталин всегда говорил тихо. Но в чем заключалась грубость, так и не объяснила. А может, это была грубость камня по отношению к косе?

А поспорить им было о чем, на многое они имели совершенно разные взгляды. Надо сказать, что в то время «передовые» женщины были буквально помешаны на эмансипации, на равенстве с мужчинами. Если им в этом мешала семья, кухня, дети — долой все: семью, кухню, детей. Дошло до того, что в Москве существовал специальный детский дом для детей ответственных работников, куда матери сдавали малышей, чтобы те не отвлекали их от работы. Из этого детского дома Сталин, кстати, извлек своего приемного сына, отцу которого, легендарному большевику Артему, в свое время обещал в случае его смерти позаботиться о ребенке. Мальчик вырос в его семье, пока мать поднимала здравоохранение где-то на просторах Страны Советов.

Чем была недовольна Надежда, на что она жаловалась старшей подруге? Оказывается, Сталин хотел, чтобы она вела дом, принимала гостей, воспитывала сына. А поскольку у жены не хватало на все времени, то он предложил ей уйти с работы. Надя кинулась искать защиты от «деспота-мужа» у Фотиевой, та пошла к Ленину. Ильич сказал:

— Если завтра не выйдет на работу, сообщите мне, я с ним поговорю.

Все-таки Надежда отстояла свое право стучать на машинке в секретариате. Когда Фотиева доложила Ленину о ее победе, тот произнес только одно слово: «Азиат».

Боюсь, что нынешние женщины, наевшиеся эмансипации по горло и выше, по-иному расценят сталинский «деспотизм». А учитывая, что у Надежды в то время был грудной ребенок — сын Василий родился в 1921 году, — ее мужа очень даже можно понять, не так ли?

На этом неприятности молодой женщины не закончились. В том же 1921 году Надежду исключили из РКП(б) «как балласт, не интересующийся партийной работой», — все-таки на все у нее времени не хватало! За нее вступился Ленин, но тщетно. Сталин в этот конфликт не вмешивался. Это одна из его характерных черт — он никогда не путал служебные и личные дела, никогда ни за кого не просил в обход существующих порядков, проявляя в этом вопросе исключительную щепетильность. Этого упорно не хотят понимать истолкователи «сталинизма», выросшие в эпоху «телефонного права». Как это так: мог приказать, по одному его слову было бы сделано что угодно — и не приказал. А вот так! Он лишь иногда пользовался своим культом с горькой усмешкой над человеческой природой — и только... Как в известной истории с поступлением его дочери Светланы в университет.

В партии Надежду восстановили лишь в 1924 году. Кстати, к тому времени даже члены большевистского правительства несколько изменили взгляды на прислугу, и в семье появилась кухарка, а потом и няня для Василия и родившейся в 1926 году Светланы.

...А вообще-то это была обычная семья, где муж и жена любили друг друга, но и время от времени ссорились. Когда Светлане было несколько меся-

цев, Иосиф, уехав в отпуск на юг, заболел — и Надежда тут же, бросив грудного ребенка на няню, помчалась к нему. А совсем скоро, осенью, после очередной ссоры, забрала детей и уехала к отцу в Ленинград — что-то муж ей не так сказал. Через некоторое время Иосиф позвонил из Москвы, сообщил, что едет мириться. «Зачем тебе ехать, это будет слишком дорого стоить государству!» — зло ответила Надежда и вернулась сама. Через некоторое время она повторила тот же маневр с уходом, но на сей раз муж не пошел первым на примирение, и она... вернулась! Иосиф же повел себя совсем не так, как большинство мужей в подобной ситуации: он не сказал ни слова упрека, вел себя так, словно ничего не произошло. Право, не такой уж она была мученицей, бывает в семейной жизни куда хуже.

Межнациональные браки вообще дело сложное. Тем более брак между передовой русской девушкой-интеллигенткой и восточным человеком — у них и сейчас-то патриархальные взгляды на женщину, а уж тогда — тем более. Сталин ни в коей мере не был «передовым» там, где мог позволить себе быть «отсталым». Он был во много раз и умнее, и мудрее своей жены, он знал жизнь и людей. Конечно, Екатерина подходила ему больше, но Екатерина умерла. Конечно, лучше бы он и во второй раз полюбил грузинку, но с грузинками в Петербурге было сложно, и он полюбил русскую. Конечно, уж коль скоро русскую, то лучше бы с традиционным воспитанием, но ему досталась «передовая» женщина. Что тут поделаешь?

«Женившись... на Надежде Аллилуевой, — пишет внучка Сталина Галина, — дед столкнулся с

характером крепким и своенравным. Новая жена имела свои пристрастия (казавшиеся ему женской ерундой) и упорно отстаивала их в открытом бою, пренебрегая тем, на чем держится семейное благополучие и ради чего многие женщины идут на сложнейшие обходные маневры, а именно умением манипулировать «владыкой» без ущерба для его самолюбия...» Есть и такая точка зрения на их семейную жизнь.

Но все-таки семья была счастливой, супруги любили друг друга, несмотря на все ссоры. Иосифу удалось в конце концов сделать так, чтобы главным для Надежды стал он. Но это было уже потом. А пока к многочисленным партийным и государственным проблемам прибавились еще и семейные.

Ленин и Сталин

В начале 20-х годов хроническое переутомление, многолетняя работа сверх всяких сил сказались — Иосиф опять едва не умер. Приступ аппендицита, к которому он отнесся легкомысленно, окончился перитонитом. Это и сегодня тяжелое заболевание, а при тогдашнем развитии здравоохранения и подорванном здоровье больного опасность для жизни была очень серьезная. Дошло до того, что врачи боялись давать общий наркоз из-за слабости пациента, но в конце концов пришлось дать. После операции на него было страшно смотреть — лежит человек совершенно белый, восковой, жизнь едва теплится. Только через пять дней стало ясно, что опасность миновала. Ленин в эти дни звонил в больницу по два раза в

день — в то время у них со Сталиным были еще хорошие отношения, трещина в них возникла потом.

...И снова смерть пролетела мимо, лишь крылом задев Иосифа. Все-таки удивительно — как этот человек, далеко не богатырь от природы, не наделенный крепким здоровьем, выносил такие колоссальные нагрузки, какие выпали на его долю. Не иначе, как многолетняя привычка закалила его — он всю жизнь работал сверх всяких сил, не давая себе поблажки. Работа стала его образом жизни, самой жизнью. Ленин, куда более крепкий и куда более себя щадивший, выдержал всего пять лет такого напряжения сил, а Сталин — пять лет при Ленине да тридцать потом, при том что реальность Страны Советов не давала лидеру государства передышки.

Едва оправившись, Иосиф снова принялся за работу. Вскоре Ильич нашел для него новое дело, которым давно уже следовало заняться, но никто толком не знал, как его поднять. На сей раз надо было привести в порядок партию. В этом был смысл новой должности, которую Ленин изобрел специально «под Сталина», — должности генерального секретаря.

Партия к тому времени контролировала и руководила в стране всем — иначе в той ситуации было просто невозможно. Страна должна быть управляема, и не было в ней иного приводного ремня, кроме партии, остальные механизмы управления еще только предстояло создать. Вопрос был в другом — насколько управляема сама партия. За время революции и Гражданской войны она выросла в несколько раз, причем вступал туда кто попа-

ло — от ясноглазых мальчиков, не знавших ничего, кроме слова «Долой!», до откровенных шкурников-карьеристов. Пока шла война, от членов партии требовалось немного — умеешь различать красных и белых, и порядок. Но в условиях мирного строительства этого было уже недостаточно. С окончанием Гражданской войны ожили все старые партийные споры, а любые спорщики прежде всего апеллировали к массам. Что же касается теоретической подкованности и политической грамотности, то в лучшем случае она ограничивалась набором лозунгов да именами Ленина и Троцкого, а в худшем — лишь осознанием того, что надо «бить буржуев». Эту бесформенную субстанцию надо было как-то просеять, упорядочить и организовать. И вот это-то поручение и взвалили на Сталина.

Работа эта была для него не новой, новым был только объект, и он привычно начал наводить порядок. Для начала наладил связь с организациями на местах, причем довольно любопытным образом. В службе информации государства царил невообразимый хаос, и секретари обкомов и губкомов стали писать в ЦК закрытые доклады, в которых освещали все стороны жизни своего региона, — это придумал Сталин. Кроме того, чтобы перепроверять данные, он создал еще и службу неофициальных информаторов, получая таким образом представление и о положении в стране, и о том, что собой представляют местные партийные власти. Затем наладили проверку исполнения постановлений. Теперь можно было наконец-то вздохнуть и заняться учетом кадров.

А вот учет кадров заставил схватиться за голову. Чтобы хоть как-то контролировать жизнь и работу страны, надо было иметь хотя бы относительно образованные кадры. Образованных людей в партии хватало на ЦК да на губернское начальство. Уже среди уездных секретарей высшее образование имели всего 5%, а среднее — 8%, остальные — некоторое количество классов и коридоров, имелись и вовсе неграмотные. Надо было срочно организовывать партийную учебу. Затеял Сталин и чистку, потому что к правящей партии за годы войны прибилось множество самого разнообразного народа, вплоть до откровенных уголовников.

Впоследствии Ленин, как известно, написал: «Тов. Сталин, сделавшись генсеком, сосредоточил в своих руках необъятную власть». Непонятно только, чего он ожидал, поставив такого человека на такой пост. Ведь он знал Кобу почти двадцать лет и был в курсе того, что кое-как тот работать не умеет. Его поставили навести в партии порядок — он его навел и естественным образом оказался во главе этой упорядоченной структуры. Если Ленин этого не хотел, надо было поставить на это место Зиновьева или, скажем, Бухарина. Тогда бы «необъятной власти» не было — ну, и порядка не было бы тоже...

Едва-едва он успел провести эту работу, как партию, а следом за ней и страну начало лихорадить на самом высшем уровне — на уровне Политбюро. Точнее, Политбюро лихорадило с самого начала, персональный состав этого органа не давал никакой возможности для нормальной работы. Как, спрашивается, могли ужиться в одном коллективе Ленин, Троцкий, Сталин, Зиновьев и

Каменев? Пока Ленин был жив и работал, он своей волей и авторитетом заставлял этот орган пристойно функционировать. Но уже начиная с 1921 года Ленин чувствовал себя плохо, а в мае 1922 года у него случился первый серьезный приступ той болезни, которая вскоре свела его в могилу. Ленин болел до сентября, потом вернулся к работе, но очень ненадолго. 25 ноября 1922 года наступило ухудшение, врачи настаивали на строгом постельном режиме, однако больной все время его нарушал, и поэтому Ленина отправили в Горки. В декабре стало ясно, что это серьезная прогрессирующая болезнь мозга и к работе вождь уже не вернется. И что теперь?

...Давно прошло то время, когда Иосиф боготворил Ильича. Теперь он смотрел на «вождя пролетариата» без розовых очков и прекрасно видел все его недостатки, но осознавал их холодным голосом разума. А в его сердце, в сердце юного социал-демократа Кобы, все было по-прежнему, и он продолжал любить Ленина — таким, какой он есть. Болезнь Ильича, серьезность которой он быстро оценил, глубоко его потрясла. А еще больше потряс его один их разговор в мае 1922 года.

В тот день Ленин послал за Сталиным для важного разговора. Иосиф догадывался, о чем пойдет речь. Несколько раз до того, чувствуя приближение болезни, Ленин просил, в случае если с ним случится паралич, дать ему яду. Иосиф обещал, считая за лучшее не спорить, благо это ни к чему его не обязывало, но теперь пришла пора отвечать за свои слова — Ильич, как он и предчувствовал,

напомнил ему обещание. «Теперь момент, о котором я вам говорил, наступил, у меня паралич и мне нужна ваша помощь». Иосиф выкручивался, как мог, уверял, что болезнь не так уж безнадежна, что врачи дают вполне благоприятный прогноз, и сумел убедить больного. А напоследок заверил, что если надежды действительно не будет, то он выполнит свое обещание. Во время этого свидания Ленин сказал ему: «Вы самый жестокий человек в партии, вы можете это сделать».

В этот день Иосиф не желал ни с кем разговаривать. Самый жестокий? Не Троцкий, который расстреливал людей тысячами. Не сам Ильич, отдававший аналогичные приказы и все время упрекавший Сталина в мягкотелости и либерализме. Нет, он сам время от времени говорил о своем «каменном сердце», но он всегда надеялся, что те, кто его знает, в это не верят. Иосиф успокаивал себя, вспоминая, как Ленин сам порой признавался, что плохо понимает людей. Но все равно было обидно, и тем более обидно, что так сказал человек, которого он по-прежнему очень любил.

Он давно уже задумывался о двойной морали своих товарищей по партии. На теоретическом уровне они действительно были за свободу, равенство и братство всех со всеми. Но на бытовом уровне все было совсем иначе: старые эсдеки, «ленинская гвардия», все больше образовывали замкнутое сообщество, внутри которого были приняты совсем другие критерии и другой стиль отношений. Как разгневался Ильич, когда он отказался помочь больному Мартову деньгами из партийной казны. Возможно, он был тогда излишне резок. «Чтобы я стал тратить деньги на врага рабочего

класса! Ищите себе для этого другого секретаря». Можно было сказать иначе, но он и сам рассердился. Но Мартов, пусть и враг, для Ильича свой. Троцкий — тоже свой, хоть они и ругаются постоянно. А он, Иосиф? И чем дальше, тем больше ему становилось ясно, что он этим людям чужой и они ему — чужие.

На какое-то время больному стало легче, но потом наступило ухудшение, и он вернулся к мысли о яде — и снова Иосиф Ильича обманул. Ленин так и не простил ему этого обмана. Как-то раз, разговаривая о Сталине, он сказал Крупской: «У него нет элементарной честности, самой простой человеческой честности». Теперь между ними не было и следа былой близости, и все, что делал Иосиф, Ильич воспринимал с раздражением.

В довершение всего именно на Сталина взвалили обязанность следить за личным режимом вождя. Это было непросто — Ленин упорно не желал считаться с запрещением работать. Как только он нарушал этот запрет, ему тут же становилось хуже, но он все равно с упрямством ребенка пренебрегал предписаниями врачей. 16 декабря с ним случился частичный паралич. Тогда пришлось апеллировать к последнему средству — партийной дисциплине. 18 декабря Пленум ЦК принял решение: «На т. Сталина возложить персональную ответственность за изоляцию Владимира Ильича как в отношении личных сношений с работниками, так и переписки». Иосиф предпочел бы, чтобы это поручение дали кому-нибудь другому — но кому? Это была и сама по себе малоприятная обязанность, и, что еще хуже, роль «тюремщика», учитывая ленинское упрямство и раздражитель-

ность, неизбежно вела к еще большему ухудшению отношений. Но все вышло еще хуже, чем можно было ожидать...

Сестра Ленина Мария Ильинична, которая все время была при нем, вспоминала: «Врачи настаивали, чтобы В.И. не говорили ничего о делах. Опасаться надо было больше всего того, чтобы В.И. не рассказала чего-либо Н.К., которая настолько привыкла делиться всем с ним, что иногда совершенно непроизвольно, не желая того, могла проговориться... И вот однажды, узнав, очевидно, о каком-то разговоре Н.К. с В.И., Сталин вызвал ее к телефону и в довольно резкой форме, рассчитывая, очевидно, что до В.И. это не дойдет, стал указывать ей, чтобы она не говорила с В.И. о делах, а то, мол, он ее в ЦКК потянет. Н.К. этот разговор взволновал чрезвычайно: она была совершенно не похожа сама на себя, рыдала, каталась по полу и пр.».

На самом деле все было немножко не так, и нарушение режима было гораздо серьезнее. Несмотря на запрещение врачей, Крупская разрешила Ленину продиктовать письмо Троцкому. Поэтому-то Сталин так и рассвирепел — ведь если Ленин написал письмо, значит, его постоянно информировали о происходящем в стране. Что она делает, она ведь знает, что для него это смерти подобно! Едва узнав об этом, он снял телефонную трубку. Надо было остыть, но иногда и Сталин терял выдержку. Он позвонил Крупской и поговорил с ней очень сурово.

На следующий день она написала жалобу, адресовав ее Каменеву: «Сталин позволил себе вчера по отношению ко мне грубейшую выходку. Я в

партии не один день. За все тридцать лет я не слышала ни от одного товарища ни одного грубого слова... Я обращаюсь к Вам и к Григорию (Зиновьеву. — Е.П.), как более близким товарищам В.И., и прошу оградить меня от грубого вмешательства в личную жизнь, недостойной брани и угроз... Я тоже живая, и нервы у меня напряжены до крайности». Так Сталин приобрел себе в ближайшем окружении Ленина врага.

Когда доходило до оценок людей, Ленин обычно советовался с женой, а в январе 1923 года ему и не с кем было больше посоветоваться. И стоит ли удивляться, что вскоре появилось то самое письмо Ленина, где говорилось: «...Сталин слишком груб, и этот недостаток, вполне терпимый в среде и в общениях между нами, коммунистами, становится нетерпимым в должности Генсека. Поэтому я предлагаю товарищам обдумать способ перемещения Сталина с этого места и назначить на это место другого человека, который во всех других отношениях отличается от товарища Сталина только одним перевесом, именно, более терпим, более лоялен, более вежлив и более внимателен к товарищам, меньше капризности и т. д...» В том-то и хитрость этого письма, что Сталин если и бывал грубым, то только по отношению к ближайшим товарищам, к своим, но он был всегда предельно выдержан и деликатен с посторонними и подчиненными. Но Ильич горел желанием отомстить за «предательство» — и отомстил!

Но и это еще не все. В марте Ленин узнал от жены подробности декабрьского инцидента. Крупская и Сталин к тому времени давно помирились, да и дело само по себе не стоило выеденного яйца.

Но во время болезни все дурные качества ленинского характера, которые он, будучи здоровым, умел подавить, вышли наружу — раздражительность, злопамятность, жестокость, — а он был жесток, этого не отрицают даже соратники. Узнав о ссоре, Ленин выходит из себя и пишет Сталину письмо. Хорошее отношение к Иосифу давно переросло в откровенную враждебность, и теперь он, стараясь ударить побольнее, начинает письмо с холодно-презрительного «уважаемый»: «Уважаемый т. Сталин! Вы имели грубость позвать мою жену к телефону и обругать ее. Хотя она вам и выразила согласие забыть сказанное, но, тем не менее, этот факт стал известен через нее же Зиновьеву и Каменеву. Я не намерен забывать так легко то, что против меня сделано, а нечего и говорить, что сделанное против жены я считаю сделанным и против меня. Поэтому прошу Вас взвесить, согласны ли Вы взять сказанное назад и извиниться или предпочитаете порвать между нами отношения». Копии письма он отправил Зиновьеву и Каменеву. Это был второй жестокий удар от одного из самых близких Иосифу людей.

Володичева, секретарь Ленина, передала письмо из рук в руки. Сталин прочел его сразу же. Лучше бы он сделал это без свидетелей, но Иосиф не ждал такого жестокого и несправедливого удара. Теперь он понял отношение Ленина — еще как понял! Но на него смотрел посторонний человек, и лицо Иосифа было, как обычно, непроницаемым. Он помолчал некоторое время, чтобы прийти в себя, и сказал — очень медленно, слово за словом: «Это говорит не Ленин, это говорит его болезнь». Помолчал еще и продолжил: «Я не ме-

дик, я — политик. Я Сталин. Если бы моя жена, член партии, поступила неправильно и ее наказали бы, я не счел бы себя вправе вмешиваться в это дело. (И не вмешивался! — Е.П.) А Крупская — член партии. Но раз Владимир Ильич настаивает, я готов извиниться перед Крупской за грубость».

Он действительно извинился. 7 марта Сталин пишет: «Т. Ленин! Недель пять назад я имел беседу с т. Надеждой Константиновной, которую я считаю не только Вашей женой, но и моим старым партийным товарищем, и сказал ей (по телефону) приблизительно следующее: «Врачи запретили давать Ильичу политинформацию, считая такой режим важнейшим средством вылечить его, между тем Вы, Надежда Константиновна, оказывается, нарушаете этот режим, нельзя играть жизнью Ильича» и пр. Я не считаю, что в этих словах можно было усмотреть что-либо грубое или непозволительное, предпринятое против Вас, ибо никаких других целей, кроме цели быстрейшего Вашего выздоровления, я не преследовал. Более того, я считаю своим долгом смотреть за тем, чтобы режим проводился. Мои объяснения с Н. Кон. подтвердили, что ничего, кроме пустых недоразумений, не было тут да и не могло быть.

Впрочем, если Вы считаете, что для сохранения «отношений» я должен «взять назад» сказанные выше слова, я их могу взять назад, отказываясь, однако, понять, в чем тут дело, где моя «вина» и чего, собственно, от меня хотят».

Эта история стала широко известна в партийной верхушке. Копии ленинского письма были отправлены Зиновьеву и Каменеву, которые, конечно же, молчать не стали. Уже значительно поз-

же он горько жаловался Кагановичу: «А что я тут могу сделать? Мне Политбюро поручило следить за тем, чтоб его не загружать, чтоб выполнять указания врачей, не давать ему бумаги, не давать ему газет, а что я мог — нарушить решение Политбюро? Я же не мог! А на меня нападают».

...Но прошло всего десять дней, и он снова понадобился в Горках. Крупская уже не просила, а настаивала, чтобы он отравил Ленина. Ильич требовал яду, Надежда Константиновна пробовала дать его сама, но не смогла. Она не смогла, а он сможет? Он написал Зиновьеву и Каменеву, изложив суть разговора, и потребовал вынести вопрос на Политбюро. Затем взял лист чистой бумаги и сел писать членам Политбюро:

«В субботу 17 марта т. Ульянова (Н.К.) сообщила мне в порядке архиконспиративном «просьбу Вл. Ильича Сталину» о том, чтобы я, Сталин, взял на себя обязанность достать и передать Вл. Ильичу порцию цианистого калия. В беседе со мной Н.К. говорила, между прочим, что Вл. Ильич «переживает неимоверные страдания», что «дальше жить так немыслимо», и упорно настаивала «не отказывать Ильичу в его просьбе». Ввиду особой настойчивости Н.К. и ввиду того, что В. Ильич требовал моего согласия (В.И. дважды вызывал к себе Н.К. во время беседы со мной и с волнением требовал «согласия Сталина»), я не счел возможным ответить отказом, заявив: «Прошу В. Ильича успокоиться и верить, что, когда нужно будет, я без колебаний исполню его требование». В. Ильич действительно успокоился...»

И тут Иосиф вспомнил пленум и вдруг понял, что он может получить еще одно партийное пору-

чение. Он ведь «самый жестокий человек в партии» и, безусловно, самый исполнительный. Нет! Это они пусть делают сами, пусть это делает кто хочет, но не он! И он продолжил:

«Должен, однако, заявить, что у меня не хватит сил выполнить просьбу В. Ильича, и вынужден отказаться от этой миссии, как бы она ни была гуманна и необходима, о чем и довожу до сведения членов П. Бюро ЦК». Может быть, он и стальной, однако и у стали есть свой предел прочности.

И вот они собрались. Иосиф, изо всех сил стараясь, чтобы невероятное внутреннее напряжение не вышло наружу, изложил товарищам суть дела. Он не сознавал, что на лице у него жуткой маской застыла его обычная полуулыбка, он едва ли вообще отдавал себе отчет, как он выглядит в этот момент. Он понимал, что если Политбюро уважит просьбу Ленина, это будет правильно, но знал, что они не посмеют. Это можно было бы сделать, если бы существовало однозначное заключение врачей о том, что улучшений в положении больного не наступит, но какой врач осмелится дать такое заключение? Нет, все правильно понимали ситуацию и без всяких врачей, но кто-то должен был взять на себя ответственность. Если бы он взял на себя ответственность за этот шаг, то, пожалуй, с ним бы согласились, но он устранился, и они не посмели.

...Но Ленин ему так и не простил.

В последней попытке восстановить отношения он обратился к Марии Ильиничне. Она вспоминает: «Раз утром Сталин вызвал меня в кабинет В.И. Он имел очень расстроенный и огорченный вид. «Я сегодня всю ночь не спал, — сказал он