Часть первая. Золотые волки 2 страница
Нос курносоват, губы, как у девки, приманчивые, глаза Настюткины — большие и отуманены неведомо какими думами. Лоб, как у бугая, и кулаки на пудовые гири смахивают, — в Труновых, зараза, удался, — вырвалось опять у Михея, — но казак, хоть куда. А? Марфутка!
Девка озорно прожгла глазами Егора, и у того пыхнули ярким румянцем ещё не знавшие бритвы щёки. Он потупился, покачал головой.
— Погодю-у, — отмахнулась Марфа маленькой ладошкой, — как стрелять выучится, тогда пойду за него, а так, хунхуз умыкнёт.
Отец крякнул, вышел в сени. Вернулся с карабином и мешочком патронов, протянул Егору.
— На вот, чтобы три дня тебя дома не видел. Учись пользоваться. Девка срамотить будет Быковых! Наловчилась язвить. Уже стреляную дичину в подарок везёт, разве не позор! Вернёшься и мимо моего картуза мазанёшь — прибью!
Егор взял смазанный карабин, протёр тряпкой и зарядил.
— Кидай, батя, картуз!
Михей пьяно усмехнулся. Поймал за горлышко штоф и шагнул к дверям. На крыльце допил остатки водки, подмигнул Марфутке, неожиданно легко и резво пустил вертлявую бутылку над крышей амбара. Стеганул выстрел, тонко дзинькнуло стекло и запрыгали осколки по тёмной дранке. Всполошенно заорал петух.
— Молодец, Егор! Не посрамил фамилии нашенской. Забирай карабин — дарю в обзаведенье. У меня ишо есть. Ну, что? Съела, Якимиха? Собирай приданое, сватов зашлю. Казачья, разбойничья пора выйдет, — и неожиданно полез целоваться к сыну. Такого за ним не примечалось уж совсем.
Егор заседлал коня и проводил Марфу до её хутора. Ехали молча, переглядывались, а как показался дом Якимовых, выдернул он гостью из седла, скрутил ручищами, неумело и жадно впился в крепко пахнувшие молочным теплом губы.
— Отпусти, медведь, хребтину сломаешь, — взмолилась она, а руки сами беспамятно гладят по его твёрдой спине и шее, до обморочности хорошо чуять себя покорной, — вечерком прискачи, Егорша. На заимку надо отцу харчей свезти, боюсь одна, — ловко махнула из его рук в своё седло и намётом скрылась за бугром.
Он разобрал поводья, привстал в стременах и, гикая, поскакал назад, весело скалясь и оглядываясь. У дома придержал лошадь, чтобы не получить взбучку от отца за напрасный измор, поехал, мерно покачиваясь в седле, обивая плёткой остистые верхушки перестойной травы.
Егор опомнился от мыслей, остервенело загрёб вилами навоз и без отдыху проработал до обеда. Мокрая овечья парка прилипла к спине, щипал глаза едучий пот. Он смахнул его тыльной стороной ладони и обернулся на оклик матери:
— Егор! Ить надорвёшься так, вот ошалелый... Пошли обедать.
— Счас, чуток покидаю, чтоб потом не затеваться.
— Опосля управишься, не убивайся так. В меня ты удался, на работу жадный до зверства. Передохни...
Он, всё же, дочистил навоз и пошёл к дому. Сладко ныло внутри от предвкушения встречи с Марфушкой, ещё чуялся привкус её губ и ленивая томность виделась в её глазах. Окатился по пояс холодной водой, переоделся в сухое и сел за стол.
— Лоб бы хучь перекрестил, — угрюмо выговорил отец, — совсем отбился от веры. Церкви нету, повздумали, что и Бога нету! — накалялся он всё более до крика, пока не поперхнулся щами.
Олька завозилась на скамье от Пронькиного щипка и получила от строгого родителя по лбу деревянной ложкой.
Испуганно притихла, вяло хлебая из общей чашки. Пронька хихикнул, и тут же ложка щёлкнула ему по лбу. Михей сорвал зло и отмякал в благодушии. Выросший кот, привезённый Олькой из былого дома, мурлыкал под столом, тёрся об ноги, выпрашивая еду.
Звался он Кузьма и был ленив до непотребства. Хоть ноги об него вытирай, с места не тронется, ежели спит, а спал Кузьма постоянно. Пронька поддал кота ногой под живот и укорно, как это делал отец, выпроводил его:
— Иди мышей в амбар ловить, бездельник. Только бы жрать готовое, ишь ряху-то наел, как тигра...
Кузьма обиженно сел у порога и стал усердно умываться лапой.
— Ково чёрт ишо принесёт, гостей котяра замывает, — заговорил снова Михей, — а что, мать, могёт быть, и впрямь оженим старшова. Лишние руки в хозяйстве не пропадут без дела. Марфутка, она колготная, работящая...
— Это ихнее дело, — отозвалась жена, — коль она ему глянется, давай и поженим. Да вроде рано... Пущай бы погулял, наживётся семьёй, успеется. Дюжеть она шустрая, кабы не злая... не пойму.
— Не ихнее и не твоё, — опять посуровел Михей, — как я велю, так и будет. Взбрыкивать и порядки свои чинить не позволю!
Речка, у которой прижились Быковы, звалась по-чудному— Дзинь-цзы-хэ — Золотая река. Золота в ней отродясь не водилось, видимо, прозвали её так за кроткий нрав и обширные пастбищные луга в пойме.
Михей переименовал её по-своему, кликал то Божьей, то Убожьей, в зависимости от настроения, памятуя полноводье Аргуни.
Скотопромышленник, на чьих землях он обзавёлся хутором, был полукровка. Ещё в прошлом веке сбежал в эти места его отец, забайкальский казак. Угнал он через границу добрый табун лошадей и скота у бурятского князька.
Обженился на дочери маньчжурского богатея, с его помощью поставил хозяйство и скупил земли. Нарожала ему узкоглазая и смирная жена кучу детей, один из них и продолжил дело. Казачья родова надёжно сидела в сыне приблудного забайкальца и маньчжурки.
С охотой принимал он в свои владенья беглый люд из России и загружал работой. В неспокойное время появись какая банда — есть кому отбиваться, все посельщики в неоплатном долгу. Хунхузы не раз пытались заграбастать табуны, но вскорости отступились.
Гонцы от хозяина мигом собирали по хуторам и заимкам полусотню истомившихся по винтовочке и лихой шашечке казаков, которые легко настигали банду. Редко кто спасался от звероватых и безжалостных преследователей.
Сам хозяин, Елисей Упрятин, скуластый и остроглазый, но здоровенный и толстый, лютый бабник и картёжник, который не умел проигрывать, щедро награждал за верную службу особо отличившихся. На выбор отдавал лошадей и коров, оружие и ящики патронов.
Этим снискал такую преданность посельщиков, что они уже сами приглядывались ко всякому пешему и конному, случаем попавшего в долину Дзинь-цзы-хэ, самовольно чинили суд и расправу над невинными.
А то и потаясь сговаривались, делали вылазки в дальние места, пригоняли и резали краденый скот, набивали сундуки добром.
Недобрая слава пошла гулять о Золотой реке, сторонились её и боялись даже матёрые хунхузы. Упрятин только посмеивался — лучшей защиты стадам не сыскать.
Частенько призывал в свои хоромы наиболее доверенных людей, угощал выпивкой и одаривал на ночку красивыми девками, а потом ненароком жаловался на какого-либо конкурента или неугодного человека.
Те исчезали бесследно. В негласной армии были свои командиры и железный устав молчания. Ослушников и болтунов убивали нанятые Упрятиным хунхузы, как это сталось с бывшим хозяином быковского хутора, а это ещё больше страшило и сплачивало вокруг Елисея казаков.
Егор выехал со двора ещё засветло. Под седлом шёл жеребец-трёхлеток, отвоёванный отцом где-то в воровском набеге. Прихватил парень с собой подаренный карабин и запасные обоймы. Марфутка — Марфуткой, а лишиться головы в этих бесноватых краях плёвое дело.
Когда подворье скрылось за бугром, пустил занудившегося в стойле коня намётом, и вскорости открылся хутор Якимова. Здоровенный дом походил на маленькую крепость, окружённую трёхаршинным забором из островерхого кругляка, ставни и двери снаружи обиты цинковым железом.
На фронтоне чердака пропилены узкие бойницы. Поговаривали, что у хозяина имелся ручной пулемёт, запас патронов на добрую армию.
На крашеных воротах из дубовых плах прибиты две дощечки, на одной коряво намалёвано: «Заходь с миром, уходь с Богом», на второй, приколоченной вертикально, — красные пауки иероглифов.
Егор громыхнул прикладом в тяжёлую калитку: звякнул цепью и захлебнулся рёвом здоровенный волкодав, в ярости обгрызая снизу доски ворот.
— Байкал, нельзя! Пшёл на место, — доплыл голос Марфы.
Она с трудом утянула кобеля и привязала накоротко у будки. Сняла накладной запор. Скрипнули кованые петли, и Марфуша появилась в светлом проёме перед замершим в потрясении гостем.
— Я тебя ещё издали выглядела, жених, — обожгла его чёрными ведьмиными глазищами, — заходи...
— Байкал не порвёт? Вот откормили, боле телка выдул.
— Ежель заобидишь, — натравлю.
— Ага, тебя заобидишь, — а сам всё глядел на точёную фигуру и её милое личико, на змеюкой свившуюся на затылке толстую косу.
Кожа на лице выпечена за лето до смуглости, а губы-то — ядрёны до неприличия, так и пышут жаром, так и зовут... в движеньях рук, в каждом шаге и слове — опьяняющая женская сила.
Егора осыпало мурашками по спине и качнуло.
— Чё выставился? Нравлюсь? — щедро улыбнулась и сощурилась.
— Да вроде... Из чего тебя батя строгал, сам-то, как бык...
— Из такого же бревна, как и тебя. Заходи!
Байкал рыл лапами убитую землю, храпел перехваченным горлом. «Не дай Бог сорвётся, — в страхе подумал Егор, — в момент проглотит, как курчонка». Но виду не показал и выговорил псу:
— Хорош, дурак, на жратву заработал уже... хватит разоряться.
Якимиха, толстая, с отёчными ногами старуха, приветливо поздоровалась, усадила за стол, смахнув рукавом крошки с цветастой китайской скатерти. Разевали по ней поганые лягушечьи рты языкатые драконы.
«Неужто Марфа к старости такая будет?» — ужаснулся в мыслях Егор, разглядывая тяжело дышащую грузную бабку. Она нескончаемо вела низким баском:
— Казакам своим хлебушка свежего напекла, спиртику им банчок припасла, а мяска сами добудут. Бог пода-а-аст... Добытные они, стра-а-асть, — переваливалась утицей, поскрипывали от тяжести широкие половицы, — мать-то, Настютка, жива-а-ая?
— Живая... Марфа, братаны с отцом что ли? — невпопад спросил он, пытаясь отвязаться от прилипчивой Якимихи. Завсегда всё выспросит ненароком, а потом обсуждает с другими такую-рассякую Настютку, люди уж не раз говорили матери.
— С ни-и-им, с ни-и-им.. и Яшка-а, и Спирька-а, — опередила Марфутку мать, — призадержались чевой-то, дрова к зиме готовят. Отец-то небось опять пьёт и матерь дубасит, Егор? Как она с им терпит... один шкилет остался...
Егор промолчал и огляделся. Бывал он здесь не раз, дружковал с братьями Марфы. Они были куда старше, Яшку давно было пора женить, да всё не подворачивалось доброй невесты для калеки. Успел он парнем повоевать и потерять в боях с красными руку до локтя. Спирьке было тоже за двадцать.
На стенках — тусклые фотокарточки, в углу две большие иконы в серебряных окладах. На пол-избы русская печь с лежанкой — хоть жеребца укладывай. Над окованным медными полосами сундуком — сохатиные рога с висящим на ремне американским винчестером.
Хозяйка прихватывала его под мышку, когда шла доить коров, и, по рассказам отца, владела оружием не хуже казаков. Окна стерегут тяжёлые решётки из катаного железа.
Харитон Якимов строил этот дом сам, только стены и ограду возвели наёмные плотники. Сбежал он от Семенова ещё пораньше Быкова. А потом, случайно встретил Михея в Хайларе и сговорил его купить хутор у Упрятина.
Марфа угостила Егора свежей бараниной. Похвалилась, что сама режет и обделывает скотину, налила в кружку разведённого спирта.
— Пить с нами будешь, мать?
— Глотошек можно за приветную дорожку, — оживилась старая и мимоходом хватила налитое, — немочь вовсе одолела, поем теперь. Не рассиживайтесь долго, ночь прихватит в путях. Ехать не ближний свет. Давай, девка, живей!
— Не понукай, сама знаю, — огрызнулась Марфа, поднялась и выпила. — Поехали, не даст посидеть, ведьма...
Видно, дочь с матерью не ладили крепко, и только гость помешал выговориться старухе, налившейся злобой до одышки.
Кони легко шли рядом, помахивая хвостами. За спиной Егора привязан к луке седла мешок с харчами, а сам он удивлённо щурится на редкой красоты закат.
Алой кибиткой горело где-то над монгольскими степями располовиненное бритвой горизонта солнце, совсем не слепящее и не греющее глаза.
Молодая кобылка под девушкой пританцовывала, рвала поводья из рук, норовя сорваться на галоп. Дымчато уходили в сумерки дальние увалы, ощетинившиеся кабаньими холками леса, сизели туманами пади.
По обочине дороги — выбитая заморозками трава, источающая горьковатый могильный тлен. Марфа о чём-то горюнилась, хмуро озиралась вокруг. За плечами неразлучный карабин, и бутылочная граната топырит пазуху кацавейки.
— Ты чево такая смурная? — не стерпел Егор.
— Погоди, счас всё обскажу... только к Белой речке доедем.
— Ну, раз так, поскакали быстрей, не терпится узнать, — он огрел плёткой её кобылу и отпустил поводья.
Остановили разгорячённых коней у неширокой реки, выползающей из-за глинистого обрыва. Привязали их за куст. Марфушка напилась из ладошки студёной воды, откинулась на сухую траву и позвала Егора.
Он присел рядом, тронул её дрогнувшую руку. Утренняя смелость куда-то задевалась, неловкая робость стеснила разум.
— Ну, сказывай свою беду, — нагнулся и поцеловал в сжатые, замертвевшие губы, — ох и пахучая ты, Марфуш... — сипловатым от волнения голосом выдавил он.
— Погоди! Не лезь... Счас я сама разденусь — и делай со мной, что вздумается... что хошь, то и делай. Но-о... при одном уговоре. Слышишь?
— При каком уговоре? — отозвался он еле внятно.
— Стреляешь ты ловко... Вот и пореши мне китайского женишка. А? Егорша... С батей он уже сговорился, мать давно подарками перекупил... чую, быть скорой свадьбе. Ездит он один, вот и подкарауль послезавтра.
Зарой где-нибудь поукромней, — приникла к нему и сама жадно поцеловала, — противен он мне... старый, жирный и вонючий, как пёс смрадный. По-доброму его уже не отвратишь, он Упрятина в сваты зовёт. Пореши...
Егор разом остыл. Улетучилась желанная нежность. Покусывая горьковатую былку, задумался.
— Не могу я, Марфа, ить он человек. И с добром к тебе, хоть и старый. Надо как-то по-другому сделать. Ты уж извиняй. Негоже убивать просто за то, что не нравится человек. Может, отца сговорю свататься к тебе раньше купца. А?
— Опоганиться боишься? Тюфяк ты с мякиной, не казак... Да уж ладно, сговорю другова. За такую плату редкий устоит...
— Марфуша... Зачем ты так? — хмуро проговорил Егор, судорожно сжав её руку. — Не в плате же дело. Да и срамно за такие дела собою платить, — зарозовел румянцем.
— Перевяжи мешок на моё седло! Ворочайся к маменьке своей. Я сама его прикончу, не дрогнет рука, — уронила она сквозь зубы твёрдым голосом.
— Марфа, не дури... Зарился он, а я отобью. Люба ты мне...
— Отвяжись, — она натужно засмеялась. — Может статься, я тебя на вшивость проверяла, каков ты есть. Шут меня знает, — опять скривилась в нехорошей усмешке и поднялась на ноги. — Перевяжи! И считай, что на меня затмение нашло, когда звала провожать на заимку.
— Нет, я всё же, тебя провожу.
— Как знаешь, — она томно потянулась и стала раздеваться. Егор, затаив дыхание, неотрывно глядел, лёжа в траве, как падает с неё одежда. Белые крепкие ноги, голубиные груди с тёмными сосками ударили в озноб. И, вроде как, пожалел, что отказался от смертоубийства, шевельнулась надежда на замирение.
— Ты что, сдурела? Вода ледяная! — громким шёпотом выдохнул он и тут понял, что делает она это ему назло, будь теперь хоть зима — всё равно не остановится.
Марфа кинулась в яму, взвизгнула от холода. Мерцала сквозь толщу воды белорыбицей, плавала намеренно долго, будто позабыв о нём, потом неспешно одевалась, не стыдясь и унижая его своей наготой, пила из банчка спирт, потом закинула отвязанный мешок поперёд себя и поскакала.
Егор было рванул следом, затем остервенело сплюнул и крикнул вдогон:
— Дура ты несусветная! Обрехала ни за что ни про что. Ну и чёрт с тобой, катись...
Подался домой. Быть рядом с ней сейчас нельзя: в нём всё кипело от ярости и рвались наружу запоздалые, не нужные никому слова. И только одно утешало, что отказался от её задумки.
Ехал шагом в лохмах подступавшей от земли тьмы, а в глазах ещё стояла сказочной русалкой шальная Марфа, витали в ушах её слова, чуялись её опьяняющие губы и вовсе не загоревшее тело. Впервые терзало молодого парня великое искушение.
Жар испепеляли щёки от засилья дум, зубы вскрипывали, и вырывался из нутра болезненный стон. Но, как бы он ни обзывал и ни корил её, червь сомнения точил душу. А может быть, и взаправду учинила она ему проверку. Вряд ли! А кто знает...
Кто разберёт этих девок, что у них на уме. Егор тешил себя надеждой, что она перебесится, представляя, как станет уговаривать отца сватать за себя Марфу, как они раньше китайца умыкнут в свой дом ершистую красавицу, а там видно будет. Марфа, Марфа...
Ночь безмолствовала. Убрались птицы в сытые края от наступающей неприютной зимы. Спину овевало северным холодком, колючие звёзды индевели в небе. Жеребец всхрапывал, выбирая дорогу чуткими ногами.
Ох, как невесело было на душе у Егора. Неотвязно толкалась мысль о Марфе, как она доедет, что делает теперь в такой тьме. Но это беспокойство сменялось уверенной гордостью за свою твёрдость в слове.
Нет — и всё! Он не позволит собой помыкать. Не пойдёт бычком на верёвочке. Чё захотела... уговоры смертные... а коль в жёны возьми? Совсем верхом влезет! Не-е...
Кукиш тебе, девка! Разве так можно... Убить, а потом жить? Она же и попрекнёт этим когда-нибудь. Отшатнусь, забуду, но опять она встала в глазах — окаянная, охотная до смерти.
Михея занесло на крышу амбара заменить отбитую ветром дранку. Он как-то неловко осклизнулся на утреннем инее и грохнулся со всего маху наземь. Подвернулась дровяная чурка под спину, об неё и зашиб поясницу до синевы.
Лежал в горнице злой, покряхтывал от тягучей боли. От бездействия изводил жену придирками, требовал ханшин и матерно ругался, не таясь от детей. Она покорно сносила издёвку, поила его настоем изюбриных пантов и купленным за большие деньги женьшенем.
От покойной сытости помаленьку толстел, опивался спиртом до беспамятства зверел и понужал Настю чем попадя. Егор было заступился, но отец сорвал шашку со стены и, забыв о болячке, кинулся на него нешутейно.
В щепки изрубил стол и филёнчатые двери. Когда наутро очухался с похмелья и стал кликать мать, веля нести выпивки, вошёл с берданой наперевес Егор. Насупившись, встал посреди комнаты.
— Божись, что мать боле не заобидишь, а то пристрелю, как собаку! Божись!
Михей вытаращил глаза, хватанул разинутым ртом пустой воздух, налился яростью и опять лапанул на стене шашку.
— Да ты-ы-ы! Да я тебя...
Но, услыхав щелчок передёрнутого затвора и увидав как безмозглый зрачок ствола сразу выискал его грудь, присмирел.
— Ну, я жду, батя?! Мать, иди сюда!
Она тихо явилась, утирая слёзы и обмирая от страха. Михей саданул кулаком в стену, злобно выругался.
— Настютка! Ну и выродила же ты мне ублюдка, на отца родного поднял руку. Так и быть, не трону боле... а ты, сынок, гляди... не подвернись в худую минуту. Смахну головёнку и нового рожу...
— Не успеешь, — Егор повернулся, вышел из дома и ускакал от греха на охоту.
После этого случая отец, как переродился, стал обходительным и тихим. Позвал через неделю Егора к себе, хмуро приказал:
— Садись! Есть разговор. С ружьём баловаться ты мастак, гляну я на тебя в деле. А дело, вот какое... Погонишь за меня в Харбин упрятинский скот для продажи, заодно прихвати и нашу излишнюю живность. Продашь летошних бычков и тёлку. Только с выгодой!
Не продешеви, до копейки всё проверю. Закупишь фунта два пороху, свинчишку к бердане, мешок соли и керосин. В помощь Проньку возьми, пущай тоже к делу приспосабливается...
В отгоне держись ближе к соседу Якимову, а то живо требуху выпустят. Наган при себе имей, деньги зашей в подкладку шапки, она у тебя никудышняя — никто не позарится. Домой ворочайся только гуртом с казаками. Ясно тебе?
Егор сидел в издальке от кровати, всё ж побаивался куражливого отца. Но, услыхав о поездке в Харбин, радостно вскинулся. Охота была глянуть на обросший небылицами «русский» город.
— Всё сделаю, как надо.
— Погляжу, погляжу, — уголком рта заулыбался отец, — коль от хунхузов придётся отбиваться — приберегитесь, не суйте лбы под пули, особо Проньку охраняй. В подземные войска успеется.
— Когда ехать? — уже зажёгся нетерпением Егор, ёрзая на стуле.
— Завтра на заре. Скот погонишь к Якимовым, а оттуда совместно — к Упрятину. Мать харчей вам наготовила. Подводу не запрягай, морока с ней в случае погони. Всё! Собирайся, — исподлобья поглядел на сына:
«Закряжел не по годам, ростом под притолоку. В старые времена гвардейцем бы быть... Только раненько почуял себя хозяином в доме!»
Наплыла пугающая злоба за свою минутную покорность перед стволом берданы. Унизить себя Михей Быков никому не дозволял, даже сыну, родной крови. Нарочно весело позвал:
— Мать? А мать!
— Чево тебе, Михеюшка, — вывернулась она из кухни с потным лбом от жара печи.
— Обмыть бы не грех поездку сынов.
— Может, хватит, Михей, спился ить до риз...
— Настю-ю-ютка-а-а, — раздельно прошептал он, — защита обрела, гляди... Не брыкайся.
— Да счас, счас. Будь она проклята, эта водка, — побледнела мать лицом и сунулась в подпол.
Егор тяжело вздохнул и ушёл готовиться к отъезду. Он понял, что отец затаился до времени и примирения с ним не будет.
Небо захламило тучами, сквозанул по двору северный ветерок, взлохматил космы сена на омёте и, ничего там не найдя, расхлебенил в задах калитку, вырвался через неё на волю, погнал гребешки волн по тёмной реке.
Зашумели встревоженные кусты и деревья по берегам, сыпанула в лицо пшённая крупа первого снега. Потом ухнуло вниз, как из распоротой перины — сплошной мглой закружился лебяжий пух зимы, неслышно укрывая землю мёртвой белизны саваном.
К утру, когда Егор и Пронька собрались выезжать, румяное солнце оплавило всё теплом, закапало с крыш, снег взмок и стал таять на глазах. Михей позвал старшого к себе в горницу, вынул из-под подушки гранату и, сожалеючи оглядев её, протянул.
— Возьми, может, сгодится. Пользоваться ею тебя учил. Егор покрутил в руках страшную игрушку, сунул в карман полушубка. Надел шапку, уже в дверях обернулся:
— Не обижай мать, прошу тебя...
— Мал ишо поучать, сопли под носом не высохли, — насупился больной, — поторапливайся назад, работы невпроворот.
— Ладно.
— С карабином по городу не удумай шастать, в кутузку угодишь и отберут. Схорони в подводе Якимова, — короткопалой рукой закрутил цигарку, — проваливай, Божий заступник...
Худенькая и длинная Ольга жалась к матери, провожая за ворота братьев. Звонко прокричала вслед:
— Егорка! Про гостинцы не забудь.
Он оглянулся с улыбкой.
— Помогай дома, коза, — тёплая любовь к сестре разлилась в груди — неприласканная девка растёт, только и знает работу.
Пронька, возбуждённо сверкая глазами, ловко вертелся в седле, гуртуя скотину и залихватски щёлкая бичом. Вырвались на волю, три бычка и телушка взбрыкивали, ошалело носились впереди.
Харитон Якимов был уже наготове. В подводу запряжена пара сытых лошадей; сыновья, с трёхлинейками за плечами, разминали коней верхом. Марфа вышла из ворот, сзади её стервенел в лае и гремел цепью неугомонный Байкал.
Одета в короткую шубейку и оборчатую юбку, на голове богатая шаль с золотистыми кистями. Отчуждённо взглянула на Егора и вяло улыбнулась. Он нахмурился, беспечно помахивая плёткой, не замечая её, проехал мимо. Засосала сердце неведомая боль и тоска горючая.
— Ты что же не здоровкаешься, Егор Михеич, — не стерпела она, — или забыл?
Он не отозвался. Братаны Марфы были в добром подпитии, у Якова из кармана выглядывала бутылка, заткнутая тряпичной пробкой. При виде Егора, Яков весело ощерился, хлопая по боку пустым рукавом. Попрекнул:
— Долго зорюешь, сосед, чуток не уехали одни.
— Здорово ночевали, станичники, — весело отозвался Егор.
— Слава Богу, спиртику хлебнешь?
— Давай, коль не жалко.
Яков вытянул руками пробку, подал бутылку.
Егор глотнул прямо из горлышка и задохнулся. Брызнули слёзы.
— Гольём подсунул! Не... неразведённый, — еле продыхнул, хучь бы упредили. Ху-у... как огнём внутри взялось. Так и сгореть можно.
— Привыкай, — довольно заржал Спирька, — эдак лучше продирает, зачем воду хлебать да с коня слазить по нужде, на вот, шаньгой загрызи. Да не всю лопай, оставь на закусь.
Харитон Якимов безучастно восседал глыбой на передке, подстелив под себя огромную шубу поверх сена. Степенно перекрестился, хлюпнул губами:
— Но-о... Но, пошли. С Богом!
Четверо погонщиков стронули дюжину перемешавшегося скота. Два бычка сцепились брухаться, роя копытами грязь и взвинчивая хвосты. Пронька подскочил к ним, огрел по мордам кнутом. Бычки взмыкнули и разбежались.
Егор, расслабленный спиртом, оглянулся. Марфа всё так же одиноко стояла у ворот. Что-то вычерчивала носком ичига на оставшейся плешине снега. Руки глубоко засунуты в карманы шубейки, ярким цветком полыхала на солнце махровая шаль.
И опять догнала и охватила гарцующего казака уже закоренелая боль-тоска... «Должно быть, нашла коса на камень, — подумалось ему, — я не могу уступать, она тоже такого калибру. С норовом и командирством. Эх, Марфуша...»
К обеду приметили засёдланную лошадь, обрывающую метёлки травы у зарослей кустарника. Якимов остановил подводу, долго водил биноклем вокруг и велел сыновьям разведать, в чём дело.
Спирька с Егором наперегонки поскакали, с трудом изловили резвую кобылицу под дорогим седлом и ковровой попоной. Рысью вернулись назад. Якимов молча глядел на неё, обгрызая прокуренный ус. На ковре густо ссохлись подтёки крови.
— Яков! Марфа куда ездила позавчерась?
— На охоту...
— Отведи кобылицу подале в кусты и пристрели. Ну, вражье семя! Ну, девка! — И вдруг захохотал: — Вся в меня, стерва! Отжениховался купчик... До русских баб лакомец. Ухайдакала... Не вздумай кому болтнуть, Егор.
— Не скажу, — хмуро отозвался Быков.
Человек тридцать конных гнали через степь напрямки стада орущих овец, табуны отборных лошадей и отъевшихся за лето бычков. По ночам выставляли караулы, за старшего атаманил Якимов. Он сразу ввёл военную дисциплину, не велел пьянствовать и шкодить во встреченных посёлках.
Сам Упрятин укатил на лёгких дрожках вперёд под охраной десяти казаков. Всё пока шло миром, но чем ближе пододвигался город, тем жёстче и осторожней становился Якимов. Коней своих на биваках не выпрягал, только ослаблял упряжь и подвешивал торбы с ячменём им на головы.
Сыновья по очереди дежурили у накрытого непомерным тулупом пулемёта, до рези в глазах вглядывались в осеннюю темь. Егор их подменял, щупал и оглаживал загадочный «Льюис», холодным зверем дремлющий до поры до времени.
Подмывало стрельнуть из неизвестного оружия, отогнать в своё дежурство бандитов и заслужить похвалу казаков. Яков обучал его управляться с пулемётом, потчевал для сугрева и храбрости утаённым от отца спиртом. Есаул приметил пьянство Якова на посту и при всех отхлестал за это кнутом.
Однорукий взбеленился, полез на отца, а с тем и многими руками не совладать. Пришлось казакам крепко связать Якова. В дозоры больше отец его не назначал и грозился прибить за непокорность. Как ни сторожили скот, но лихие воры одной ночью бесшумно отбили от косяка десяток лошадей.
Есаул долго изучал следы, наконец, определил, что конных было всего трое, послал вдогонку за ними двоих опытных и сметливых посельщиков. Через сутки те догнали отряд, привели лошадей вдвое больше.
Вскоре добрались до постоялого двора на окраине Харбина. Разбили скот по загонам и загуляли. Упрятин пил со всеми вместе, прихваливал и обдирал догола помощников в карты, а потом, натешившись их горем, возвращал выигрыш и посылал за водкой.
Егор с Пронькой по молодости лет, а Спирька от язвы не участвовали в кутежах, охраняя ночами загоны. Упрятин сам проверял их службу, обещался хорошо заплатить. И заплатил авансом, не обманул.
Торги ещё не начались. Егор с нетерпением посматривал на дальние улицы, хотелось поглядеть город, побродить в лавках и магазинах, побывать в знаменитом цирке, где, по рассказам творят неимоверные чудеса фокусники, глотают огонь и казачьи шашки, поднимают многопудовые тяжести силачи.
В день открытия ярмарки хлынул народ. С помощью Якимова Егор с выгодой продал свой скот и зашил деньги в облезлую шапку.
Яков не раз бывал в Харбине, знал город, как свои пять пальцев единственной руки, и взялся знакомить с ним Егора и Спирьку.
С его слов они узнали, что Харбин сравнительно молод, заложен в 1898 году на берегу реки Сунгари в связи с постройкой Россией Китайской Восточной железной дороги (КВЖД).
Трое казаков начали свой осмотр с вокзала, побывали у огромного здания Железнодорожного Собрания, побродили по примыкающему к нему большому парку и улицам — линиям Корпусного городка, где русские железнодорожники имели свои дома и приусадебные участки.
Средняя часть Харбина именовалась Новым городом, а к нему примыкали районы: Пристань, Нахаловка, Славянский городок, Фу-дзя-дзя — китайский городок и на окраине — Саманный городок.
У входа на пустынный пляж кособочилась табличка с грозной надписью: «Солдатам и собакам вход воспрещён!»
На идущей от вокзала Китайской улице расположены гостиницы. Яков тащил своих спутников всё дальше, по улицам Артиллерийской, Новоторговой, Мостовой. На Большом проспекте раскинулся чудной красоты бревенчатый собор.