Психология политического насилия

Анализировать психологию политического насилия (убийства или покушения) не только чрезвычайно трудно, но и очень опасно. Если к таким актам относиться со вниманием, то тебя сейчас же обвинят в восхвалении поли­тического убийства. Если, с другой стороны, выражаешь симпатию к самому виновнику политического преступления, то рискуешь быть заподозренным в соучастии. Однако только понимание и симпатия могут поставить нас лицом к лицу с самим источником человече­ских страданий и указать на выход из поло­жения.

Примитивный человек не имел понятия о силах природы, боялся их и прятался от опас­ностей, когда они ему угрожали. Когда чело­век научился понимать явления природы, он уразумел, что, хотя они могут убить и причи­нить много вреда, но в то же время они мо­гут принести и облегчение. Для человека, за­нимающегося данным вопросом, должно быть ясно, что накопляющиеся в нашей обществен­ной и экономической жизни силы, прорываю­щиеся в акте политического насилия, подобны накопляющимся силам в нашей атмосфере, которые проявляются в буре и молнии.

Чтобы понять вполне правильность этого взгляда, необходимо глубоко сознавать несправедливость наших общественных зол, чувствовать горе, отчаянье и страдания, которые претерпевают ежедневно миллионы народа. Вообще, если мы не является частицей человечества, мы не можем даже в слабой степени представить себе справедливое негодование, накипающее в человеческой душе, бурную охватывающую страсть, которая затем неизбежно разряжается вспышкой.

Невежественные массы смотрят на чело­века, яростно протестующего против нашего социального и экономического неравенства, как на дикого зверя, как на жестокое бес­сердечное чудовище, для которого высшая радость состоит в том, чтобы убить человека и выкупаться в крови; или же на него смот­рят как на безответственного сумасшедшего. Однако это совершенно неверно. Ибо те, кто интересовался характером и личностью этих людей, или приходил в контакт с ними, сог­ласны, что именно их чрезмерно развитая чувствительность и отзывчивость на все не­справедливости и недостатки нашей жизни заставляет их платить дань нашим социаль­ным преступлениям. Самые известные писатели и поэты, говоря о психологии полити­ческих преступников, всегда оказывали им величайшее уважение. Может ли кто вообра­зить, что они сами стоят за политические убийства и советуют совершать их? Конечно, нет. Они относились к этому, как к предмету изучения, как люди, которые знают, что за каждым политическим преступлением есть какая-нибудь важная причина.

Бьернстьерне Бьернсон во второй части своей пьесы "Свыше человеческих сил" ука­зал, что именно среди анархистов мы должны искать современных мучеников, которые пла­тят за свои убеждения кровью, которые при­ветствуют смерть улыбкой, так как верят, как верил Христос, чти их мученичество ис­купит человечество.

Французский писатель, Франсуа Коппэ го­ворит о психологии политического преступ­ника следующее:

"Чтение описания казни Вальяна заста­вило меня задуматься. Я представлял себе, как он расправлял свою грудь под веревками, как он шел твердим шагом, напрягал свою волю и собирал свою энергию и с глазами, устремленными на гильотину, бросил свое последнее проклятие обществу. Однако, про­тив моей воли другое зрелище встало вне­запно перед моими глазами. Я видел толпу мужчин и женщин, робко жмущихся друг к другу посреди арены цирка под взором ты­сячи глаз, в то время, как со всех ступень громадного амфитеатра несется уносный вопль: "отдать их львам на съедение!", а внизу аре­ны уже растворяются клетки зверей…".

"Я не думал, что Вальян будет казнен. Прежде всего, ни одна жертва преступления убита не была, а у нас давно образовалась традиция не наказывать виновников неудав­шегося покушения высшей формой наказания. Затем это преступление, как бы отвратительно оно не было, не преследовало никаких выгод и совершено ради отвлеченной идеи. Прош­лое преступника, его заброшенность в детстве, полная лишений жизнь говорили в его пользу. В независимой прессе громко раздавались многочисленные голоса в его пользу. Кто-то с презрением сказал: "чисто литературное те­чение!". Однако люди искусства и мысли счи­тают честью выразить лишний раз свое от­вращение к эшафоту.

Золя также в своих романах "Жерминаль" и "Париж" описывает нежность и мягкость, глубокую симпатию к человеческим страда­ниям у этих людей, которые кончают свою жизнь отчаянным преступлением против всей нашей системы.

Наконец, лучше всех, может быть, понимает психологию политического преступника М.Амон, автор блестящего труда "Психология профессионального военного", который при­шел к следующим выводам:

– "Позитивный метод, подтверждаемый ра­циональным методом, дает нам возможность установить идейный тип анархиста, духовная физиономия которого является собранием обычно распространенных психологических особенностей. Каждый анархист заимствует от этого идеального типа достаточно черт, чтобы отличить его от других людей. Итак, типичный анархист может быть охарактери­зован следующим образом: человек, одержи­мый мятежным духом в одной из 4 его форм: сопротивление, исследование, критика и нова­торство; к этому нужно еще прибавить силь­ную любовь к свободе, и большую любозна­тельность. Эти черты дополняются также пылкой любовью к ближним, высоко развитой моральной чувствительностью, глубоким соз­нанием справедливости, соединенным с миссио­нерским пылом".

К этой характеристике, как говорит в своей работе "Париж и социальная революция" Альвин Ф. Санборн, должны быть прибавлены еще следующие ценные качества. Редкая лю­бовь к животным, необычайная мягкость во всех обычных житейских отношениях, исключи­тельная трезвость и чистота поведения, береж­ливость и аккуратность, аскетизм в личной жизни и выдающееся мужество.

– "Есть одна общеизвестная истина, кото­рую однако люди обыкновенно всегда забы­вают, когда они бранят анархистов или ка­кую-нибудь другую партию, которая в дан­ный момент возбуждает их ненависть, как виновница какого-нибудь только что совер­шенного преступления. Это неоспоримый факт, что политические убийства всегда с самых незапамятных времен являлись ответом со стороны раздраженных и впавших в отчаянье классов и раздраженных и доведенных до от­чаянья людей; – ответом на несправедливости от их сограждан, которые они сочли невы­носимыми для себя. Таким образом, эти акты суть далеко не насилие, а последнее отчаян­ное средство борьбы оскорбленных и унижен­ных людей за право дышать на свете. Их поступок не есть результат особых убеждений, объяснение его нужно искать в глубине самой человеческой природы. Вся политическая и социальная история является доказательством этого. Чтобы не ходите далеко, возьмем три наиболее известных примера политических партий, принужденных прибегнуть к насилию за последние 50 лет: мадзинианцы в Италии, синфейнеры в Ирландии и террористы в России. Разве они анархисты? Ничего подоб­ного. Имеют ли они все одинаковые политические убеждения? Также нет. Мадзинианцы были республиканцы, синфейнеры – сепаратисты, русские – социал-демократы или конституцио­налисты. Но все они были заставлены силой ужасных обстоятельств начать террористи­ческую борьбу. Когда от партий мы пе­реходим к отдельным личностям, действую­щим таким же образом, то нас поражает ко­личество людей, которые с отчаянья броси­лись па путь, очевидно противный их обще­ственным инстинктам".

"Теперь, когда анархизм сделался новой двигающей силой в обществе, террористичес­кие действия иногда совершались анархистами, а иногда людьми других убеждений. Ибо как бы человечно и мирно не было новое учение, его первое появление на земле всегда при­носит не мир, а меч, и не потому, что оно заключает в себе что-либо насильственное и противообщественное, а только потому, что каждая новая творческая идея возбуждает брожение в умах людей независимо от того, принимают ли они ее или отвергают. Идея анархизма, который с одной стороны угро­жает всем существующим интересам, а с дру­гой рисует идеал свободной и благородной жизни, которую нужно еще выиграть в борьбе против теперешних зол, должен, конечно, выз­вать самое яростное сопротивление привер­женцев старины, которые употребляют всю свою силу, все средства против нового бур­ного движения".

"Когда человек живет в ужасных условиях, всякая перспектива возможности улучшения их делает для него нынешнюю жизнь еще более невыносимой и заставляет его решиться на самые отчаянные средства, чтобы только улучшить свою судьбу; если же это не удается и приводит к ухудшению его положения, то он впадает в полное отчаянье. В нашем обществе, например, если рабочий, живущий заработной платой, начиняет понимать, какова могла и должна быть его жизнь и работа, то его теперешняя работа и нищета становится дли него невыносимой. И даже если он му­жественно решается продолжать работать и ждать, когда новые идеи проникнут в обще­ство и проложат дорогу к светлому будущему, то уже один тот факт, что он имеет такие идеи и старается распространять их, приво­дит его к столкновению с его хозяевами. Сколько тысяч социалистов и особенно анар­хистов потеряли работу из-за того лишь, что они имеют свои политические убеждения. Только особо квалифицированные и талант­ливые рабочие могут надеяться на получение работы, несмотря на, что они пропагандисты. Можно себе представить, что происходит с человеком, голова которого полна новых идей, который мечтает о заре нового будущего для рабочих, и который знает, что страдание его и его товарищей по несчастью не есть простая случайность, а результат несправедливости других людей, – что должен он чувствовать, когда не только он сам голоден, но и дорогая ему сердцу семья страдает? Некоторые люди в таком положении становятся способными на самые отчаянные поступки, хотя бы они вовсе не были настроены противообщественно; при этом они даже чувствуют, что совершают на­силье не против общества, а ради общества, что, нанося удар, как и чем они могут, они делают это не ради самих себя, а ради чело­века вообще, оскорбленного и униженного в их лице и в лице их сотоварищей. И можем ли мы, которые не переживаем этого ужасного положения, стоять равнодушно в стороне и осуждать этих жалких жертв отвратительного общественного строя?

Можем ли мы называть преступниками этих людей, которые действуют с героической преданностью, жертвуя своею жизнью в виде протеста против общественных зол там, где другие менее преданные долгу и энергичные люди смиряются и униженно пресмыкаются перед несправедливостью и злом? Неужели мы присоединимся к подлым и невежествен­ным выкрикам о том, что эти люди – чудо­вища преступности, вносящие по своей воле без всякого к тому повода насилие и преступ­ление в тихое невинное общество, где цар­ствует мир и гармония. Нет! Мы ненавидим убийство такой ненависти, которая покажется абсурдной и преувеличенной тем, кто оправ­дывает убийства матабелов, примеряется с виселицами и бомбардировками, но мы не можем согласиться на то, чтобы в случаях по­литических убийств вся ответственность была возложена на лицо, совершившее его, – это было бы чудовищной несправедливостью. Вина этих убийц лежит на каждом мужчине и женщине, которые умышленно или вследствие холодного равнодушия помогают поддержи­вать социальные условия, доводящие чело­века до страданья. Человек, который вкла­дывает всю свою жизнь, рискуя ее потерять, в попытку протестовать против страданий своих ближних есть святой по сравнению с активными и пассивными сторонниками, жестокостей и несправедливостей, хотя бы его про­тест повел к смерти других людей. Пусть тот, кто в обществе без греха, бросит в него первый камень".*)

*) Из брошюры изданной лондонской группой "Freedom".

Нас нисколько не удивляет, что каждый акт политического насилия приписывается теперь анархистам. Однако всем, кто знаком с анархическим движением, известно, что очень много актов, за которые анархисты должны были пострадать, или были созданы капиталистической прессой или спровоциро­ваны, если не прямо совершены полицией.

В течение многих лет в Испании совер­шались политические преступления, ответст­венность за которые возлагалась на анархистов, поэтому их ловили, как диких зверей, и бро­сали в темницы. Затем было раскрыто, что виновники этих преступлений были не анар­хисты, а члены департамента полиции. Скан­дал сделался настолько гласным, что консер­вативные испанские газеты потребовали предания суду и наказания начальника шайки Жуана Рулля, который был затем присужден к смерти и повешен. Сенсационные показания, сделанные на суде, заставили инспектора по­лиции Моменто оправдать совершенно анар­хистов и отрицать какую бы то ни было их связь с преступлениями за долгий период. Это повело к увольнению многих полицейских чиновников, среди которых был инспектор Трессольс, который в отместку раскрыл факт, что сзади полицейской шайки бомбометчиков были другие, занимавшие более высокие посты, которые снабжали их средствами и защищали их.

Это один из многих ярких примеров того, как создаются мнимые анархические конспиративные заговоры.

Неоднократно было доказано, что американская полиция может лгать на суде под присягой с такою же легкостью, что она столь же жестока, груба и хитра, как и ее европейские собратья. Стоит только вспомнить трагедию 11 ноября 1887 года, известную более под именем "беспорядки в Хэймаркет".

Все, кто знает это дело; убеждены, что анархисты, убитые по суду в Чикаго, умерли жертвами лживой и кровожадной прессы и заговора жестокой полиции. Судья Гари сам сказал: "Вы привлекаетесь к суду не потому что именно вы бросили бомбу в Хеймаркет, но потому что вы анархисты".

Беспристрастный и детальный анализ губернатором Ольтгельдом этого пятна на американской юстиции только подтверждает грубое откровенное заявление судьи Гари. Этой заставило Ольтгельда помиловать трех анархистов, чем он заслужил навсегда уважение всех свободолюбивых граждан в мире.

Когда мы приближаемся к трагедии 6 сентября 1911 года, мы сталкиваемся с одним из самых поразительных примеров того, как мало социальные теории ответственны за акт политического насилия. "Леон Жолгож, анар­хист, был подстрекаем Эммой Гольдман к совершению акта". Конечно, разве она не подстрекала к насилию еще до своего рождения и разве она не будет продолжать это делать после своей смерти? У этих анархи­стов все возможно!

Теперь, 9 лет спустя после этой трагедии, после чего было сто раз доказано, что Эмма Гольдман не имела ничего общего с этим делом, и что нет никаких доказательств того, чтобы Жолгож когда-либо называл себя анар­хистом, ясно, что перед нами опять та же ложь, сфабрикованная полицией и раздутая прессой. Ни одна живая душа не слыхала, чтобы Жолгож сделал такое заявление, и нет ни одного документа, подтверждающего об­винение. Все сводится к невежеству и исте­рии, которые никогда и нигде не могли раз­решить ни одного самого простого дела.

Президент свободной Республики убит! Каково же может быть объяснение этого со­бытия кроме того, что или преступник сумас­шедший, или его подстрекнули на убийство.

Свободная республика! Как этот мир мо­жет еще держаться, как он может обманывать и дурачить даже сравнительно интеллигент­ных людей, не уясняющих себе чудовищной абсурдности этого названия! Свободная Рес­публика! Однако в течение последних 30 лет небольшая кучка паразитов сумела ограбить американский народ и топтать ногами основ­ные принципы, заложенные основателями Аме­рики, которые обещали каждому мужчине, женщине и ребенку "жизнь, свободу и сча­стье". В течение 30 лет они увеличивали свое богатство и власть за счет громадной массы рабочих, увеличивая в то же время армию безработных, голодных, бездомных людей, не имеющих друзей, которые бродили по всей стране с востока на запал и с севера на юг, напрасно ища работы. В течение многих лет дома их были оставлены на попечение малень­ких детей, пока родители выбивались из сил, работая и получая жалкую милостыню. В те­чение 30 лет молодые, крепкие сыны Америки приносились в жертву на поля битвы инду­стриальной войны, а дочери оскорблялись в развращенной фабричной атмосфере. В течение долгих лет продолжался этот процесс, подры­вавший здоровье, силу и гордость нации. Обезумев от успеха и сознания победы, де­нежные короли нашей "свободной страны" сделались еще более смелыми и дерзкими в их жестоких бессердечных стараниях конку­рировать из-за верховенства с прогнившими и разложившимися тираниями и Европе. Напрасно лживая уличная пресса называла Леона Жолгожа иностранцем. Юноша был чистейшим продуктом американской почвы. Кто может сказать, сколько раз он участвовал в праздновании праздника 4-го Июля или "дня украшений", когда чествуются умершие за нацию герои? Кто знает, что он также хо­тел "сражаться за свою страну и умереть за свободу'', пока его не осенила мысль, что ра­бочие к которым он принадлежал, не имели родины, ибо у них было отнято все, что они производили; пока он не понял, что свобода и независимость, игравшие такую роль в его юношеских мечтах, есть ничто иное, как пу­стой фарс и издевательство. Бедный Леон Жолгож! Твое преступление состоит в том, что ты слишком чувствовал общественную совесть; ты не походил на твоих безыдейных и безмозглых американских братьев; твои идеалы возвышались далеко над интересами желудка и кармана. Не удивительно, что Жол­гож произвел совершенно особое впечатление на одну корреспондентку, бывшую на его про­цессе среди других озлобленных против него журналистов, – он показался ей идеалистом, мечтателем, совсем забывшим об окружающей его обстановке. Его большие мечтательные глаза видели в это время перед собой новую светлую зарю будущего.

Теперь обратимся к недавнему примеру сфабрикованного полицией анархического за­говора. В Чикаго один молодой человек по имени Авербух покушался на жизнь началь­ника полиции Шиппи. Немедленно было разос­лано сообщение во все концы света, что Авербух был анархист, и что на анархистах лежит ответственность за этот акт. Каждый, про кого только было известно, что он придержи­вается анархических взглядов, подвергся уси­ленному надзору; многие были арестованы, библиотека анархической группы конфиско­вана, и митинги стали невозможны. Само со­бой разумеется, что, как и во всех предыду­щих случаях, я должна была считаться ответ­ственной за случившееся. Очевидно амери­канская полиция считает меня обладающей оккультными силами. Я не знала Авербуха, никогда раньше не слыхала его имени, и, если я вела с ним "конспирацию", то очевидно только в виде астрального тела. Но полиции не нужна ни логика, ни справедливость. Они ищут только мишень, чтобы замаскировать свое полное незнание дела и психологии по­литического акта. Был ли Авербух анархистом? Доказательств этого нет. Он был в Америке всего три месяца, не знал языка, насколько я могла удостовериться, не был совершенно известен анархистам Чикаго.

Что привело его к преступлению? Авербух, как и большинство молодых русских эмигрантов, без сомнения верил в мифическую свободу Америки. Он получил свое первое крещение, когда полицейский избил его палкой в момент, когда полиция грубо рассеивала толпу на демонстрации безработных. Дальше он испытал на себе, что такое американское равенство и свобода во время напрасных поисков работы. Коротко говоря, три месяца пребывания в этой чудесной стране поставили его лицом к лицу перед неоспоримым фактом, что обездоленные в Америке находятся в том же ужасном положении, как и везде на свете. В своей родной стране он вероятно узнал, что необходимость не знает законов, – не было никакой разницы между русским полицейским и американским.

Для человека, изучающего социальные науки, вопрос не в том, практичны ли действия Жолгожа и Авербуха или пет, как нельзя обсуждать, практична ли гроза или нет. Каждый думающий и чувствующий человек неизбежно понял бы, что один вид грубой полицейской расправы над невинными жертвами в так называемой "свободной республике" и унизительная борьба за кусок хле­ба дали ту искру, которая воспламенила на­копившиеся горючие материалы в переутом­ленной исстрадавшейся душе Жолгожа и Авербуха. Никакое преследование, сажание в тюрьму или другое наказание не могли уже остановить эту вспышку.

Часто задают вопрос, а разве настоящие убежденные анархисты не совершали политических убийств? Конечно, совершали, но они были всегда готовы взять на себя всю ответственность за свои действия. Я утверждаю, что они были побуждаемы к этому не учением анархизма, как таковым, но давлением обстоятельств, которое делало жизнь невыносимой для чувствительных натур. Очевидно, что анархизм как и всякая другая социальная теория, превращая человека в сознательную общественную единицу, действует на него, как революционные дрожжи. Это не только мое утверждение, но факт, проверенный на опыте. Более подробное рассмотрение всех деталей вопроса в дальнейшем выяснит еще более мою точку зрения.

Теперь мы обратимся к рассмотрению важнейших анархических актов в течение последних 20 лет. Читателям может быть покажется странным, что одно из самых значительных деяний политического насилия произошло именно в Америке в связи с стачкой в Хомстэде в 1892 г.

В это время Стальная Компания Карнеджи задумала раздавить Ассоциацию железо- и сталелитейных рабочих. Директор Компании Генри Клэй Фрик получил инструкции выполнить эту благородную задачу. Он не терял времени и сразу же приступил к проведению политики уничтожения рабочего союза, в чем он с успехом практиковался уже раньше, наводя террор во время своего управления угольными копями. Под шумок переговоров с рабочими, которые он намеренно затягивал, он сделал необходимые военные приготовления, – укрепление фабрики, возведение высокого деревянного забора с гвоздями наверху и отверстиями для ружейных стволов. Затем среди глухой ночи он ввел туда армию пинкертоновских молодцов, что повело к ужасной бой­не. Недовольный смертью 11 жертв, убитых во время стычки, Фрик, как добрый христианин и свободный американец, начал кампанию против беззащитных вдов и сирот расстрелян­ных рабочих, приказав немедленно выбросить их вон на улицу из жалких помещений, кото­рые давала им компания.

Вся Америка была взволнована этими бесчеловечными насилиями. Сотни голосов раз­дались, протестуя и призывая Фрика прек­ратить его политику и не заходить слишком далеко. Но эти сотни людей протестовали лишь на словах, небрежно, как отмахиваются от назойливых мух. Нашелся только один че­ловек, который активно ответил на преступ­ления Фрика, – это был Александр Беркман. Да, он был анархист. Он гордился этим, по­тому что это была единственная сила, давав­шая ему душевное спокойствие. Однако не анархизм, как таковой, а зверское убийство 11 рабочих заставило Беркмана сделать поку­шение на жизнь Фрика.

История политических убийств и покушений в Европе дает нам много ярких примеров влияния окружающей обстановки на воспри­имчивого человека.

Речь в суде Вальяна, который в 1894 году бросил бомбу в Палате Депутатов, дает ясное представление о психологии таких актов.

"Господа присяжные заседатели", сказал он, "через несколько минут вы должны будете нанести мне ваш удар, но, принимая ваш вердикт, я по крайней мере буду иметь удовлетворение, что я ранил нынешнее общество, – это проклятое общество, в котором можно часто видеть, как один человек, беспечно тра­тит деньги, на которые можно прокормить тысячи голодных семей; бесстыдное общество, которое позволяет немногим отдельным ли­цам монополизировать в своих интересах все общественное богатство в то время, как есть сотни тысяч несчастных бедняков, не имею­щих даже куска хлеба, который бросают со­бакам, и в то время, как целые семьи совер­шают самоубийства, потому что у них нет самого необходимого для жизни.

"Да, господа, если бы только правящие классы могли спуститься вниз к этим несча­стным! Но нет, они предпочитают оставаться глухими к их мольбам. Очевидно сама судьба неудержимо влечет их, как королевскую власть в XVIII веке, в пропасть, которая поглотит их, ибо горе тем, кто, считая себя высшими существами, присваивают себе право эксплуатировать тех, кто ниже их! Наступает момент, когда народ больше не рассуждает, а подни­мается, как ураган, и сметает перед собой все, как вихрь. Тогда мы видим окровавлен­ные головы, надетые на пики.

"Среди эксплуатируемых, господа присяж­ные, есть два рода людей. Одни, которые не понимают, что они представляют собой, и чем вообще они могут быть, которые пола­гают, что они рождены быть рабочими и до­вольствуются тем немногим, что им дается в награду за их труд. Но есть другие, которые наоборот думают, изучают и видят социаль­ное неравенство. Виноваты ли они, что ясно видят и страдают от вида страданий других? Они бросаются с головой в борьбу и являются глашатаями народных требований.

"Господа присяжные, я принадлежу ко второму разряду. Куда бы я не ехал, где бы я не был, везде я встречал несчастных, согбенных под игом капитала. Везде я видел те же раны, вызывавшие у меня кровавые слезы, даже в отдаленнейших уголках Южной Африки, где я имел право думать, что человек, уставший or болезней цивилизации, может отдохнуть под тенью пальм и обратиться к изучению природы. Но даже и там и более чем где бы то ни было, я видел, что капитал, как вампир, высасывал кровь из несчастных рабов.

"Затем я приехал назад во Францию, где мне было суждено видеть, как ужасно стра­дала моя семья. Это было последней каплей, переполнявшей чашу. Уставши вести такую горькую и подлую жизнь, я бросил бомбу в тех, кто был в первую голову ответственен за социальные бедствия.

"Меня упрекают, что многие были ранены этой бомбой. Позвольте мне указать, между прочим, что, если бы буржуа не убивали и не громили во время Революции, то весьма вероятно они до сих пор пребывали бы под игом дворянства. С другой стороны, пред­ставьте себе всех убитых и раненых в Тонкине, Мадагаскаре и Дагомее, прибавьте сюда тысячи и миллионы несчастных, которые уми­ряют на фабриках, в рудниках и везде, где чувствуется мельничный жернов капитала. Присоедините сюда еще тех, кто умирает от голода, – и все это с согласия наших депутатов. Как мало рядом с этим значат упреки, которые вы мне делаете.

"Совершенно верно, что нельзя убивать друг друга. Но разве мы не осуществляем наше право на самооборону, когда отвечаем на удары, получаемые нами сверху? Я хорошо знаю, что мне скажут, что я должен был ог­раничиться устными выступлениями в защиту прав народа. Но что же делать! Нужно иметь слишком громкий голос, чтобы мертвые вас услышали. Слишком долго они отвечали нам на наши требования тюрьмами, виселицами и ружейными залпами. Не делайте ошибки, – взрыв, моей бомбы не есть лишь голос бун­таря Вальяна, но голос целого класса, кото­рый требует своих прав и скоро присоединит к своим словам действия. Будьте уверены, что господа депутаты напрасно проводят за­коны. Идеи мыслящих людей не останавли­ваются, как в прошлом столетии, все силы правительства не могли помешать Дидро и Вольтеру распространять свои идеи среди на­рода, точно также теперь все силы прави­тельства не помешают Реклю, Дарвину, Спен­серу, Ибсену и Мирбо распространить их идеи справедливости и свободы, которые уничтожат предрассудки, держащие массы в невежестве. Эти идеи, дорогие для сердца несчастных, распустятся затем пышными цветами в бунтарских актах, как это уже случи­лось со мной, и это будет продолжаться до того времени, пока не наступит день, когда уничтожение власти позволит всем людям ор­ганизоваться свободно по своему выбору, когда каждый человек будет в состоянии пользоваться плодами своих трудов, и когда все нравственные болезни, называемые предрассудками, исчезнут, позволяя человеческим су­ществам жить в полной гармонии, не имея никаких других желаний и интересов кроме изучения наук и любви к своим ближним.

"Я кончаю, господа присяжные заседатели, и говорю, что общество, в котором наблю­дается такое социальное неравенство, как у нас, в котором мы каждый день видим само­убийства, вследствие нищеты и голода, и проституцию, процветающую на каждом углу, общество, в котором главные здания – ка­зармы и тюрьмы, – такое общество должно быть преобразовано как можно скорее, пото­му что иначе ему грозит в самом ближайшем будущем исчезновение с лица земли. Слава тому, кто работает какими бы то ни было средствами ради этой цели. Именно эта идея привела меня к единоборству с правитель­ством, но так как в этом поединке я только ранил своего врага, то теперь он в свою оче­редь нанесет мне удар.

"Господа присяжные, мне совершенно все равно, к какому наказанию вы меня прису­дите, ибо, смотря на вас глазами разума, я не могу не улыбаться, видя, как вы, атомы, затерянные в материи, и мыслящие только потому что у вас есть удлинение спинного мозга, присваиваете себе право судить одного из ваших сограждан.

"Как мало значит ваше собрание и ваш приговор в истории человечества; и как мало история человечества значит в том вихре, ко­торый несется в бесконечности, и которому суждено исчезнуть или по крайней мере под­вергнуться преобразованию, чтобы начать сызнова ту же историю и тот же процесс, – вечная игра космических сил, постоянно возрождающихся и преобразующихся".

Кто посмеет сказать, что Вальян был невежественный, скверный человек или сумас­шедший? Разве его ум не обладал порази­тельной ясностью и способностью анализи­ровать? Не удивительно, что лучшие интелли­гентные люди во Франции высказались в его пользу и послали петицию президенту Карно, прося его смягчить смертный приговор Вальяна.

Карно не пожелал слышать никаких просьб и настаивал на более чем на фунте мяса; он требовал жизни Вальяна, и тогда – случилось неизбежное. Президент Карно был убит, а на ручке кинжала, который был употреблен для этого убийцей было выгравировано много­значительное имя Вальян!

Санто Казерио был анархист. Он мог бе­жать и спастись, но остался на месте и под­вергся всем последствиям своего поступка.

Его основания дня убийства были выска­заны в такой простой, достойной, детской форме, что невольно вспоминается трогательный отзыв о Казерио его сельской учительницы Ады Негри, известной итальянской поэтессы, которая говорила о нем, как милом нежном растении с слишком тонкой чувстви­тельной структурой, чтобы он мог вынести жестокое напряжение в этом мире.

"Господа присяжные заседатели", сказал он, "я не имею в виду защищать себя, но хо­чу лишь объяснить мой поступок.

"С самой ранней юности я начал понимать, что настоящее общество плохо организовано, так плохо, что ежедневно многие несчастные налагали на себя руки, оставляя жен и детей в самых ужасных обстоятельствах. Рабочие тысячами ищут работы и не могут найти. Бедные семьи просят милостыню и мерзнут от холода; они страдают ужасным образом, дети просят у своих несчастных матерей пищи, а матери не могут им дать, потому что у них ничего нет. То немногое, что было… <далее часть абзаца неразборчива> … были принуждены работать по 15 часов в день за ничтожную плату в 20 сантимов. Молодые женщины 18 или 20 лет также работали по 15 часов в день за небольшую до смешного плату. И это случается не только с моими согражданами, но и со всеми рабочими, которые работают в поте лица весь день из-за корки хлеба, в то время, как они своим трудом создают большие богатства. Рабочие принуждены жить в самых ужасных условиях и их пища состоит из небольшого количества хлеба, нескольких ложек риса и воды; так что к 30 или 40-летнему возрасту они уже истощены и отправляется умирать в госпиталь. Кроме того, вследствие дурной пищи и переутомления, эти несчастные создания умирают сотнями от проказы, болезнь, которая в моей стране, по словам врачей, поражает тех, кто плохо питается и ведет жизнь, полную труда и лишений.

"Я понял, что очень многие голодают и много детей страдает от холода, в то время, как в городах есть в изобилии и хлеба, и платье. Я видел много больших магазинов, полных костюмами и шерстяными материями; я видел товарные склады, полные хлеба и индийского зерна, подходящего для тех, кто нуждался. С другой стороны я видел тысячи людей, которые не работают, ничего не про­изводят и живут трудом других, которые тратят ежедневно тысячи франков на свои забавы и развлечения; которые развращают дочерей рабочих и имеют квартиры в 40 или 50 комнат, 20 или 30 домов, много слуг, – вообще пользуются всеми удовольствиями жизни.

Я верил в бога, но когда я увидел такое большое неравенство между людьми, я понял, что не бог создал человека, а человек бога. И я понял, что те, кто хотят, чтобы их собственность была цела, и заинтересованы в пропаганде рая и ада и в том, чтобы народ продолжал коснеть в невежестве.

"Недавно Вальян бросил бомбу в Палате Депутатов, чтобы протестовать против существующей системы общества. Он никого не убил, и только несколько человек были ранены. Однако буржуазная юстиция присудила его к смерти. Не удовлетворившись осуждением виновного, буржуа начали преследовать анархистов и арестовывать не только тех, кто знал Вальяна, но даже тех, кто присутствовал на любой анархистской лекции.

"Правительство не заботилось о их женах и детях, и не подумало о том, что страдают не только те, кто был посажен в тюрьму, но и их семьи, в которых маленькие дети про­сили хлеба. Буржуазная юстиция не считала нужным позаботиться об этих невинных со­зданиях, которые еще не знают, что такое общество. Не их вина, что их отцов посадили в тюрьму, они только хотят хлеба.

"Правительство продолжало обыскивать частные дома, вскрывать частные письма, запрещать лекции и митинги и вообще на­чало против нас самые ужасные репрессии. Даже теперь сотни анархистов арестованы за то, что поместили статью в газете или выразили публично свое мнение.

"Господа присяжные заседатели! Вы – представители буржуазного общества: Если вы хотите моей головы, берите ее, но не во­ображайте, что этим вы остановите анархи­ческую пропаганду. Берегитесь, ибо люди пожинают то, что они сеют".

Во время религиозной процессии в Бар­селоне в 1896 году была брошена бомба. Сейчас же были арестованы 300 человек мужчин и женщин. Некоторые из них были анархисты, но большинство члены профес­сиональных союзов и социалисты. Всех их бросили в ужасную тюрьму Монтжуих и под­вергли самым невероятным пыткам. После того, как многие из них были убиты или со­шли с ума, дело их было поднято либераль­но прессой в Европе, и в результате не­сколько человек были освобождены.

Человек, главным образом ответственный за это возрождение инквизиции, был премьер-министр Испании Кановас-дель-Кастильо. Это он приказал пытать несчастных, – их тела жгли, кости раздавливали, языки им вырезывали и т. д. Кановас напрактиковался в этом жестоком искусстве еще во время своего управления на острове Кубе и оставался совершенно глух к просьбам и протестам пробудившегося сознания цивилизованного мира.

В 1897 году Кановас-дель-Кастильо был убит юным итальянцем Анджолильо. Он был редактором газеты на своей родине и его смелые статьи скоро привлекли внимание властей. Начались преследования, и Анджолильо из Италии в Испанию, затем во Францию и Бельгию, и наконец поселился в Англии. Здесь он нашел работу в качестве наборщика и сразу же сделался любимцем всех своих <неразборчиво>. Один из них так описывал Анджолильо:

"Его <неразборчиво> журналиста, чем наборщика. Его нежные руки показывали, что он не чернора6очий. С красивым открытым лицом, темными мягкими волосами, смелым выражением он имел вид типичного живого южанина. Анджолильо говорил по итальянски, испански и французски; английского языка он не знал; мое скудное знание французского языка было недостаточно, чтобы вести продолжительный разговор. Однако Анджолильо скоро начал осваиваться с английским; он учился быстро, шутя и в скором времени стал очень популярен среди наборщиков. Его вежливые, хотя и простые манеры, его всегда внимательное отношение к товарищам сделали его всеобщим любимцем".

Анджолильо скоро ознакомился с английской прессой. Он прочел о волне всеобщей симпатии к беспомощным жертвам Монтжуихской тюрьмы. На Трафальгарской площади он увидел своими глазами результаты ужас­ных пыток, когда несколько испанцев, из­бегнувших когтей Кановаса-дель-Кастильо, приехали в Англию искать себе убежище. Здесь на большом митинге они открыли свои рубашки и показали ужасные шрамы от под­жигания. Анджолильо видел это, и получен­ное им впечатление превзошло всякие тео­рии, – оно было сильнее слов, сильнее аргу­ментов, сильнее его самого.

Синьор Антонио Кановас-дель-Кастнльо, премьер-министр Испании, жил в Санта Агведа. Как всегда в таких случаях, ни один иностранец не допускался до его высокой особы. Однако было сделано одно исключение в пользу изящного, элегантно одетого итальянца, представителя, как полагали, одной важной газеты. Этот изящный господин был Анджолильо.

Сеньор Кановас, собираясь уходить из дома, вышел на веранду. Неожиданно Анджолильо появился перед ним. Грянул вы­стрел и Кановас лежал мертвый.

Жена премьер-министра прибежала на помощь. "Убийца, убийца!" кричала она, по­казывая на Анджолильо. Он поклонился: "простите, мадам", сказал он, "я уважаю вас, как женщину, но сожалею, что вы были женой этого человека".

Анджолильо спокойно встретил смерть, – смерть в самой ужасной форме для человека, душа которого была еще душой ребенка.

Он был удавлен особым железным ошейником. Его тело лежало под лучами солнца, пока не настал вечер. Прихо­дили люди, указывали на него в страхе и ужасе пальцем и говорили: "смотри, – вон же­стокий убийца".

Как глупо и жестоко невежество! Оно ни­когда не понимает и всегда осуждает.

Замечательную параллель делу Анджо­лильо мы находим в акте Гаэтано Бресчи, убившего итальянского короля Умберто и сделавшего этим американский город Патер­сон знаменитым.

Бресчи приехал в Америку, эту страну случая, где нужно только попробовать, чтобы иметь успех. Бресчи решил попробовать сча­стья, – он будет работать усердно и стара­тельно. Работа ему не страшна, если только она гарантирует ему независимость и само­уважение.

Так, полный энтузиазма и надежд, он по­селился в Патерсоне и там нашел работу за 6 долларов в неделю на одной из ткацко-прядильных фабрик. Шесть долларов, без со­мнения, для Италии были состоянием, но этого недостаточно, чтобы иметь возможность вздохнуть в Америке. Бресчи любил сидеть у себя дома в своей маленькой квартирке. Он был хорошим мужем и преданным от­цом, – у него была маленькая девочка Бланка, которую он обожал. Он работал и работал в течение нескольких лет. Из шести долларов в неделю он ухитрился отложить и сберечь 100 долларов.

У Бресчи были идеалы и убеждения. Известно, что для рабочего глупо иметь идеалы. В Патерсоне издавалась анархическая га­зетка: "La Question Sociale" (Социальный Во­прос).

Каждую неделю, хотя усталый от работы, Бресчи приходил помогать в работе над га­зетой. Он засиживался над этим до поздних часов. Когда газета истратила все свои деньги, и товарищи были в отчаянии, Бресчи при­нес свои 100 долларов, все сбереженья за целый год. Это должно было помочь газете продержаться.

На его родине люди голодали. Урожай был плохой, и перед крестьянами встал при­зрак голода. Они обратитесь к своему до­брому королю Умберто, – он поможет. И он помог! Жены крестьян, которые пошли к дворцу короля, в немом молчанье прижимали к себе детей. Наверно это тронет его. Но вместо того, солдаты начали стрелять и убили этих несчастных.

Бресчи, работая на фабрике в Патерсоне, прочел об этом ужасном побоище. Перед его умственным взором носилась картина безза­щитных женщин и невинных детей, расстре­лянных перед добрым королем. Его душа застыла в ужасе. Ночью ему слышались стоны раненых. Некоторые из них были мо­жет быть его товарищи, его родные. Зачем, зачем такое подлое убийство?

Небольшое собрание итальянской анархи­ческой группы в Патерсоне кончилось почти дракой. Бресчи потребовал назад свои 100 дол­ларов. Товарищи просили его, умоляли дать им на это время. Ведь газета погибнет, если они вернут ему деньги. Бресчи не желал ничего слышать и настаивал на возвращении денег.

Как жестоко и глупо непонимание! Бресчи получил деньги, но потерял доброе отноше­ние и доверие своих товарищей Они не же­лали иметь ничего общего с человеком, у ко­торого жадность выше идеалов.

29 июли 1900 юла Король Умберто был убит в Монцо. Молодой итальянский ткач из Патерсона Гаэтэно Бресчи убил доброго ко­роля.

Патерсон был отдан под надзор полиции; каждого, кто был известен, как анархист, выслеживали и преследовали; деяние Бресчи было приписано анархической пропаганде. Как будто анархическое учение в самой крайней форме может сравняться по своей силе с убитыми женщинами и детьми, кото­рые пошли просить короля о помощи. Как будто любое сказанное слово, как бы оно красноречиво ни было, может зажечь чело­веческую душу таким сильным огнем, как кровь, которая капля по капле текла из этих умирающих тел. Обыкновенного человека трудно взволновать словом или делом, но те люди, для которых общественный лот есть величайшая живая сила, не нуждаются в мольбах о помощи против ужасов и зол нашего общества.

Если социальная теория есть сильный фактор, побуждающий людей к актам политического насилия, то как мы можем объяснить последние отчаянные вспышки в Индии, где анархизм едва появился на свет. Учение индусов более, чем какая либо дру­гая философия, ставит выше всего пассивное сопротивление, движение по течению и нир­вану, как высочайший духовный идеал. Од­нако общественное возмущение в Индии ра­стет ежедневно и недавно вылилось в форму политического насилия, – убит Сэр Кэрзон Уайли индусом Мадар Соль Дингра.

Если такой акт может быть совершен в стране, которая и с социальной, и с индиви­дуальной стороны была в течение столетий проникнута пассивностью, то как можно со­мневаться в громадном революционизирую­щем влиянии, которое оказывает на челове­ческую душу социальное неравенство? Можно ли сомневаться в логике и справедливости следующих слов:

"Репрессия, тирания и наказания без разбору невинных людей было всегда лозун­гом чужеземного правительства в Индии с тех пор, как мы начали бойкот английских товаров. Хитрость и жестокость англичан те­перь перед глазами у всех. Они думают, что силой меча они могут подчинить себе Ин­дию! Именно это высокомерие и вызвало бомбу, и чем больше они будут тиранить беззащитный, невооруженный народ, тем больше терроризм будет расти. Мы можем осуждать терроризм, как средство борьбы, чуждое нашей культуре, но он неизбежен, пока продолжается эта тирания, ибо вина лежит не на террористах, а на тиранах, ко­торые ответственны за него. Это единствен­ное последнее средство для беззащитного и невооруженного народа, доведенного до границы отчаяния, и это не может быть преступлением с его стороны. Преступление совершается самим тираном" ("The Free Hindustan")

Даже консервативные ученые начинают понимать, что наследственность не есть единственный фактор, который формирует человеческий характер. Климат, пища, занятие, даже цвет, свет и звук, все это должно приниматься во внимание при изучении человеческой психологии.

Но если это верно, то насколько более верна мысль, что вопиющие черты социаль­ного неравенства будут производить и должны производить на различные умы и темпера­менты различное впечатление. Поэтому со­вершенно неправильно обычное заявление, что учение анархизма или известные пред­ставители этого учения ответственны за акты политического насилия.

Анархизм более чем всякая другая со­циальная теория, ставит выше всего челове­ческую жизнь.

Все анархисты согласны с Толстым в сле­дующей основной истине: если производство какого-нибудь товара ведет к необходимости жертвовать человеческой жизнью, то обще­ство должно обойтись без этого товара, но оно не может обойтись без этой жизни. Это однако вовсе не показывает, что анархизм учит подчинению. Как анархизм может это делать, когда он говорит, что все страдание, все горе, все зло исходит из подчинения?

Один американский деятель сказал много лет тому назад, что сопротивление тиранам есть повиновение богу, а он вовсе не был анархистом. Я скажу, что сопротивление ти­рании есть величайший идеал человека. Пока существует тирания в какой бы то ни было форме, человек естественно должен ей со­противляться, как естественно он должен дышать.

По сравнению со всеми насилиями капитала и правительства, политические акты насилия являются лишь каплей и море. То, что это делают лишь немногие, является самым сильным доказательством того, насколько силен должен быть конфликт между их задушевными убеждениями и невыносимым социальным неравенством.

Одаренные высокой чувствительностью, с душой, натянутой, как струна, они мучаются, видя как жестока, упорна и чудовищно несправедлива наша жизнь. В момент отчаяния струна лопается. Непосвященные и непонимающие слышат при этом только диссонанс. Но те, кто чувствуют крик агонии, понимают высочайшую гармонию этого момента и видят в нем выполнение величайшего человеческого долга.

Такова психология политического насилия.

Тюрьмы