Бевин и Эттли, если разделить их пополам

Теперь о Бевине – этой в своем роде колоритной личности. Его отличало прежде всего то, что он далеко не всегда давал себе труд придерживаться норм, принятых в общении между иностранными деятелями, тем более в дипломатической среде. Бевин, видимо, считал, что простое происхождение, а он был выходцем из низов, ему все это позволяет.

Как‑то во время короткой встречи перед началом заседания, на которой присутствовали министры трех держав и послы, Бевин в разговоре со мной заметил:

– У меня с вашим послом Гусевым хорошие отношения, хорошие контакты, и дела у нас с ним идут нормально.

Гусев находился неподалеку от нас и кое‑что слышал из этого разговора, однако не вмешался.

Между тем было известно, что главная особенность бесед между ним и Бевином состояла в том, что они нередко старались как бы перемолчать друг друга. И это происходило вовсе не по вине советского посла, который, поставив перед министром тот или иной вопрос, высказывал пожелание получить ответ и терпеливо его ожидал. Сидел и гадал, однако ответа часто долго не следовало. Бевин громко говорил своим густым басом обо всем, но только не по существу вопроса. Он даже не предлагал встретиться, скажем, через день‑два, когда он будет в состоянии дать ответ. Посол Гусев, рассказывая мне об этом, сетовал на странную особенность министра. Он подчеркивал:

– С одной стороны, это занятно, но с другой – плохо.

Из общения с Бевином во время Потсдамской конференции и последующих встреч у меня сложилось мнение, что он совсем не силен в истории. О ней как о науке он имел смутное представление, о чем говорил и сам. Однажды Бевин признался:

– Хотя мне самому приходится непосредственно заниматься историей и дипломатией, однако книг по этим вопросам я почти не читал и, наверно, не буду читать.

Такая прямота мне даже чем‑то понравилась. Ничего не скажешь, весьма своеобразная скромность. Даже самокритика.

Однако мне отнюдь не нравилась, как, впрочем, и многим другим, еще одна особенность Бевина. Когда он разговаривал с участниками международных встреч, с послами – не делалось им исключений и для своих коллег, – то иногда прибегал к выражениям, которые никак нельзя было отнести к категории приемлемых. Его лексикон представлял собой нечто среднее между изысканной речью чопорного джентльмена из Оксфорда и бранным жаргоном лондонского мусорщика, дочь которого обучал говорить по‑английски полковник Хиггинс в пьесе «Пигмалион» Бернарда Шоу. Я даже сравнивал его про себя с русским ухарем – купцом времен Кустодиева. А если Бевин и старался держаться в рамках корректности, то чувствовалось, что он боролся с соблазном все же дать волю словам из своего привычного набора колючих фраз.

Так что, с одной стороны, Бевин являлся, бесспорно, одним из крупных профсоюзных руководителей и лидеров лейбористской партии. С другой стороны, в личном общении это был человек своенравный, с крутым характером, склонный часто его демонстрировать к месту и не к месту.

Между собой в советской делегации мы шутя говорили, что если собрать вместе человеческие качества Бевина и тогдашнего премьера Англии Эттли и разделить пополам, то это было бы как раз то, что нужно.

Эттли не обладал прямотой и категоричностью суждений Бевина. Он – тоже выходец из рабочей среды – представлял английскую школу деятелей со свойственными им манерами и своеобразным тактом.

На конференциях для него представлялось мучительным занятием высказываться по какому‑либо вопросу первым. А вот поддерживать США, – это он делал с удовольствием. Недолго светила его звезда в коридорах власти.

В Сент‑Джеймсском и Букингемском дворцах

В июне 1952 года я был назначен послом СССР в Англии. Сталин вызвал меня и на сей раз в Кремль для разговора. Он подчеркнул значение этого поста и особо отметил:

– Англия получила возможность и после войны играть в международных делах немалую роль. А в каком направлении пойдут усилия опытной и изощренной английской дипломатии, еще не до конца ясно.

Как обычно, он ходил по кабинету, а я стоял. Затем подошел близко и сказал, продолжая свою мысль:

– Нам нужны люди, которые помогали бы улавливать ее ходы. Сказано коротко, но ясно. Это была основная директива. Моя работа в Лондоне велась в период, когда обстановка в мире продолжала оставаться сложной. Ответственность за такое положение дел на международной арене ложилась, несомненно, и на английские руководящие круги. Это накладывало свой негативный отпечаток на состояние советско‑английских отношений. В целом не составляло больших усилий понять, что по мере того, как отдалялись, тускнели события второй мировой войны, все больше покрывалось дымкой все доброе, что имелось в этих отношениях. Правда, временами в них наблюдались проблески, в частности в вопросах экономических и торговых связей, но, пожалуй, не больше.

Верительные грамоты я вручал королеве Елизавете II, хотя это было еще до ее коронации. Прежде мне приходилось встречаться и с ее отцом, королем Георгом VI. Первая такая встреча произошла в Сент‑Джеймсском дворце, когда король давал обед в честь делегаций на первой сессии Генеральной Ассамблеи ООН, которая состоялась в самом начале 1946 года в Лондоне. Встав из‑за стола, уставленного довольно массивной золотой посудой, все гости прошли в просторную гостиную. По пути в нее я оказался, видимо не случайно, рядом с королем. Вдруг слышу его предложение:

– Давайте перейдем на середину гостиной, чтобы чуть‑чуть поговорить.

По собственной инициативе английский суверен стал мне горячо доказывать необходимость ни в коем случае не терять связей между Советским Союзом и Англией, установившихся в ходе антигитлеровской борьбы. Я, разумеется, полностью поддержал эту мысль и соответственно со своей стороны подчеркнул:

– Главное – это взаимное желание развивать отношения между нашими странами.

Беседа привлекла внимание присутствовавших, но ни у кого не вызвала удивления. Ведь обе страны были в войне союзными. Не скрою, разговор с королем оставил у меня хорошее впечатление. Я, разумеется, поделился впечатлением о беседе с другими советскими делегатами.

Второй раз моя встреча с королем и его супругой Елизаветой произошла на приеме в честь делегаций на той же сессии ООН. Помню, с какой учтивостью отнеслись они к советским представителям, включая дипломатов из УССР и БССР. На небольшом удалении от короля и его супруги стояли также, принимая гостей, теперешняя королева Елизавета II и ее сестра Маргарита. Разговор с обеими принцессами состоялся краткий, светский, но весьма дружественный.

Кстати, культ коронованных особ в Англии – явление типичное, англичане не забывают и вдовствующих королев. После кончины Георга VI – а это произошло в 1952 году – его супруга, мать нынешней королевы Елизаветы II, остается объектом внимания широкой публики до настоящего времени. Вдовствующая королева Елизавета, как известно, здравствует и ныне, когда царствует ее дочь. Елизавета‑старшая – обаятельная, большой культуры женщина. Вдова Георга VI часто появляется на различных культурных мероприятиях и форумах. Ей воздаются почести, соответствующие ее положению.

Когда я уже стал послом в Англии, она пригласила меня с супругой в знаменитый концертный зал британской столицы «Ковент гарден» на концерт выдающегося итальянского певца Беньямино Джильи. И раньше мне доводилось слушать пение этого феномена итальянской вокальной культуры. Его прекрасный тенор покорял многотысячную аудиторию. Слушая его, так и хотелось сравнить этот голос с безбрежным океаном, если бы это казалось уместным. Говорят, он считался «вторым Карузо». Наверно, это сравнение справедливо.

Королева‑мать восхищалась пением Джильи.

– Прекрасное исполнение, великий певец, – говорила она.

Мы тогда не знали, что тот концерт в жизни замечательного артиста будет последним. Он стал его «лебединой песней». Вскоре Джильи скончался.

После концерта, выражая свои восторги по поводу выступления, вдовствующая королева сочла возможным заметить:

– Хочу сказать о своих добрых чувствах к советскому народу, к его стойкости в годы войны.

В ответ я сказал:

– Нечто схожее с тем, что вы сказали сейчас, мне говорил и ваш покойный супруг в 1946 году, когда мы с ним беседовали в Сент‑Джеймсском дворце.

Еще в те дни, когда я только в первый раз приехал в Англию, принцесса Елизавета произвела на всех советских дипломатов хорошее впечатление своей серьезностью и обходительностью. Запомнился ряд ее хотя и беглых, но интересных высказываний о русской литературе, нашем искусстве, о народе страны, перед мужеством которого англичане преклоняются.

Такое же впечатление о королеве Елизавете я вынес и после беседы с ней, которая имела место при вручении мною в 1952 году верительных грамот. Помимо того качества, о котором я упомянул выше и что мне бросилось в глаза при встрече с наследной принцессой, запомнилось и то, что она здраво рассуждала по вопросам, касающимся отношений между Советским Союзом и Англией.

Церемония проходила в приемном зале Букингемского дворца. Это – необычайно длинный и, как мне показалось, непропорционально узкий зал. Между собой мы, советские представители, отмечая добротную отделку его интерьера, говорили, что если бы этот зал был на несколько метров шире и с гораздо более высоким потолком, то по размеру, пожалуй, он не уступал бы Георгиевскому залу в Московском Кремле. Что же касается цветовой гаммы и убранства интерьера, то зал Букингемского дворца в целом довольно мрачный, в соответствии с общим англосаксонским стилем. В нем не хватает светлых тонов. Взгляд так и ищет большой камин, какие обычно видишь в средневековых замках Англии. В подобных каминах когда‑то жарили на вертеле быков и баранов. Но такого камина здесь нет.

О чем вспоминал Черчилль

Четкие следы оставили в моей памяти встречи с Черчиллем, о котором я высказывал впечатление в связи с Крымской и Потсдамской конференциями союзных держав. Когда мне, уже в качестве посла в Лондоне, приходилось беседовать с ним – в Англии после выборов 1951 года Черчилль вновь стал премьер‑министром, – то он неизменно возвращался к воспоминаниям о встречах со Сталиным и Рузвельтом в военный период, а также о встрече «большой тройки» в Потсдаме. Ему нравилось, оседлав память, совершать путешествие в прошлое. Он как бы шагал по этому прошлому и, конечно, с сигарой.

Хорошо помню, с какой самоуверенностью Черчилль ожидал исхода выборов в Англии. Эта уверенность в победном для Черчилля результате голосования в какой‑то мере передавалась и Сталину. Но жизнь распорядилась по‑своему.

В наших новых беседах Черчилль не вспоминал об этом драматическом эпизоде в его жизни. Он говорил лишь о своих встречах с руководителями двух держав – СССР и США. И если бы я не вмешивался при этом в разговор, то, казалось, Черчилль продолжал бы его бесконечно. По всему чувствовалось, что он сам получал большое удовлетворение от своих воспоминаний, а мое присутствие являлось хорошим стимулом для них.

Так было и в 1953 году, когда я наносил Черчиллю последний визит перед отъездом в Москву. Меня вызывали на Родину в связи с назначением на пост первого заместителя министра иностранных дел СССР. Это произошло сразу после кончины Сталина.

Черчилль спросил:

– Нравится ли вам Лондон? Я ответил:

– Город мне нравится, особенно теперь, когда он украшен в связи с предстоящей коронацией королевы Елизаветы II. Хорошо выглядит Пикадилли‑стрит, по которой, судя по всему, должен проследовать кортеж королевы. Англичане умеют готовиться к большим торжествам.

Черчилль улыбнулся и с характерной для него в таких случаях хитрецой сказал:

– Да, Пикадилли‑стрит и город выглядят в связи с предстоящим событием хорошо, красиво. Мы, англичане, считаем, что лучше пойти на значительные расходы на всякие украшения один раз в жизни своих королей и королев, чем нести эти расходы каждые четыре года, как это делают американцы в связи с выборами своих президентов.

Не скрою, на меня произвело впечатление это типично черчиллевское замечание. Остроумное и по существу правильное.

– Мне и самому приходилось наблюдать кое‑что подобное, когда работал в США, – заявил я.

Стараясь повернуть беседу в сторону Крымской и Потсдамской конференций, я задал премьер‑министру вопрос:

– Как вы, оглядываясь назад, рассматриваете сегодня значение конференций, которые состоялись в свое время в Ялте и Потсдаме? Что касается Москвы, то она придерживается того мнения, которое высказал Сталин, когда он прощался с вами, господин премьер‑министр, в Ялте и в Потсдаме. Он тогда, как вы, вероятно, помните, подчеркивал огромное значение обеих встреч руководителей трех держав. В Ялте – Рузвельту, а в Потсдаме – Трумэну Сталин высказывал аналогичную мысль.

Черчилль как будто ожидал этот вопрос. Он заявил:

– Моя оценка и оценка американского президента, высказанные тогда Сталину, были одинаковы. Они, по существу, совпадали и с мнением Сталина. Правда, возможно, в ходе переговоров на самих конференциях не все шло гладко по некоторым проблемам, в частности по вопросу о Польше. Но в конце концов мы все же договорились.

Затем Черчилль заговорил о Рузвельте во времена Ялты.

– Я опасался, – сказал он, – что в Ялте президент не сможет быть физически в должной форме до конца встречи. День‑другой он плохо себя чувствовал. Давний недуг снова посетил президента. Сказалось и напряжение.

Я на это заметил:

– Сталин, видимо, тоже был несколько обеспокоен состоянием здоровья Рузвельта. Он даже нанес визит президенту, которому заранее передали просьбу не затруднять себя и не пытаться привстать на кровати. Так все и было. Сталин не обременял его. Он только пожелал скорого выздоровления. Мне пришлось быть свидетелем этого трогательного эпизода.

– Да, – сказал Черчилль. – Относительно обеих конференций уже много написано и сказано. А будет написано и сказано, видимо, еще больше.

Беседа закончилась, как говорят, на позитивной нотке. Черчилль проводил меня до выхода из дома на Даунинг‑стрит, 10, где на улице уже стояли фотографы, запечатлевшие нашу с ним последнюю встречу. Премьер‑министр на снимке стоит, конечно, с сигарой и с неизменной сдержанной, чисто черчиллевской улыбкой.

Такой была моя последняя встреча с премьер‑министром Англии Черчиллем. Вскоре его освободили от обязанностей главы правительства страны, над владениями которой тогда еще не заходило солнце.

Однако вскоре после этого оно стало заходить: протекал неизбежный процесс освобождения колоний.

Через два дня после беседы с премьер‑министром он прислал мне более десятка своих небольших картин, написанных акварелью и переплетенных в один альбом.

Как известно, Черчилль иногда занимался живописью. В частности, в свое время стало широко известно, что после отставки он уехал на Средиземное море писать пейзажи.

Черчилль оставил о минувшей войне мемуары. Это – шесть томов, которые так и названы «Вторая мировая война».

Послужной список Черчилля в сфере государственной службы начался с палаты общин, депутатом которой он стал еще в начале XX столетия, в 1900 году, и пробыл на ее скамье почти шестьдесят пять лет с небольшим перерывом. В английском кабинете он стал занимать министерские посты еще в первом десятилетии нынешнего века. Владел портфелями министра торговли, министра внутренних дел, военно‑морского министра, министра военного снабжения, военного министра, министра авиации, министра колоний, министра финансов. Дважды на протяжении своей длительной карьеры политика занимал пост премьер‑министра, в том числе в 1940–1945 годы, то есть во время войны.

По отношению к нашей стране его взгляды хорошо известны. Он был одним из организаторов империалистической интервенции в 1917–1922 годах.

Вместе с тем он был тем лидером буржуазного мира, который понимал, что без Советского Союза нельзя выиграть войну против фашизма. Однако едва лишь отгремел грохот орудий и вторая мировая начала уходить в историю, Черчилль стал инициатором развязывания «холодной войны» против СССР. При этом ему было все равно, занимал он пост главы правительства Великобритании или находился в оппозиции, взгляды его в отношении Советского Союза по существу не менялись.