Библиографические материалы 25 страница

В 1751 году Честерфилд напомнил о себе, когда по его предложению и при его поддержке в Англии была осуществлена реформа календаря. Несколько лет спустя (в 1755 году) широкий общественный резонанс получила ссора с Честерфилдом знаменитого д-ра Джонсона, в которой, впрочем, остается много неясного; хотя эта ссора подняла очень злободневный вопрос о литературном меценатстве, но позиции обоих споривших все еще вызывают новые разъяснения, притом далеко не в пользу д-ра Джонсона.6 Публичная полемика была не во вкусе Честерфилда; он предпочитал ей спокойные и неторопливые беседы в собственном кабинете.

"Мое единственное развлечение составляет мой новый дом, который ныне приобретает некую форму, как внутри, так и снаружи", писал Честерфилд одному из своих друзей (22 сентября 1747 года) незадолго до своей отставки.

Дом, о котором здесь идет речь, действительно выстроен Честерфилдом в 1747 году по его собственному вкусу. Это был большой особняк на одной из уастендских улиц (South-Audley Street), неподалеку от Гросвенор-сквера.7 Постройка здания, тянувшаяся довольно долго, действительно развлекала Честерфилда; он старался войти во все детали его отделки и убранства и несколько раз описывал свой дом в письмах к друзьям. Наружный вид его отличался изящной простотой; внутри он очень походил на парижские особняки времен регентства. В середине расположены были гостиная и библиотека, окна которой выходили в тенистый сад; в библиотеке над шкафами висели портреты, а еще выше большими золотыми буквами, во всю длину стены, сделана была латинская надпись, перефразирующая стихи из сатиры Горация (II, 4):

То благодаря книгам древних, то благодаря сну и часам праздности
Вкушаю я сладостное забвение житейских забот.

Это были девизы, которым он хотел следовать. Честерфилд чувствовал себя хорошо только в уединении своего уютного дома, среди книг древних мыслителей и предметов античного искусства из мрамора и бронзы, расставленных на каминах, консолях, на столиках с выгнутыми ножками. Здесь, на покое, Честерфилд и прожил последние десятилетия своей жизни, здесь принимал он своих друзей, здесь написаны были лучшие из его писем к сыну.

Маленький Филип Стенхоп, родившийся в 1732 году, воспитывался вдали от отца. Вероятно, Честерфилд и видел его редко, даже в ту пору, когда ребенок жил еще в Лондоне, вместе с матерью. Однако отец взял на себя материальные заботы о воспитании сына, сам подыскал ему хороших учителей и со все возрастающим вниманием начал следить за тем, как он рос и развивался. Мы никогда не будем знать в точности, когда именно и при каких обстоятельствах нежная привязанность Честерфилда к сыну превратилась в любовь, а затем и в настоящую страсть: всеми этими ощущениями он никогда и ни с кем н'е делился. Но многое угадывается между строк его многочисленных писем, и мы до известной степени можем представить себе из них, как шло в нем развитие сильного отцовского чувства. Это чувство было сложным, и оттенки его менялись в зависимости от возраста сына; к первоначально возникшей нежности постепенно примешивалось чувство ответственности и сильная привязанность приобретала все более трагический колорит, когда Честерфилд думал о судьбе ребенка, уготованной ему обстоятельствами его рождения. Любовь к сыну возрастала одновременно с упреками отца себе самому, которые приходилось скрывать от других, и разгоралась тем сильнее чем более отчетливыми становились житейские просчеты и неудачи сына, в которых никто не в силах был ему помочь. Вместе с тем менялись и самые задачи писем, которые Честерфилд писал Филипу почти ежедневно, в течение многих лет.

Он начал их писать в ту пору, когда Стенхопу не исполнилось еще десяти лет, сочиняя их на трех языках, — кроме английского, также по-французски и по-латыни, — чтобы даже от их простого чтения могла проистекать дополнительная учебная польза. Это был педагогический эксперимент, в котором наставник сначала чувствовался сильнее, чем отец, они теплы и сердечны, но главное в них-тот учебный материал, который втиснут в письма в изобилии, если не с чрезмерностью. Речь идет о географии, мифологии, древней истории. Начиная свою переписку, Честерфилд безусловно вспоминал собственные отроческие годы и, по-видимому, старался избежать недостатков тогдашней воспитательной системы, испытанных им на себе самом. Но традиция была слишком сильна, и Честерфилд невольно делал те же ошибки, например тогда, когда мальчику, мечтавшему о привольных играх на воздухе, педантически объяснял не слишком увлекательные для его возраста вещи, — чем славились Цицерон и Демосфен, что называется "филиппикой", кто такие Ромул и Рем или где жили похищенные сабинянки.

Но постепенно письма становятся искреннее, интимнее, касаются более личных вещей, вкусов или поведения; иногда они достигают настоящей лирической вдохновенности и озабоченности, в особенности с тех пор, как привычное обращение писем первых лет "Милый мой мальчик" (Dear Boy) сменяется другим: "Дорогой друг" (Dear Friend). Это происходит в конце сороковых годов; в одном из более поздних писем (21 января 1751 года) Честерфилд пишет сыну, почти достигшему уже двадцатилетнего возраста: "И ты и я должны теперь писать друг Другу как друзья и с полной откровенностью".

Советы и наставления, которые Честерфилд с этих пор давал юноше, становились все более серьезными, настойчивыми и пространными; они касались порой как будто мелочей, частностей, не стоивших обсуждения, словно писались отцом только для того, чтобы создать иллюзию действительной и оживленной беседы с сыном, находившимся за морем, в Германии или Франции. Временами, однако, эта беседа была посвящена несколько вольным и опасным, хотя и столь же непринужденно изложенным советам, как следует юноше держаться в обществе, и из писем данного рода могло даже создаться впечатление, что отец учил сына вещам, которые противоречат не только педагогическим нормам, но и элементарной этике. Именно в этом Честерфилда упрекали ригористы XIX века.1 Но такое впечатление было, конечно, и не историческим, и просто ошибочным. В письмах нет ничего, что противостояло бы просветительскому мировоззрению-идеалам добра, справедливости и добродетели; напротив, они всегда стоят на первом плане и везде получают искреннюю защиту и красноречивое прославление. Если же иногда отец отходил от своих неотступных и даже назойливых предписаний и строгих правил, допускал слабости, оправдывал их или потакал им, то это происходило и от любви к сыну, и от слишком большой тревоги за его будущее Лучше многих других отец знал подлинную цену человеческих связей и отношений в том обществе, в котором он предназначал сыну играть не последнюю роль;

Честерфилд по собственному опыту представлял себе, сколь многое зависело здесь не столько от общих декларированных принципов, сколько именно от отступлений от них, когда посвящал Стенхопа в маленькие тайны кодекса светских правил, в свойственные им традиционные хитрости и уловки, без которых никто не мог обойтись.

Сохранить просветительские взгляды и суметь стать полноправным представителем светского общества, неотличимым от других, — такова была в сущности противоречивая и невыполнимая задача, которую отец поставил перед своим сыном: надо было бороться за передовое мировоззрение, сохраняя при этом все старые предрассудки и давно изжившие себя традиции. Честерфилду все время казалось, что ее не удается достигнуть только потому, что Филип недостаточно внимателен к его наставлениям. Но дело было в другом-сыну сильно мешала тайна его рождения, которую ни от кого не удавалось скрыть. Чем лучше понимал это отец, тем упорнее становились его усилия добиться для сына лучшей участи- вопреки всем препятствиям и непрерывно воздвигавшимся на этом пути преградам. Это приводило к тому, что Честерфилд, может быть и сам того не желая, непрерывно срывал маску с того лицемерного общества, к которому принадлежал сам по своему рождению и воспитанию, в котором его сыну придется жить и с пороками которого ему необходимо будет считаться.

Честерфилд готовил Стенхопа к дипломатической деятельности, но ни влияние отца в правительственных кругах, ни его связи не могли оказать Филипу действенной помощи. Карьера молодого человека была цепью почти непрерывных разочарований, несмотря на помощь, которую пытались ему оказать влиятельные друзья отца. Сначала он находился в Брюсселе, двумя годами позднее (1753) герцог Ньюкасл прилагал усилия доставить Стенхопу назначение в Вену резидентом при австрийском дворе, но король Георг II наотрез отказал ему в этом. В 1754 году Филип Стенхоп, идя по стопам отца, и с его несомненным содействием, вступил в парламент, но его первая речь провалилась; в 1757 году он получил назначение на дипломатическую должность в Гамбург. Честерфилд не оставлял дальнейших хлопот. Сохранилось сравнительно недавно опубликованное письмо его к королевскому фавориту, графу Бату (Earl of But), где под любезными и изысканными фразами явственно звучит глубокое огорчение отца по поводу бесплодности его усилий помочь сыну, которого двор отвергал столь же упорно, сколь настойчиво его предлагали; "Я весьма чувствительно отношусь к одному из тех ответственных возражений, которое выдвинуто было против него, — писал Честерфилд, — я имею в виду его рождение, но, рассуждая по справедливости и беспристрастно, — и стыд, и вина мои, — а не его".2 Это горькое позднее признание оправдывает полностью все то, что в письмах могло бы показаться безнравственным или легкомысленным. Письма представляют собой не мертвый свод выдуманных правил, предназначенных для подражания; это прежде всего человеческий документ, написанный сильно и ярко, от чистого сердца.

Лишь зная подоплеку и обстоятельства, их вызвавшие, мы сможем понять ту трагедию, которую пережил Честерфилд и которая оборвала эту переписку в 1768 году. Филип Стенхоп был, наконец, назначен специальным посланником (Envoy Extraordinary) в Дрезден. Видевшие его там люди находили, что он не мог похвастаться ни образованием, ни изяществом манер, хотя и был человеком вполне добропорядочным; Дж. Босуэллу он показался, например, "молодым человеком хорошего поведения", но достаточно заурядным. Очевидно, он не оправдывал тех больших усилий и того чрезмерного внимания, которое уделял ему отец; к тому же тяжелая болезнь непрерывно подтачивала его силы. Развязка наступила быстро. Стенхоп умер от чахотки тридцати шести лет от роду, на юге Франции, в Авиньоне, куда отправился из-за резкого ухудшения здоровья.

Смерть его была неожиданным ударом для отца, — даже двойным. Он ничего не знал об опасности, не подозревал о близости трагической кончины, но он не знал также, что сын был давно женат и являлся отцом двоих детей. Трагедия для Честерфилда заключалась не в том, что он неожиданно обрел невестку и внуков, существование которых было тщательно от него скрыто; однако эта семья объяснила Честерфилду, почему его сын, из которого он хотел сделать светского человека и дипломата, оказался настолько невосприимчивым к самым заветным из его наставлений: он вел свою собственную жизнь, создавая ее не по отцовским советам, а по собственным побуждениям и пристрастиям, таясь и ни разу не признавшись в том, что очень далек от всего, о чем мечтал для него отец. Они вели совершенно раздельное существование; их интересы не совпадали; словно отец писал в пустое пространство, создав себе искусственный воображаемый образ сына, мало похожий на действительного адресата писем. Тем не менее горе старика было велико и утрата чувствительна.

Вдова сына, Юджиния Стенхон, была, вероятно, первой из тех, кто оценил письма Честерфилда к ее мужу как литературный памятник, заслуживающий опубликования, хотя при этом могли сыграть свою роль и материальные соображения; но она безусловно поняла, что письма имеют историческую ценность, и, несмотря на многие трудности, все же опубликовала их в 1774 году.3 Уже в XVIII веке они переросли значение примечательного документа семейного архива. Их и следует рассматривать не только как случайно отыскавшиеся подлинные письма, адресованные реальному лицу, но и как цельное эпистолярное собрание, подчиненное единому замыслу и имеющее все признаки того жанра, от которого эта книга зависела при своем возникновении и в ряду образцов которого она должна была занять свое место.

Родительские письма к сыну — один из весьма распространенных жанров в мировой литературе. И в Византии, и на Западе, и в Древней Руси этим жанром пользовались охотно для изложения моральных правил, прежде всего потому, что видели в нем одно из средств придать этим правилам внушительность и своего рода непререкаемость: отцовский авторитет в средние века везде представлялся всесильным. Образцом для многих ранних подобных произведений служили наставления сыну в так называемых "Притчах Соломоновых". "Поучения отца к сыну" были популярны в течение нескольких веков во всех литературах Западной Европы.4 Но Честерфилд был сыном другого века, и источники "Писем", хотя они и воспроизводят традиционную рамку, естественно, были другие. Их ищут с полным основанием в целой серии таких трактатов, которые имели в виду воспитательно-образовательные цели для детей дворянского круга, вроде называемых самим Честерфилдом "Искусства нравиться в разговоре" 5 или знаменитой книги о придворном испанского Моралиста XVII века Балтасара Грасиана, в английском переводе озаглавленной "Совершенный джентльмен".6 Был Честерфилду хорошо знаком и трактат Локка о воспитании: в 1748 году он послал Филипу Стенхопу экземпляр этого трактата с рядом отчеркнутых мест, предлагая над ними "поразмыслить". Для Честерфилда в особенности была важна идея Локка об отсутствии врожденных идей, о том, что человека отличают от другого не происхождение, но только образование и воспитание; Честерфилд следовал Локку также в понимании труда как назначения человеческой деятельности и как одного из лучших воспитательных средств.7 В письмах Честерфилда попутно встречается так много оригинальных и самостоятельных наблюдении о воспитании, что была сделана попытка свести их в некую особую педагогическую систему.8 Конечно, "Письма" имеют свое значение для истории развития западноевропейской, особенно английской, педагогической мысли. Но для нас этот памятник шире и важнее: в известной мере они оправдывают данное Герценом определение писем как документов эпохи, в которых "запеклась кровь" современных им событий, они дают нам возможность представить себе время, когда они писались, с наибольшим приближением к реальности прошлого.

Нас поражает многое в этих письмах с точки зрения читателей иной среды и эпохи, но мы прекрасно понимаем, что это книга незаурядная и что она получает вневременный интерес именно потому, что является превосходным отображением эпохи, которой она порождена. Зоркий и вдумчивый наблюдатель, человек большого вкуса и редкой начитанности, Честерфилд был наделен также литературным талантом и даром живого рассказа, считаясь у современников выдающимся стилистом и мастером эпистолярного жанра. Это признавали за ним все, знавшие его лично или состоявшие с ним в переписке. Человек, строго судивший свое время, знаток всех стран Европы, провидевший неизбежность революции именно во Франции в конце XVIII века,9 Честерфилд был, конечно, весьма интересным историком и мыслителем. Может быть, лучше других сумел это оценить один из самых старых его друзей, Вольтер, писавший ему 24 октября 1771 года: "Вашу философию никогда не тревожили химеры, которые иной раз вносят беспорядок в головы довольно умных людей. Вы никогда и ни с какой стороны не были сами обманщиком и не позволяли обмануть себя другим, а я считаю это очень редким достоинством, помогающим человеку достичь того подобия счастья, которым мы можем насладиться в нашей короткой жизни".

В начале 70-х годов Честерфилд едва ли мог считать себя счастливым. Смерть сына была тяжелым горем, но и его собственное здоровье давно уже пошатнулось. Еще в начале 50-х годов он начал чувствовать признаки надвигающейся глухоты. К 1755 году она настолько увеличилась, что он вынужден был вовсе отказаться от какой-либо общественной деятельности. Когда однажды Честерфилд пожаловался Вольтеру, что его глухота стала полной, Вольтер со свойственной ему остротой ответил на это, что он надеется на хороший желудок милорда, так как "желудок стоит не меньше двух ушей".1 Но это была всего лишь шутка, которая не могла утешить больного. Другой француз, Жан Батист Сюар (Suard), вспоминал, что, находясь в Лондоне, он представлен был Честерфилду в последние годы его жизни д-ром Мэти. "К сожалению, мы избрали для этого мало благоприятный момент. Утром он очень страдал. Его глухота, которая усиливается с каждым днем, нередко делает его угрюмым и препятствует желанию нравиться, которое никогда его не оставляет. "Очень печально быть глухим, — сказал он сам, — когда можно было бы получить большое удовольствие от того, чтобы слушать. Я не столь мудр, как мой друг Монтескье: "я умею быть слепым", — говорил он мне много раз, — тогда как я еще не научился быть глухим". — Мы сократили наш визит из боязни его утомить, — прибавляет Сюар. — "Я не удерживаю вас, — сказал он нам, — мне пора репетировать мои похороны". Он называл так прогулку по улицам Лондона, которую совершал каждое утро в карете". Смерть пришла неожиданно-24 марта 1773 года, — хотя он давно думал о ней, а он сам мог еще при жизни считать себя полузабытым своими современниками.

Его вспомнили год спустя, когда после долгих хлопот Юджинии Стенхоп "Письма к сыну" впервые увидели свет. Как мы уже видели, эта книга вызвала при своем появлении долго не смолкавшие споры. Один из его недоброжелателей, Горес Уолпол, сын его старого врага Роберта Уолпола, писал об этой книге своей французской приятельнице, маркизе дю Деффан (12 апреля 1774 года): "Я прочел полностью письма милорда Честерфилда, которые составляют два пухлых тома в четверку и из которых полтора тома наводят страшную скуку, так как заключают в себе нескончаемые повторения. Это план воспитания, начертанный им для его незаконного сына, и в этом плане нет ни одной мелочи, которую бы он забыл... Это дитя было толстой грубой свиньей, которую он усиливался отшлифовать, чтобы превратить ее в придворного, человека удачливого и милого, что ему не удалось. Половина последнего тома содержит в себе очень приятные письма, в которых он говорит о наших делах и о нашем обществе, но слишком торопливо", и т. д.2 По странной случайности, несколько месяцев спустя той же маркизе дю Деффан свой отзыв о письмах сообщил Вольтер, но его мнение мало походит на только что приведенное. Вольтер писал 12 августа 1774 года: "Мне хочется, чтобы вы могли получить удовольствие: чтобы незамедлительно и притом хорошо были переведены два толстых тома "Писем" графа Честерфилда к его сыну, Филипу Стенхопу. Там упоминается очень много людей, которых вы знали. Книга эта весьма поучительна, и, пожалуй, это самое лучшее из всего когда-либо написанного о воспитании. Там изображаются все европейские дворы. Честерфилд хочет, чтобы его сын стремился нравиться, и средства, которые он ему для этого рекомендует, стоят тех, с помощью которых знаменитый Монкриф сумел понравиться августейшей королеве Франции. Он не очень-то хорошего мнения о маршале Ришелье, но признает, однако, что тот умел нравиться. Он советует своему сыну влюбиться в г-жу П. . и посылает ему образец признания в любви. Боюсь, как бы переводом этой книги не занялся какой-нибудь посыльный вашего друга Фрерона или какое-нибудь незначительное лицо из книгопечатни. Надо, чтобы труд этот выполнил человек светский. Но только все равно во Франции эту книгу никогда не разрешат продавать. Будь я сейчас в Париже, я бы прочел вам кое-что из этих писем по-французски, держа перед глазами английский оригинал".3

Явные противоречия и несовпадения, которые обнаруживаются в отзывах о "Письмах" Честерфилда двух его знаменитых современников, свидетельствуют, что эта книга была для своего времени не только занимательной, но и заставляла думать и спорить. Эти немаловажные качества она безусловно донесла и до наших дней.

М. П. Алексеев

БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЕ МАТЕРИАЛЫ

I. Издания «Писем к сыну» Честерфилда

При жизни Честерфилда письма его не издавались. Замысел обнаро­довать их отдельными книгами возник лишь после его смерти (24 марта 1773 года) у Юджинии Стенхоп, вдовы и наследницы его сына, у которой и хранились подлинники этих писем. Однако выходу их в свет в 1774 году предшествовала длительная борьба между наследниками Честерфилда и Стенхопами, полная драматических эпизодов и судебных разбирательств.1

Очень вероятно, что, задумывая полное издание «Писем к сыну», Юджиния Стенхоп руководствовалась также и материальными соображе­ниями. Честерфилд обеспечил воспитание двоих ее сыновей, — своих вну­ков, — но оказался невнимательным к своей невестке. Когда надежда на выделение ей доли наследства по завещанию покойного графа Честер­филда не оправдалась, она попыталась вознаградить себя за эту неспра­ведливость продажей права обнародования писем, находившихся в ее руках.

Хлопоты Юджииии Стенхоп по публикации писем начались вскоре после смерти Честерфилда. Одним из первых, к кому она обратилась за содействием по осуществлению задуманного издания, был известный впоследствии историк Э. Гиббон. В письме к одному из своих друзей, Дж. Холлройду (от 10 сентября 1773 года), Гиббон сообщил, что он отклонил сделанное ему предложение — выпустить в свет «Письма» Че­стерфилда. «Публика хочет видеть их и в общем, я думаю, примет их с удовольствием, — писал он, — но семья была сильно настроена против этого»; поэтому он не дал согласия из осторожности, рискуя, однако, тем самым приобрести в лице Юджинии Стенхоп личного врага.

Еще более неосмотрительным было обращение Ю. Стенхоп по этому же поводу к Горесу Уолполу, сделанное ею через посредство леди Луизы Леннокс. Через эту посредницу (в письме от 14 октября 1773 года) Уолпол довел до сведения Ю. Стенхоп, что он отказывается от участия в издании писем Честерфилда или от написания к ним предисловия на том основании, что не хотел бы этим «досадить семьям прежних друзей графа» или «бросить тень на своего отца», — хорошо известна долго­летняя вражда между Честерфилдом и Робертом Уолполом, отцом Гореса. Таким образом, за семь месяцев, протекших со дня смерти Честерфилда, Юджиния Стенхоп дважды получила от влиятельных литераторов отказ содействовать изданию его писем. На этом она, однако, не успокоилась. Ей оставалось теперь обратиться непосредственно к издателю, что она и сделала в ноябре того же года.

Сохранился документ, датированный 22 ноября 1773 года: это пред­варительное соглашение, заключенное Ю. Стенхоп с книгоиздателем Джемсом Додели, младшим братом, компаньоном и наследником более известного Роберта Додели, с которым в прежние годы имел дела и по­койный граф Честерфилд. Из этого соглашения явствует, что Ю. Стенхоп представляла Джемсу Додели право на издание писем Честерфилда к сыну Филипу Стенхопу, а Додсли был обязан уплатить ей за это в три срока (через 6, 12 и 18 месяцев) сумму в 1500 гиней.

Джемс Додели, не теряя времени, оповестил читателей о подготовке к печати писем Честерфилда через английские газеты. На другой же день после заключения договора Додсли с владелицей писем, 23 ноября 1773 года, в газетах «Лондонская хроника» (London Chronicle) и «Лон­донская вечерняя почта» (London Evening-Post), а через два дня (25 нояб­ря) ив «Сент-Джемской хронике» (St. James's Chronicle) Додели по­местил небольшую заметку, в которой говорилось: «Вскоре выйдут в свет изящно отпечатанные, в двух томах, в четвертую долю листа. с тонко награвированным портретом автора и посвящением лорду Норту Письма благородного Филипа Дормера Стенхопа, лорда Честер­филда, к его сыну, Филипу Стенхопу. К изданию приложено несколько других сочинений на различный темы. Опубликованы миссис Юджиниеи Стенхоп, точно списанные с ныне принадлежащих ей оригинальных руко­писей. Печатаются для Дж. Додслея, Пелл-Мелл», Эта рекламная за­метка издателя привлекла к себе внимание разных лиц и неожиданно ока­залась поводом для целого ряда затруднений, отсрочивших появление «Писем» на лондонском рынке на целые полгода. Обнародование писем частного характера недавно умершего человека, тем более не предназна­чавшихся к печати, всегда встречало у современников недоверие, опасе­ния разного рода и нередко вызывало даже протесты. Так было и в дан­ном случае, тем более что ситуация на этот раз оказывалась особенно сложной и неблагоприятной для издательницы. Юджиния Стенхоп, — брак с которой сын Честерфилда скрыл от отца и о которой старик узнал только после смерти сына (ум. 16 ноября 1768), — была несомненно в натянутых отношениях со всеми прямыми наследниками графа: кроме того, эти наследники, в соответствии с традициями английских аристо­кратических семейств того века, едва ли могли благосклонно взирать на извлечение материальных выгод из бумаг родового архива; не сле­дует забывать также, что Честерфилд близко стоял к правительствен­ным кругам и был посвящен во все государственные дела и придворные интриги. Естественно поэтому, что между ближайшими родственниками Честерфилда и Юджиниеи Стенхоп из-за его рукописного наследия возникли столь серьезные разногласия, что они привели даже в начале 1774 года к судебному разбирательству, едва не закончившемуся пол­ным запрещением объявленного издания «Писем к сыну». Эта длитель­ная распря получила широкую огласку; отдельные ее эпизоды излагались в письмах и мемуарах современников, периодически освещались в пе­чати, — все в более или менее извращенном или приукрашенном виде. В этом противоречивом материале позволяют разобраться несколько офи­циальных документов и судебных протоколов, сохранившихся в лондон­ском государственном архиве (Public Record Office).

События начались во второй половине февраля, когда Джеме Додели вторично объявил в ряде лондонских газет о предстоящем в ближайшее время выходе в свет «Писем» Честерфилда, Как свидетельствует один из протоколов, ходатайство о задержании печатания и выпуска в свет «любого из писем, рукописей, бумаг или сочинений графа Честерфилда» было возбуждено его наследниками перед судебными инстанциями уже 21 февраля 1774 года. Хотя текста такого запрещения не сохранилось, — видимо, оно в конце концов не состоялось, — но какие-то повестки для разбирательства этого дела были вручены Ю. Стенхоп уже в начале марта этого года. Вскоре в тех же лондонских газетах одновременно (17 марта) за подписью Ю. Стенхоп появилось «Обращение к публике» (Appeal to Public), в котором она сетует на запрещение «Писем», называя его «беспрецедентным актом несправедливости» по отношению к книге, пред­ставляющей собою «законченную и вполне невинную систему воспитания». «Можно полагать, — заключала она, — что это ничем не оправданное пре­следование издательницы и ее сыновей не имеет других мотивов, кроме ничтожной и жалкой надежды лишить покойного м-ра Стенхопа и, следо­вательно, его вдову и детей той чести, которую воздало бы его памяти обнародование этих писем». Поскольку спор начал уже приобретать обще­ственный интерес, пресса также стала уделять ему большое внимание. Так, в только что основанном журнале «St. James's Magazine», в мартовском номере (вышедшем 1 апреля 1774 года), появились «Критические заме­чания о споре между миссис Юджиниеи Стенхоп и наследниками покой­ного лорда Честерфилда». Анонимный автор статьи прямо утверждал, что он входит в подробности этого дела потому, что оно «завладело внима­нием публики». Цитируя «Обращение» Ю. Стенхоп, автор «Критических замечаний» добавлял к нему несколько собственных соображений, осно­ванных на дошедших до него, слухах о конфликте. По его мнению, явно неблагоприятному для Ю. Стенхоп, лорд Честерфилд требовал у невестки возвращения писем, но она возвратила ему лишь малое их количество, «сохранив у себя все те, которые считала более интересными, может быть имея в виду воспользоваться ими для собственной выгоды и корысти», а т. д. Что касается вдовы графа Честерфилда, в интересах которой явно в опубликованы -были указанные «Критические заметки», то она будто бы далека от неодобрения намерения обнародовать письма графа и якобы «всегда высказывала свое горячее желание видеть его изящные письма напечатанными для пользы и наставления публики».

Автор «Критических замечаний», вероятно, еще не знал, что 23 марта 1774 года в Присутствии лорда-канцлера Эпсли (Lord Apsley) слуша­лось дело «ответчицы» Стеихоп, возбужденное наследниками Честерфилда, и что предметом особых разногласий между ними были не столько его «Письма к сыну», сколько упомянутые выше неопубликованные рукописи его так называемых «Характеров». Как видно из судейского протокола, Ю. Стенхоп показала, что, «находясь в частном общении с лордом Честер­филдом», она однажды сказала ему, что, по ее мнению, если письма, ко­торые он писал ее покойному мужу, будут когда-нибудь изданы», они «составят целую очень изящную систему воспитания», на что покойный лорд будто бы отвечал: «Конечно, хотя в них слишком много латыни»; при этом он, однако, не выразил ни малейшего осуждения самой мысли об их издании. Далее Ю. Стенхоп показала, что спустя некоторое время после указанного разговора он просил ее возвратить некоторые «харак­теры», которые дал для прочтения ее покойному мужу, и что она сделала это в конце лета 1769 года, возвратив ему эти рукописи в Блекхите. Он уверил ее, что собирается сжечь или уничтожить «характеры», но при этом отказался взять оригиналы писем или даже взглянуть на них, и т. д.

Как видно из приведенных показаний, речь шла теперь собственно о размежевании интересов споривших относительно бумаг покойного Честерфилда: графиня отказывалась от прав на «письма к сыну», предо­ставляя их Ю. Стенхоп, но требовала зато ее отказа от публикации ка­ких-либо «характеров». Именно это обстоятельство, когда оно стало ясным суду, и позволило решить затянувшееся дело, — истцам-душеприказчикам Честерфилда было рекомендовано не препятствовать выпуску в свет «Пи­сем к сыну», но владелицу их обязали не печатать никаких других его бумаг; когда такое соглашение было достигнуто, временное запрещение, наложенное на «Письма к сыну», было с издания снято.2