Роли определены и распределены
Всем присутствовавшим на Крымской конференции было ясно, что решения, принимаемые в Ливадийском дворце, имеют огромное значение для будущего Европы и мира. Всех, кто находился там, не покидало ощущение, что в этом зале заседаний они находятся в фокусе событий истории. А она, как богиня правосудия Фемида, стоит сейчас вот тут, где‑то рядышком, с весами в руках и выносит свои приговоры.
Три исторические фигуры – Сталин, Рузвельт, Черчилль – вместе обладали тогда колоссальной властью и огромным влиянием. Как много еще можно было бы решить, если бы они тогда между собой достигли необходимой степени согласия по всем вопросам и если бы справедливость полностью восторжествовала! То согласие и та справедливость, которых ожидали народы, особенно Европы.
Ни у кого не оставалось сомнений, что в считанные месяцы, а может, и недели фашистский агрессор будет повержен. Над Европой взовьется победное знамя, обагренное кровью, пролитой во имя мирного будущего всех народов. Именно так думалось каждый раз, когда мы входили в зал той исторической конференции и принимали участие в переговорах руководителей трех держав. Мы понимали, что каждое слово, сказанное ими, должно стать достоянием эпохи. По тому, к чему придут они здесь, не только составят свое мнение об этой встрече современники, но будут судить о дальновидности трех лидеров и потомки.
Не по всем вопросам тогда было достигнуто согласие. Один из них – о германских репарациях в пользу СССР – так и остался неурегулированным. Более того, позиции участников по нему разошлись радикально.
Сталин и все мы, советские представители, спрашивали себя, о чем думал американский президент и особенно английский премьер, когда обсуждался этот вопрос. Знали ли они, что если бы даже и было достигнуто соглашение о выплате Советскому Союзу 20 или 30 миллиардов долларов, то и тогда это означало бы компенсацию ничтожной доли прямого ущерба, нанесенного фашистской Германией нашей стране? Позднее такой прямой ущерб был оценен в 2600 миллиардов рублей. Да, они знали это, отдавали себе в этом отчет.
Все дело в том, что наши союзники продумали иную линию в этом вопросе и в соответствии с ней действовали. А смысл ее и состоял как раз в недопущении того, чтобы жестоко пострадавшая в войне советская экономика могла бы быстро восстановиться.
Конечно, Рузвельт вел себя в этом вопросе более тонко. Он был готов рассмотреть возможность небольшой компенсации. Но эта компенсация по объему ему представлялась такой, что она носила бы скорее символическое значение.
При обсуждении на конференции вопроса о репарациях каждый из трех глав делегаций высказывался по нескольку раз. Меньше всех говорил президент. Сделав заявление, которое представляло известный жест в пользу Советского Союза, он тем не менее не назвал конкретных цифр, которые могли бы быть рассмотрены. Рузвельт также избегал прямой полемики с Черчиллем, а тот не желал делать даже символических намеков на возможность репараций для СССР.
Когда позиции участников по обсуждаемому вопросу стали проясняться, Сталин наклонился ко мне и вполголоса спросил:
– Как все‑таки понять Рузвельта, он действительно не разделяет позиции Черчилля или это тактика?
Вопрос нелегкий. Я дал такой ответ:
– Разница между ними есть, но настораживает то, что президент уж очень корректен в отношении премьер‑министра Англии. А ведь он с соблюдением той же корректности мог бы и поднажать на Черчилля, чего, однако, не делал. Едва ли это случайно.
Моя оценка, видимо, не расходилась с мнением Сталина. Когда участники заседания уже покидали зал заседаний, Сталин, поднимаясь со стула, негромко, как бы сам себе, сказал:
– Не исключено, что США и Англия распределили роли между собой.
В последующем – на конференции в Потсдаме – справедливость этого предположения подтвердилась. Там не только англичане, но и американцы не желали обсуждать вопрос о репарациях серьезно. Советский Союз встретил тогда сопротивление со стороны обеих держав. В такой совместной позиции нашел отражение жесткий подход Черчилля, проявленный им в Крыму.
Правда, на Потсдамской конференции был уже не Рузвельт, а Трумэн. Но едва ли недостаточно категоричные высказывания президента США в Ялте создавали неудобства для его преемника в Потсдаме.
Позиция Черчилля также была взята на сооружение лейбористским правительством, пришедшим в Англии к власти во время работы Потсдамской конференции. Между прочим, до этого лидеры лейбористов – Эттли и Бевин – произносили немало добрых слов по адресу Советского Союза, говорили о гибели его людей и материальных потерях, понесенных им в войне. В Потсдаме же они – новые премьер и министр иностранных дел Англии – на такие слова более чем скупились. Лексикон становился иным. Уже подули холодные ветры, они дошли и до Потсдама.
СССР выполнит обещание
Сталин жил во время конференции неподалеку от Ливадийского дворца в так называемом Юсуповском дворце, в крымском поселке Кореиз. Там же у него находился и кабинет, в котором он работал, проводил совещания советской делегации или принимал ее членов. Посол СССР в Великобритании Ф. Т. Гусев и я разместились в примыкающем к Юсуповскому дворцу флигеле, так что нам приходилось бывать в этом кабинете.
Ежедневно вечером, после окончания заседаний, а иногда и по утрам сюда приезжал Антонов. В Москве он часто встречался со Сталиным и обсуждал с ним обстановку на фронтах. Здесь эта практика продолжалась. Мне, как члену делегации, пришлось присутствовать при одном таком докладе.
В первый раз я наблюдал, как Сталин следит за информацией о положении на фронте. По его спокойствию я мог судить, что для него ничего неожиданного не происходило. Он задавал вопросы Антонову, который тогда исполнял обязанности начальника Генерального штаба. Интересовался Сталин конкретными воинскими соединениями. Из вопросов стало ясно, что план наступления наших армий заранее продуман и утвержден. Главнокомандующий называл отдельные армейские формирования, интересовался их вооружением. Из его реакции на ответы Антонова также чувствовалось, что Верховный был доволен состоянием дел.
О наших потерях ни докладчик, ни Сталин не говорили. Но из всего сказанного вытекало, что враг отступает, и притом стремительно, а советские войска ежедневно занимают все новые территории. Нашим воинам предстоят еще жестокие бои по окончательному освобождению от врага Польши.
Сталин поинтересовался:
– Насколько наши войска обеспечены всем необходимым для предстоящих наступательных операций по завершению освобождения Польши?
Антонов, видимо, предвидел этот вопрос. Он спокойно ответил:
– Войска обеспечены. Мы знаем, что противник будет оказывать отчаянное сопротивление. Он понимает, что потеря Польши имела бы для гитлеровского командования трагические последствия.
Сталин, как и другие присутствовавшие, воспринимал все это с уверенностью, что дни окончательного краха гитлеровской Германии неотвратимо приближаются.
Обращал на себя внимание тот факт, что ни Сталин, ни кто‑либо другой из присутствовавших почти не задавали больше каких‑либо вопросов, настолько все находились под сильным впечатлением от успехов советских армий, которые, подобно могучей лавине, продвигались на запад. Сталин, вопреки обыкновению, не ходил по комнате, а присел на стул и спокойно выслушивал доклад генерала.
Все, кто присутствовал па том обзоре военного положения, получили большой заряд оптимизма. А он был очень кстати в дни Крымской конференции. Начались серьезные политические баталии во время встреч в Ливадийском дворце. Гусев и я вышли после одной такой встречи на свежий воздух. Стоял тихий вечер. Здесь, в Ялте, в этом бывшем царском дворце – Ливадии, говорили мы, сейчас крупными буквами пишется история.
Вспоминается в этой связи один знаменательный эпизод. Дело было утром до отъезда на заседание из Кореиза в Ливадийский дворец – место размещения американской делегации и место общих заседаний конференции. Рузвельт через специального посыльного прислал письмо Сталину, которому безотлагательно доложили о весьма срочном пакете от президента.
В этот момент я находился во флигеле. Получил вызов – немедленно прибыть к Сталину.
Когда я вошел в его кабинет, Сталин там был один. Поздоровавшись, я спросил:
– Как вы себя чувствуете после довольно напряженного начала конференции?
Сталин ответил:
– Вполне нормально.
Но я заметил, что его занимают совсем другие заботы, а не тема о личном самочувствии.
Сталин протянул мне какую‑то бумагу и сказал:
– Вот письмо от Рузвельта. Я только что его получил. А затем, чуть помедлив, добавил:
– Я хотел бы, чтобы вы перевели мне это письмо устно. Хочу до заседания хотя бы на слух знать его содержание.
Я с ходу сделал перевод. Сталин, по мере того как я говорил, просил повторить содержание той или иной фразы. Письмо посвящалось Курильским островам и Сахалину. Рузвельт сообщал о признании правительством США прав Советского Союза на находившуюся под японской оккупацией половину острова Сахалин и Курильские острова.
Этим письмом Сталин остался весьма доволен. Он расхаживал по кабинету и повторял вслух:
– Хорошо, очень хорошо! Я заметил:
– Занятой теперь позицией США как бы реабилитируют себя в наших глазах за то, что они сочувствовали Японии в 1905 году. Тогда в Портсмуте, после русско‑японской войны, велись мирные переговоры между японской делегацией и делегацией России, которую возглавлял глава правительства граф Витте. В то время США по существу помогали Японии оторвать от России ее территории.
По всему было видно, что Сталин мнение о попытке США «реабилитировать себя» полностью разделяет.
Он несколько секунд помолчал, обдумывая содержание письма. Потом начал высказывать свои мысли вслух. Он заявил:
– Письмо является важным. Америка сейчас признала справедливость нашей позиции по Курилам и по Сахалину. Американцы, наверно, при этом будут настаивать на своей позиции по вопросу о возможности участия Советского Союза в войне против Японии. Но это уже другой вопрос, по которому, очевидно, состоится разговор.
В целом чувствовалось, что Сталин письмом очень доволен. Он прямо так и заявил:
– Это хорошо, что Рузвельт пришел к такому выводу. Закончил Сталин эту тему разговора словами:
– Америка заняла хорошую позицию. Это важно и с точки зрения будущих отношений с Соединенными Штатами.
Наряду с удовлетворением, которое Сталин не скрывал, я заметил по его виду, что он еще чем‑то озабочен. Тут я спросил:
– Видимо, я, товарищ Сталин, сейчас могу уйти? Но Сталин неожиданно задал мне вопрос:
– А скажите, Рузвельт, как, по‑вашему, умный человек? Ничего удивительного в этом вопросе я не видел, так как знал, что Сталин задавал его не мне первому. Да и по письмам, которые мне много раз приходилось передавать президенту в Вашингтоне, чувствовалось, что Сталин к нему относился с уважением. Даже тогда, когда Сталин не разделял тех позиций, которые отстаивал президент, он формулировал свою мысль так, чтобы Рузвельт заметил: Москва обращает внимание на малейшие оттенки точки зрения хозяина Белого дома. В ответ на поставленный вопрос я сказал:
– Товарищ Сталин, Рузвельт – человек большого ума и способностей. Один тот факт, что ему удалось добиться своего избрания на президентский пост в третий, а затем и в четвертый раз, говорит сам за себя. В США, можно сказать, исторически закрепилась традиция не избирать президента больше чем два раза. Она представлялась прочной, сложившейся традицией, которой придерживались обе партии – демократическая и республиканская.
И вдруг Рузвельт ее сломал, и сломал эффектно. Конечно, этому способствовала международная обстановка. А поскольку речь идет о 1944 годе, то конкретно повлиял и ход событий на советско‑германском фронте, так как все видели, в том числе и в США, что крах гитлеровской Германии неминуем. Но помимо этого фактора большую роль сыграла и умелая работа демократов в части популяризации имени Рузвельта. Его выступления по радио под рубрикой «Беседы у камина» тоже производили очень сильное впечатление на миллионы американцев.
Сталин лаконично заметил:
– Как он это ловко сделал. Да, все было сделано так, как надо.
При этом на его лице появилась сдержанная, добродушная улыбка, я бы назвал ее «улыбкой солидарности». Не раз я замечал, что такое выражение его лицо принимало в тех случаях, когда у него возникали эмоции положительные: когда речь заходила о том или ином человеке, к которому он благоволил.
А само замечание Сталина: «Все было сделано так, как надо» – не оставляло сомнений, что он весьма благожелательно относился к успеху Рузвельта. Впрочем, он и ранее не один раз высказывал свое мнение на этот счет.
Не скрою, выходя из кабинета, я подумал, что настроение Сталина, его удовлетворенность позицией правительства США, изложенной в письме Рузвельта, конечно же, окажут большое влияние на Крымскую встречу трех, да и на то заседание, которое должно было начаться примерно через час.
Позже, в тот же день, мне стало известно, что с содержанием письма Рузвельта ознакомили Молотова.
Получению письма от Рузвельта предшествовали определенные события.
Еще в Тегеране Рузвельт поставил перед Сталиным вопрос об оказании Советским Союзом помощи США в войне против Японии. Стало совершенно ясно, что открытие союзниками второго фронта на западе против фашистской Германии связывается Вашингтоном с готовностью СССР помочь США на востоке. Общее понимание между США и Советским Союзом было тогда в принципе достигнуто, но это еще не рассматривалось как соглашение. В Тегеране не сделали даже совместной протокольной записи на этот счет.
Окончательное слово по этому вопросу обе стороны сказали в Ялте после того, как Рузвельт официально этим письмом уведомил Сталина о том, что оккупированная Японией часть Сахалина и Курильские острова должны быть возвращены Советскому Союзу. Вот почему Сталин с каким‑то, я бы сказал, особым удовлетворением держал в руке письмо Рузвельта, после того как ознакомился с его содержанием. Несколько раз он прошелся с ним по комнате, служившей кабинетом, как будто не желал выпускать из рук то, что получил. Он продолжал держать письмо в руке и в тот момент, когда я от него уходил.
В тот день я смотрел на Сталина и на Рузвельта еще более пристально. Наверно, думал я, оба они считали, что в отношениях между ними пройден важный рубеж.
Правда, Рузвельт все еще сохранял какое‑то сомнение: сдержит ли Сталин свое слово об оказании помощи Соединенным Штатам на Дальнем Востоке? Как известно, Советский Союз свое слово сдержал.
Можно сказать, что позиция президента США и его администрации по вопросу о Сахалине и Курильских островах, а также по вопросу о втором фронте в немалой степени объясняла отношение Сталина к Рузвельту и как к человеку.
На заседании затем в принципе были согласованы условия вступления СССР в войну против Японии. Советское правительство заявило о том, что наша страна начнет военные действия на Дальнем Востоке через два‑три месяца после окончания войны в Европе.
До того как Сталин назвал этот срок, советский Генеральный штаб во главе с Антоновым провел большую работу. Требовалось на основании данных, которыми располагало командование Красной Армии, определить, сколько потребуется сил для разгрома Квантунской армии, откуда и когда перебросить советские войска. Все это делалось быстро и по‑военному.
Снова польский вопрос
Много внимания и времени конференция уделила рассмотрению польского вопроса. Предметом обсуждения стали прежде всего будущие границы Польши и состав польского правительства.
Решили, что советско‑польская граница должна проходить в основном по так называемой «линии Керзона» с небольшим отступлением от нее в некоторых районах в пользу Польши. Не вызвало серьезных разногласий среди участников конференции также и признание необходимости территориальных приращений к Польше на севере и западе. Однако относительно размеров этих приращений сразу же возникли расхождения.
Советская делегация предлагала установить западную границу Польши по Одеру и Нейсе. Делегации США и Англии выступили против нашего предложения. При этом они приводили не выдерживающий критики довод, что польский народ якобы не сумеет освоить ресурсы новых территорий. Подобная позиция была, конечно, несправедливой, а ее фальшь очевидной.
В ходе Крымской конференции так и не удалось определить западные границы Польши. Благодаря последовательной позиции СССР вопрос о них ясно и окончательно решили на последующей встрече в Потсдаме.
Острая борьба на конференции имела место при обсуждении вопроса о польском правительстве. И это понятно – речь шла о политической ориентации возрождающегося польского государства, находящегося в стратегически важном районе Европы.
Советский Союз руководствовался той точкой зрения, что ответственность за будущее Польши должны нести не те силы, которые привели ее к национальной катастрофе, а здоровые демократические силы. Те патриоты, которые самоотверженно боролись против гитлеровских агрессоров за освобождение своей родины, достижение ее независимости и возрождение Польши. Вполне естественно, что СССР признал созданное в Польше Временное правительство, которое представляло интересы демократических сил, всего польского народа. 21 апреля 1945 года наша страна заключила с ним Договор о дружбе, взаимной помощи и послевоенном сотрудничестве.
Западные державы, игнорируя Временное правительство, тем не менее понимали нереальность постановки вопроса о возвращении из Лондона эмигрантского правительства в Польшу. Поэтому Рузвельт и Черчилль выступили в Ялте с предложением об одновременном роспуске обоих существовавших польских правительств – буржуазного и народного – и создании нового временного правительства Польши с включением в него основных деятелей реакционной эмиграции. Оба лидера Запада – Рузвельт и Черчилль – упорно отстаивали эту позицию. Они отдавали себе отчет в том, что она будет представлять для Запада хотя и арьергардный бой, но довольно острый.
Стремясь к достижению договоренности, СССР пошел на известный компромисс в этом вопросе. Однако настоял на том, чтобы указанное правительство создавалось все же на базе существующего Временного правительства. Для нашей страны это представлялось главным. Советский Союз и демократические силы Польши согласились на то, чтобы Временное польское правительство пополнилось за счет включения в его состав нескомпрометировавших себя политических деятелей из самой Польши и польских эмигрантских кругов.
Именно такой подход лег в основу принятого на Крымской конференции решения о создании Временного правительства национального единства. В соответствии с этим решением США и Англия признавали его и порывали отношения с эмигрантским правительством, после чего последнее прекращало свое существование. В этом заключался большой выигрыш от достигнутого компромисса в пользу справедливости.
На конференции в Ялте Сталин сделал заявление о подходе нашей страны к вопросу о соседней Польше:
– Дело не только в том, что Польша – пограничная с нами страна. Это, конечно, имеет значение. Но суть проблемы гораздо глубже. На протяжении истории Польша всегда была коридором, через который проходил враг, нападавший на Россию… Почему враги до сих пор так легко проходили через Польшу? Прежде всего потому, что Польша была слаба. Польский коридор не может быть закрыт механически извне только русскими силами. Он может быть надежно закрыт только изнутри собственными силами Польши. Для этого нужно, чтобы Польша была сильна. Вот почему Советский Союз заинтересован в создании сильной, свободной и независимой Польши.
Такой подход Советского Союза, продемонстрированный в Ялте, остается неизменным и сегодня. Польша сильная, Польша независимая, Польша, дружественная Советскому Союзу, Польша социалистическая – вот гарантия польской государственности.
И вот на конференции грянул гром новых баталий по новому вопросу – о создании ООН. Конференция в Думбартон‑Оксе решила много вопросов, но не все. Остался вопрос о «вето» и об особых правах постоянных членов Совета Безопасности.
В результате обсуждений три руководителя достигли соглашения о созыве 25 апреля 1945 года в Сан‑Франциско конференции Объединенных Наций, которой предстояло выработать окончательный текст Устава Организации.
Итоги Ялты
Сразу же после окончания конференции мир узнал, какие проблемы на ней обсуждались. Узнал, что центральным вопросом конференция признала проблему будущего Германии, которой руководители трех держав уделили наибольшее внимание. Они достигли договоренности о порядке принудительного осуществления условий безоговорочной капитуляции гитлеровской Германии. В основу будущего этой страны союзники положили проведение ее демократизации и демилитаризации.
Участники конференции торжественно заявили – на этом настаивал Советский Союз, – что в их цели не входит уничтожение германского народа. Но они подтвердили, что только тогда, когда германский милитаризм и нацизм будут искоренены, станет оправданной надежда на достойное существование для народа этой страны и надежда на его место в сообществе наций.
Итоговый документ Крымской конференции – заявление «Единство в организации мира, как и в ведении войны». Руководители трех великих держав согласились сохранить и усиливать в предстоящий мирный период сотрудничество, которое осуществлялось между Советским Союзом, США и Англией в дни войны. Конференция явилась важным этапом на пути к быстрейшему завершению войны. Ее исход означал окончательный провал расчетов гитлеровской Германии на раскол в лагере союзников. Раскололся не лагерь союзников, а сам «третий рейх», который и сгорел в огне войны.
Кое‑где наблюдаются попытки представить решения конференции в Ялте в качестве некоего синонима раздела Европы на сферы влияния между великими державами. Но это – плод фантазии.
Как будто предвидя возможность появления в будущем наветов на Крымскую конференцию, президент Рузвельт, оценивая ее результаты, ясно заявил в конгрессе США:
– Эта конференция означает конец системы односторонних действий, замкнутых союзов, сфер влияния и всех других политических интриг, к которым прибегали на протяжении столетий… Сказано хорошо.
Современные политики, если они хотят быть объективны в оценке результатов конференции, не могут не видеть ее исторического значения для Европы и для мира в целом. В дни Ялты для агрессивного гитлеровского рейха наступили сумерки, за которыми неотвратимо следовал его закат. Именно в ту памятную февральскую неделю 1945 года три державы подвели военные итоги того, что сделали их войска и народы в борьбе за освобождение Европы от фашизма. Три державы расставили также основные вехи и на маршруте будущего.
Державы‑участницы договорились:
довести до конца военный разгром фашистской Германии;
содействовать созыву конференции Объединенных Наций для создания международной организации по поддержанию мира;
установить в новой международной организации принцип единогласия держав – постоянных членов Совета Безопасности при решении кардинальных вопросов обеспечения мира;
принять декларацию об освобожденной Европе, в которой подчеркивалось бы стремление согласовывать действия трех держав при решении европейских проблем;
об обращении с Германией после ее безоговорочной капитуляции, в том числе о справедливом и быстром наказании преступников войны;
о создании в Германии особых зон трех держав – участниц Ялтинской конференции, а также Франции;
по вопросам Дальнего Востока.
Итак, в Ялте три державы торжественно согласились действовать в духе сотрудничества как в доведении войны до победы, так и в строительстве послевоенного мира.
Известно, что по ряду вопросов (о репарациях с Германии в пользу Советского Союза, по польскому вопросу и о границах Польши) окончательной договоренности все еще не было достигнуто. Тем не менее обсуждение, состоявшееся в Ялте, сыграло свою роль. Особенно это относится к вопросу о Польше, решенному в Потсдаме.
Чувство гнева вызывают те деятели в странах Запада, которые выступают с заявлениями, будто США и Англия пошли в Ялте на неоправданные уступки Советскому Союзу. Пусть они перечитают, что говорили, писали их отцы и деды в годы войны, преклоняясь перед героизмом советского народа и его жертвами во имя победы над общим врагом.
Наша страна честно выполнила свои союзнические обязательства и на поле боя, и за столом переговоров.
О Сталине на конференциях
На Крымской, а впоследствии и на Потсдамской конференциях мне довелось работать и находиться вблизи Сталина. Рассказ вкратце о нем, возможно, заслуживает внимания. Рассказ о некоторых чертах его характера, его поведения, некоторых приемах общения с людьми – прежде всего через призму конференций.
В дни Ялтинской конференции Рузвельт приболел. Сталин захотел навестить больного. Он пригласил наркома иностранных дел В. М. Молотова и меня сопровождать его во время визита.
В тот день заседание участников конференции было отменено, и мы пошли в покои президента, где когда‑то почивала царица. Они находились здесь же, на втором этаже Ливадийского дворца. Из окна открывался отличный вид на море, и картина ласкала взор.
Президент лежал в постели и обрадовался, едва увидев гостей. Мы приветливо поздоровались. Выглядел он усталым, в таких случаях говорят: на нем лица нет. Тяжелая болезнь подтачивала силы этого человека. Рузвельт, конечно, страдал, но старался этого не показывать. Не надо было быть психологом, чтобы все это заметить.
Мы посидели возле него некоторое время. Видимо, минут двадцать. Сталин с ним обменялся вежливыми фразами о здоровье, о погоде и красотах Крыма. Я пристально наблюдал за президентом и думал, глядя на него, что у Рузвельта какой‑то отрешенный взгляд. Он как будто всех нас видел и в то же время смотрел куда‑то вдаль.
Вышли из его комнаты и начали спускаться по узкой лестнице. Сталин вдруг остановился, вытащил из кармана трубку, неторопливо набил ее табаком и тихо, как бы про себя, но так, чтобы слышали Молотов и я, обронил:
– Ну скажите, чем этот человек хуже других, зачем природа его наказала?
После того как мы спустились на первый этаж, Сталин задал мне вопрос:
– Правду говорят, что президент по происхождению не из англичан?
Как бы размышляя вслух, он продолжил:
– Однако по своему поведению и манере выражать мысли он больше похож на англичанина, чем Черчилль. Последний как‑то меньше контролирует свои эмоции. Рузвельт же, наоборот, сама рассудительность и немногословность.
Чувствовалось, Сталин не прочь услышать, что мне известно о родословной Рузвельта. Я сказал:
– У американского президента предки были голландского происхождения. Это установлено точно. Но рядовой американец как‑то не проявляет к такой теме особого интереса. А литература на этот счет скупа.
На следующий день Рузвельт уже был в форме, и заседания конференции возобновились. Но усталость, которая отчетливо была заметна на лице президента, не покидала его до самого окончания ялтинской встречи.
Рузвельту тогда оставалось жить всего около двух месяцев.
Откровенно говоря, – я уже повторяю эту мысль, – Сталин симпатизировал Рузвельту как человеку, и он ясно давал это нам понять, рассуждая о болезни президента. Нечасто Сталин дарил симпатии деятелям другого социального мира и еще реже говорил об этом.
Были и другие случаи выражения своих чувств со стороны Сталина по отношению к тем или иным людям. Например, Сталин в период Потсдамской конференции при всех участниках расцеловал скрипачку Баринову и пианиста Гилельса, которые прекрасно выступили после официального обеда.
Несмотря на жесткость в характере, Сталин давал выход и положительным человеческим эмоциям, однако это случалось очень редко.
Возможно, уместно сказать более подробно о Сталине – и как о деятеле, и как о человеке – на основе того, что сохранилось в моей памяти. Все, что здесь говорится о нем, – впечатления от встреч, обобщение личных наблюдений во время заседаний, когда мне приходилось докладывать некоторые вопросы, оставшиеся в памяти эпизоды, имевшие место в ходе конференций, во время бесед в период пребывания в Советском Союзе иностранных государственных деятелей, – все это, вместе взятое, впоследствии переросло в какой‑то образ человека, каким я его тогда воспринимал.
При этом я, разумеется, не ставил себе цель изучить, кто такой Сталин, что он собой представляет. Просто наблюдал его, будучи занят конкретной работой по выполнению служебных обязанностей. Отложившиеся впечатления о нем – это побочный результат, и я вовсе не хочу представить его как неоспоримую истину.
Военные знают – бывало так в боях – высаживают два десанта: один основной, а другой дополнительный, второстепенный, отвлекающий. Развиваются боевые действия, и вдруг этот второстепенный со временем становится значительным, а порой важным и, наконец, главным. Так бывает не только во время войны, но и в обычные дни мирной жизни: делаешь сразу два дела – свое, повседневное и, кроме того, что‑то попутное. И глядишь, то, что считал чем‑то для себя личным, если хотите, интимным, через некоторое время становится особым, значительным, необходимым и для людей. Вот и кажется мне теперь, что рассказ о нестандартной фигуре Сталина, к которой не раз еще будут обращаться историки, представляет интерес, особенно если об этом вспоминают люди, с ним общавшиеся.
Вполне возможно, кое‑что из моих впечатлений может не совпадать с тем, что о нем сказано, написано и, наверно, еще будет написано другими. Фактом является то, что присущие ему черты проявлялись по‑разному в различных обстоятельствах и при различных встречах. Даже определенно, что так оно и было. Но, в конце концов, любой оригинал всегда богаче копии, особенно когда речь идет о личности такого масштаба и такой драматической судьбы, как Сталин.
Мне врезался в память эпизод, связанный с Ялтинской конференцией. Он касался Берии и его отношений со Сталиным.
Известно, что у вождя имелся арсенал приемов, с помощью которых он старался произвести впечатление на Рузвельта и Черчилля. Одним из таких приемов являлась напускная прямота и откровенность.
В Ялте во время обеда, который давала советская делегация в честь американцев и англичан, Рузвельт обратился к Сталину с вопросом:
– Кто этот господин, который сидит напротив посла Громыко? Видимо, прежде чем сесть за стол, Берия не представился Рузвельту. Сталин ответил:
– А‑а! Это же наш Гиммлер. Это – Берия.
Меня поразила меткость сталинского сравнения. Не только по существу, но и по внешнему виду эти два изверга походили один на другого: Гиммлер – единственный в окружении Гитлера, кто носил пенсне, Берия – единственный в сталинском окружении, которого трудно представить без пенсне.
Заметил я, что Рузвельту стало явно не по себе от этого сравнения, тем более что и Берия слышал все сказанное. Ответ Сталина, конечно, смутил президента. Он даже не знал, как на такую реплику реагировать. На его лице появилось нечто, похожее на улыбку.
Берия не сказал ничего, однако улыбнулся, показав свои желтые зубы. Такое сравнение его смутило еще больше, а, возможно, и озадачило.
В тот вечер Берия, и без того малоразговорчивый, молчал, держался скованно. Зарубежные гости, которые находились у нас на виду, его как бы не замечали.
Как будто сама природа подготовила этого человека для деятельности тайного характера. Интриги, наветы на честных людей, фальшивки, клевета, кровавые расправы – вот та стихия, в которой он чувствовал себя как в своей тарелке.
Ветераны партии считали его выскочкой.
Достиг он высокого положения в стране из‑за того, что уже в период работы в Грузии на него падал отраженный от Сталина свет. Степень доверия, которым он пользовался у полновластного диктатора, была высока, и все это знали. Но правы, считаю, те историки, которые высказывают мнение: поживи Сталин еще какое‑то время, Берия скорее всего сам оказался бы в гигантской мясорубке, создаваемой им собственными руками.
Конечно, все, кто окружал Сталина или находился близко к нему хотя бы временами, и особенно мы, тогда относительно молодые люди, всегда внимательно за ним наблюдали. Собственно, каждое его слово, каждый жест ловил любой из присутствовавших. Никто в этом не видел ничего удивительного. Ведь чем внушительнее выглядит грозовая туча, тем с большей опаской на нее смотрит человек.
Для его современника уже пребывание рядом со Сталиным, тем более разговор с ним или даже присутствие при разговоре, возможность услышать его высказывания в узком кругу представлялись чем‑то особым. Ведь свидетель того, что говорил и делал Сталин, сознавал, что перед ним находится человек, от воли которого зависит многое в судьбе страны и народа, да и в судьбе мира.
Это вовсе не противоречит научному, марксистскому взгляду на роль личности в истории. Выдающиеся личности являются продуктом условий определенного конкретного времени. Но, с другой стороны, эти люди могут сами оказывать и оказывают влияние на развитие событий, на развитие общества. Маркс, Энгельс, а затем и Ленин глубоко обосновали это в своих философских трудах.
Что бросалось в глаза при первом взгляде на Сталина? Где бы ни доводилось его видеть, прежде всего обращало на себя внимание, что он человек мысли. Я никогда не замечал, чтобы сказанное им не выражало его определенного отношения к обсуждаемому вопросу. Вводных слов, длинных предложений или ничего не выражающих заявлений он не любил. Его тяготило, если кто‑либо говорил многословно и было невозможно уловить мысль, понять, чего же человек хочет. В то же время Сталин мог терпимо, более того, снисходительно относиться к людям, которые из‑за своего уровня развития испытывали трудности в том, чтобы четко сформулировать мысль.
Глядя на Сталина, когда он высказывал свои мысли, я всегда отмечал про себя, что у него говорит даже лицо. Особенно выразительными были глаза, он их временами прищуривал. Это делало его взгляд еще острее. Но этот взгляд таил в себе и тысячу загадок.
Лицо у Сталина было чуть полноватое. Мне случалось, и не раз, уже после смерти Сталина слышать и читать, что, дескать, у него виднелись следы оспы. Этого я не помню, хотя много раз с близкого расстояния смотрел на него. Что же, коли эти следы имелись, то, вероятно, настолько незначительные, что я, глядевший на это лицо, ничего подобного не замечал.
Сталин имел обыкновение, выступая, скажем, с упреком по адресу того или иного зарубежного деятеля или в полемике с ним, смотреть на него пристально, не отводя глаз в течение какого‑то времени. И надо сказать, объект его внимания чувствовал себя в эти минуты неуютно. Шипы этого взгляда пронизывали.
Когда Сталин говорил сидя, он мог слегка менять положение, наклоняясь то в одну, то в другую сторону, иногда мог легким движением руки подчеркнуть мысль, которую хотел выделить, хотя в целом на жесты был очень скуп. В редких случаях повышал голос. Он вообще говорил тихо, ровно, как бы приглушенно. Впрочем, там, где он беседовал или выступал, всегда стояла абсолютная тишина, сколько бы людей ни присутствовало. Это помогало ему быть самим собой.
Речам Сталина была присуща своеобразная манера. Он брал точностью в формулировании мыслей и, главное, нестандартностью мышления.
Что касается зарубежных деятелей, то следует добавить, что Сталин их не особенно баловал своим вниманием. Уже только поэтому увидеть и услышать Сталина считалось у них крупным событием.