Глава 5. Разве я сторож брату моему? 8 страница

Вера и немедленное вознаграждение

Истина ведома была уже древним. В своем диалоге «О счастливой жизни» Луций Анней Сенека, заметил, что, в про­тивоположность целомудренным удовольствиям, восторги экстаза стихают, лишь только достигнув высшей точки; их ространство настолько мало, что мгновенно заполняется до йраев. Оживившись на какой-то миг, искатели чувственных наслаждений быстро впадают в вялость и апатию. Иными словами, их счастье мимолетно, а грезы саморазрушительны. Сенека предостерегал: награда, приходящая быстрее других, умирает первой.

Античный философ размышлял и о том, кто из людей предпочитает жизнь, посвященную поиску немедленно реа­лизующихся удовольствий. В другом диалоге, «О краткости жизни», он писал, что такая жизнь становится уделом людей, забывших о прошлом, не заботящихся о настоящем и стра­шащихся будущего.

Точные наблюдения за человеческой участью надолго ос­таются истинными. Их справедливость не подвластна суду ис­тории. К этой категории, безусловно, относятся и открове­ния Сенеки. Всеобщая недолговечность немедленного вознаграждения, тесная связь между одержимостью и одно­моментной радостью, безразличие к прошлому и неверие в то, чему предначертано случиться, и сегодня подтверждают­ся так же, как и две тысячи лет тому назад. Изменилось лишь количество людей, испытывающих на себе несчастье жить в расплющенном и расчлененном времени. То, что казалось Сенеке не более чем огорчительным отклонением от истин-

9 Индивидуализированное общество

Часть II. Как мы думаем

Глава 12. Вера и немедленное вознаграждение

ного пути, - примером того, как люди сбиваются с толку и понапрасну тратят жизнь, - стало нормой. То, что раньше было выбором немногих, ныне стало судьбою масс. В нашем стремлении понять, отчего это происходит, нет ничего луч­шего, чем следовать интуиции Сенеки.

Доклад, сделанный в декабре 1997 года одним из наибо­лее проницательных социологов нашего времени Пьером Бурдье, имел название «Неопределенность присутствует се­годня повсюду». В нем отражено все: ненадежность (неста­бильность, уязвимость) - это широко распространенная (рав­но как и наиболее болезненная) черта современных соци­альных условий. Французские теоретики говорят о precarite, немецкие - об Unsicherheit и Risikogeselleshaft, итальянские -об incertezza, английские - об insecurity. Все они имеют в виду один и тот же аспект людской участи, отмечаемый повсюду в пределах высокоразвитой, модернизированной и обеспечен­ной части планеты и переживаемый как особенно нервирую­щий и подавляющий в силу его новизны и беспрецедентнос-ти: явление, которое исследователи стараются постичь, - это совокупный опыт неуверенности человека в его положении, в правах и доступности средств к существованию, неопределен­ности относительно преемственности и будущей стабильнос­ти, отсутствия безопасности для физического тела человека, его личности и их продолжений - имущества, социального окружения, сообщества. Склонность к забвению прошлого, к отсутствию заботы о настоящем и боязни будущего Сенека осуждал как личные ошибки и недостатки своих современни­ков; теперь же мы можем сказать, что в жизни наших собра­тьев прошлое может не приниматься в расчет, поскольку оно не предлагает надежных основ для жизненных перспектив, о настоящем не проявляется достаточной заботы, ибо оно на­ходится за пределами нашего контроля, а по поводу будуще­го есть веские причины бояться, что оно готовит новые не­приятные сюрпризы, испытания и муки. В наши дни риско­ванность не является делом выбора; это сама судьба.

Верить - значит признавать наличие смысла жизни и предполагать, что все, что делает или отказывается делать человек, будет иметь долгосрочное значение. Вера приходит

легко, когда такое понимание жизни подтверждается жизнен­ным опытом. Но такое подтверждение можно найти лишь в относительно стабильном мире, где вещи и поступки сохра­няют свою ценность на протяжении длительного времени, соразмерного со сроком человеческой жизни. В логичном и последовательном мире человеческие поступки неизбежно обретают логику и последовательность. В таком мире, как выразился видный философ-моралист Ханс Ионас, мы счи­таем дни, и каждый день имеет значение. Наши времена труд­ны для веры - любой веры, религиозной или мирской; веры в Провидение, в божественную связь всего сущего, равно как и веры в земную утопию, в перспективы совершенного обще­ства. Наши времена неблагосклонны к доверию и вообще к далеко идущим целям и усилиям по причине очевидной быст­ротечности и уязвимости всего (или почти всего), что имеет значение в земной жизни.

Начнем с предварительного условия всего прочего: со средств к существованию. Они стали чрезвычайно ненадеж­ными. Немецкие экономисты пишут об «обществе двух третей» (Zwei-Drittel Gesellschaft) и ожидают скорого его превращения в «общество одной трети» (Ein-Driltel Gesellschaft), подразуме­вая, что сегодня все необходимое для удовлетворения рыноч­ного спроса может быть произведено двумя третями населе­ния, а завтра для этого будет достаточно и одной трети, что оставит прочих мужчин и женщин без работы, сделав их жопа-мически бесполезными и социально излишними. Между тем, ка­кие хорошие мины ни делали бы политики и какими бы сме­лыми ни были их обещания, безработица в процветающих стра­нах стала «структурной»: работы попросту не хватает на всех.

Легко себе представить, насколько уязвимой и неопреде­ленной стала в результате жизнь пострадавших от этого лю­дей. Дело, однако, в том, что и всех остальных касается дан­ная проблема, пусть пока только лишь косвенно. В мире струк­турной безработицы никто не может чувствовать себя в безо­пасности. Сегодня уже не существует такого понятия, как га­рантированные рабочие места в надежных компаниях; нет и таких профессий или опыта, которые, будучи однажды при­обретены, всегда были бы востребованы и раз и навсегда обес-

Часть II. Как мы думаем

Глава 12. Вера и немедленное вознаграждение

печивали бы рабочим местом их обладателя. Никто не может считать себя застрахованым от очередного витка «сокраще­ний», «модернизации» или «рационализации», от беспоря­дочных колебаний рыночного спроса и странных, но мощ­ных сил «конкурентоспособности» и «эффективности». «Гиб­кость» стала девизом дня. Она означает наличие рабочих мест, не предусматривающих гарантий прав работника, кон­тракты, ограниченные по времени и подлежащие возобнов­лению, увольнения без предупреждения и компенсации.

Никто не может считать себя поистине незаменимым; даже самый привилегированный статус может оказаться вре­менным и внезапно измениться. И уж если не принимаются в расчет сами люди, то что можно говорить о днях их жизни? При отсутствии долгосрочной уверенности, «немедленное вознаграждение» соблазнительно представить себе в качестве разумной стратегии. Что бы ни предлагала нам жизнь, пусть она предложит это hie et nunc ~ здесь и сейчас. Кто знает, что случится завтра? Откладывание удовольствий на потом утра­тило свою притягательность: в конце-то концов, в высшей степени неясно, будут ли труды и старания нынешнего дня считаться полезными и тогда, когда дело дойдет до опреде­ления результата; более того, совсем неочевидно, что награ­ды, сегодня столь привлекательные, будут столь же желанны­ми, когда их наконец вручат. Активы имеют обыкновение превращаться в обязательства, блестящие знаки отличия - в клеймо позора, моды приходят и уходят с головокружитель­ной быстротой, а «предметы желаний» устаревают и выбра­сываются прочь еще до того, как мы успели им порадоваться. Стили жизни, считающиеся сегодня «шикарными», завтра станут предметом насмешек.

Если ситуация действительно такова, то во избежание ра­зочарований человеку следует воздерживаться от приобрете­ния привычек и привязанностей, равно как и от принятия на себя долгосрочных обязательств. Вещи, о которых мечтал, особо радуют в момент их обретения, но скоро от них отказы­ваются; рынки кажутся устроенными так, чтобы и вознаграж­дение, и устаревание были немедленными. Не только содер­жимое гардероба нуждается в обновлении каждый сезон; ме-

нять следует и автомобили, поскольку дизайн их кабин выхо­дит из моды, и они более не радуют глаз, исправные компью­теры выбрасываются на свалку, поскольку новое программное обеспечение делает их устаревшими, обожаемые коллекции музыкальных записей на пластинках заменяются кассетами, чтобы затем уступить место компакт-дискам лишь потому, что новые записи уже не представлены на прежних носителях.

Поэтому людей готовят (заставляя усвоить трудные уро­ки жизни) к восприятию мира как контейнера, полного по­лезных предметов - предметов, предназначенных для одно­разового использования. Таким должно стать восприятие всего мира, в том числе и других людей. Всякий предмет за­меним, таким ему лучше и оставаться: а вдруг в поле зрения окажется травка позеленее, получше и к тому же еще неощи­панная - ведь удовольствие манит издали? В мире, где буду­щее исполнено опасностей, любой неиспользованный шанс немедленно оказывается упущенным; и отказ воспользовать­ся им непростителен и не имеет оправданий. Поскольку обя­зательства нынешнего дня стоят на пути возможностей завт­рашнего, то чем они легче и поверхностней, тем меньше по­тенциальный ущерб. «Сейчас» становится девизом жизнен­ной стратегии, к чему бы таковая ни относилась. По такому опасному и непредсказуемому миру умудренные путники путе­шествуют налегке и не льют слез перед каждым препятствием.

Таким образом, стратегия «ненадежности», проводимая операторами рынка труда, поддерживается и поощряется «житейской политикой». Обе приводят к одному результату: увяданию и ослаблению, расчленению и разрыву человечес­ких уз, партнерств и сообществ. Обязательства, действитель­ные «пока не разлучит нас смерть», превращаются в контрак­ты, действующие «пока испытывается удовольствие», кон­тракты, временные по самому своему определению и замыс­лам и легко нарушаемые, как только один из партнеров со­чтет более выгодным для себя выйти из игры.

Иными словами, узы партнерства рассматриваются как вещи, которые следует потреблять, а не производить; они под­чиняются тем же критериям оценки, что и все другие пред­меты потребления. Товары же длительного пользования

Часть П. Как мы думаем

Глава 12. Вера и немедленное вознаграждение.

предлагаются на потребительском рынке, как правило, «на испытательный срок», что предполагает возврат денег в слу­чае, если покупатель не будет полностью удовлетворен. Если на таких условиях выбирается и партнер, то образуемый союз не может иметь своей целью создание работающих «взаимо­отношений», сохранения их при любых условиях, он не мо­жет обеспечить поддержки партнерами друг друга как в свет­лые, так и о мрачные дни, облегчить приспособление одного человека к другому, если в этом появится необходимость, поощрять компромиссы и жертвы во имя сохранения союза. Вместо всего этого задачей становится получение удоволь­ствия от уже готового к употреблению продукта; если удоволь­ствие не вполне соответствует обещанному и ожидавшемуся или же новизна ощущений уходит вместе с радостью, то нет и причин оставаться приверженным устаревшему и обесце­нившемуся продукту: можно найти в магазине другой, новый и улучшенный.

Отсюда следует, что временный характер партнерств, стоит его только предположить, имеет шансы стать самосбы­вающимся пророчеством. Если связи между людьми подобно другим предметам не добываются посредством длительных усилий и периодических жертв, а представляются чем-то, от чего ожидают немедленного удовлетворения, что отвергает­ся, если не оправдывает этих ожиданий, и что поддержива­ется лишь до тех пор (и не дольше), пока продолжает прино­сить наслаждение, то нет никакого смысла стараться и выби­ваться из сил, не говоря уж о том, чтобы испытывать неудоб­ства и неловкость, ради сохранения партнерских отношений. Даже малейшее препятствие способно уничтожить партнер­ство; мелкие разногласия оборачиваются острейшими конф­ликтами, легкие трения сигнализируют о полной несовмес­тимости. Как сказал бы американский социолог У.И.Томас, если люди рассматривают свои обязательства как временные и действующие лишь до очередного извещения, эти обязатель­ства и впрямь становятся таковыми вследствие их собствен­ных же поступков.

В наше время неопределенности и рискованности быст­ротечность обретает стратегическое преимущество перед

долговечностью. Уже неясно, что выступает причиной, а что следствием. Являются ли хрупкость и уязвимость ситуации, в которой оказались люди, обобщающим результатом распро­страненной жизненной практики, не признающей долгосроч­ных целей и ценностей, которые так трудно заработать и со­хранить? Или же¹ люди склонны предпочитать кратковремен­ное удовлетворение, поскольку в мире осталось немного во­истину прочного, и мало на что можно положиться, чтобы вынести напряжение, связанное с достижением своих целей? Оба эти предположения частично верны, но каждое содер­жит лишь долю истины. Мир, полный неопределенности, и жизнь, разделенная на краткие и приносящие мгновенное удовлетворение эпизоды, представляют собой две стороны одной медали, поддерживают и подкрепляют друг друга.

Важнейшим элементом любой веры является наделение ценностью чего-то более продолжительного, нежели уходя­щая в небытие и изначально ограниченная жизнь отдельно­го человека; чего-то продолжающегося, неподвластного раз­рушению временем, возможно, даже бессмертного и вечно­го. Смерть индивида неизбежна, но жизнь можно использо­вать для «обсуждения условий» обретения места в вечности; жизнь может быть прожита так, чтобы смертность личности была преодолена, чтобы след, оставленный жизнью, не был полностью утрачен. Вера может быть духовной сущностью, но для прочности ей необходим земной якорь, глубоко по­груженный в опыт повседневности.

Семья долгое время служила одним из главных звеньев, соединяющих смертные существа с бессмертием, своеобраз­ным мостом между буднями личной жизни и долговечными ценностями. Пожелтевшие фотографии в семейных альбо­мах, а еще раньше - длинные списки дат рождений, свадеб и похорон в семейных летописях свидетельствовали о долго­вечности, которую отдельные члены семьи не смели подвер­гать риску, а, напротив, [должны были оберегать и] делать все ради ее продления. Сегодня же семейные альбомы заме­няются видеокассетами, но видеопленка отличается от фо­тобумаги тем, что она может стираться раз за разом, освобож­дая место для новых, столь же преходящих записей. Замена

Часть И. Как мы думаем

Глава 12. Вера и немедленное вознаграждение

фотографии видеотехникой имеет символическое значение; она соответствует меняющемуся статусу семейной жизни, которая для все большего числа мужчин и женщин становит­ся событием, длящимся отнюдь не дольше, чем их земное су­ществование. Сегодня никого не удивляет, что семьи созда­ются и разрушаются множество раз на протяжении жизни одного человека. Семья едва ли может служить материаль­ным, прочным и надежным мостом к бессмертию.

Сколь бы огромными ни были последствия такого разви­тия событий, они не исчерпывают всей масштабности пере­мен; происходящее ныне с семьей как в зеркале отражает глу­бокие изменения в иных аспектах человеческого бытия, прежде способствовавших наведению мостков между личной смертностью и долговременными, даже вечными ценностя­ми. Можно сказать, что теперь само бессмертие может стать «сиюминутным». Мы слышим, как спортивные комментато­ры или ведущие музыкальных фестивалей взволнованными голосами объявляют, что они (и зрители) присутствуют при том, как «творится история». В новом его понимании бессмер­тие есть не что-то, что должно зарабатываться тяжким тру­дом, ценою усилий всей жизни, а скорее нечто, чему надо радоваться не сходя с места, не слишком задумываясь о по­следствиях и не задаваясь вопросом, сколь вечным окажется «бессмертие», обретенное в одно мгновенье. Художники [прошлого] работали с величайшей тщательностью, желая обеспечить своим фрескам и полотнам долгую жизнь, архи­текторы стремились возводить сооружения, способные про­стоять столетия. Теперь любимыми материалами в искусст­ве становятся те, что рекламируют и афишируют свою недо­лговечность; любимой формой визуального искусства явля­ются «хеппенинги» и «инсталляции», организуемые для един­ственного показа, на время определенной выставки, и под­лежащие демонтажу немедленно после закрытия галереи. Во всех областях культуры (включая и науку, целью которой, как считается, выступает поиск вечных истин) известность прихо­дит на смену славе и признается {общепризнанно и бесстыд­но) мгновенным вариантом бессмертия, пренебрегающим всеми другими его формами и безразличным к ним.

Если приверженность долговечным ценностям находит­ся сегодня в кризисе, то происходит это потому, что кризис переживает и сама идея длительности и бессмертия. Но бес­смертие оказывается в кризисе в силу того, что главная, по­вседневная вера в долговечность вещей, способных служить некими вехами й человеческой жизни, подрывается всем со­временным опытом. Это разрушение доверия порождается, в свою очередь, всеобщей рискованностью, хрупкостью, не­уверенностью и неопределенностью места человека в обще­стве.

Возведение конкурентоспособности и «открытой для всех» погони за максимальной выгодой в ранг основного (и чуть ли не единственного) критерия, разделяющего подхо­дящие и неподходящие, правильные и неправильные поступ­ки и действия, породило тот всеобщий страх, который про­низывает в паше время жизнь большинства людей, то широ­ко распространенное чувство неуверенности, которое испы­тывает едва ли не каждый. Общество уже не гарантирует и даже не обещает коллективных средств избавления от инди­видуальных неудач. Людям предлагается (скорее, даже навя­зывается) беспрецедентная свобода, но ее ценой становится столь же беспрецедентная неуверенность. А там, где царит неуверенность, остается мало времени как для заботы о цен­ностях, витающих выше уровня повседневных забот, так и для всего, что выходит за узкие границы скоротечного мо­мента.

Фрагментированная жизнь имеет свойство проживаться эпизодами, как череда бессвязных событий. Неуверенность как раз и является той точкой, в которой бытие распадается на части, а жизнь - на эпизоды. Если ничего не будет сделано в отношении преследующего нас призрака неуверенности, то и реставрация веры в долговечные и прочные ценности име­ет мало шансов на успех.

Часть третья

КАК МЫ ДЕЙСТВУЕМ

13 Нужен ли любви рассудок?

Любовь боится рассудка; рассудок боится любви. Одно упорно старается обойтись без другого. Но когда это им уда­ется, жди беды. Таковы, в самом кратком изложении, преврат­ности любви. И разума.

Отделение их друг от друга означает катастрофу. Но в их диалоге, если он случается, редко рождается приемлемый modus vivendi. Разум и любовь говорят на разных, труднопере­водимых языках; обмен словами приводит, скорее, к углубле­нию взаимного несогласия и подозрительности, чем к истин­ным пониманию и симпатии. На самом деле любовь и рассу­док гораздо реже обмениваются мнениями, чем просто ста­раются перекричать друг друга.

Рассудок изъясняется лучше, чем любовь, и поэтому ей мучительно сложно, если не невозможно вовсе, отстаивать свои права. Словесные поединки заканчиваются, как прави­ло, победой рассудка и уязвлением любви. В споре любовь проигрывает. Пытаясь вынести приговор, который рассудок признал бы обоснованным, любовь издает звуки, которые он считает бессвязными; в лучшем случае любви следует действо­вать молча. Джонатан Резерфорд изложил вкратце длинный на самом деле список сражений, проигранных любовью: «Лю­бовь балансирует на грани неизвестного, за пределами кото­рого теряется возможность говорить; поэтому она движет нами, не прибегая к словам». Когда нас вынуждают говорить о любви, мы «мечемся в поисках слов», но они «просто скле­иваются, свертываются и исчезают». «Когда я хочу сказать все, я не говорю ничего или говорю очень мало» [1]. Все мы

Часть Ш. Кик мы действуем

Глава 13. Нужен ли любви рассудок*

знаем, что такое любовь, до тех пор, пока не пытаемся ска­зать об этом вслух и четко. Любовь не познается в словах: слова, по-видимому, являются собственностью рассудка, чу­жой и враждебной для любви территорией.

Оказавшись обвиняемой в суде, где правит рассудок, лю­бовь обречена па проигрыш. Ее дело проиграно еще до нача­ла процесса. Подобно герою «Процесса» Кафки, любовь ви­новна уже в том, что попала под обвинения; и если за пре­ступления, в совершении которых тебя обвиняют, еще мож­но оправдаться, то защититься от самой угрозы попасть под суд невозможно. Такая вина не проистекает из «фактов, предъявленных по делу», а зависит от того, кто судит, кто имеет право выносить приговор и кому остается лишь под­чиняться приговору. Когда рассудок председательствует в суде, определяет правила ведения дел и назначает судей, лю­бовь оказывается виноватой даже прежде, чем прокурор под­нимется, чтобы зачитать обвинение.

Однако, как заметил Блез Паскаль, le coeur a ses raisons (у сердца есть свой разум). Макс Шелер считал, что акцент в этой фразе падает на два слова: «свой» и «разум». «Сердце имеет свой разум, 'свой', о котором иной разум ничего не зна­ет и не может знать; и оно имеет разум, т. е. объективное и очевидное проникновение в материи, по отношению к кото­рым иной разум столь же 'слеп', как слепой человек невосп­риимчив к цвету или глухой - к звуку» [2]. Считаю же я кого-то «слепым», если он не видит того, что я вижу столь отчет­ливо. И такое обвинение в слепоте действует в обоих направ­лениях. Сердцу, как настаивает Шелср, нечего стыдиться и не за что извиняться. Оно может легко достигнуть того стан­дарта, которым так гордится рассудок. Хотя рассудок не хо­чет признавать их тем, чем они являются, на деле существу­ют веления сердца (ordre du coeur), логика сердца {logique du coeur) и даже математика сердца (matematique du coeur), причем все они столь же логически последовательны и ясны, как и гордо предъявляемые рассудком в обоснование своего превосходства. Суть в том, что веления, логика и математика сердца и ума, или любви и рассудка, не апеллируют к одним и тем же аспектам опыта и не преследуют одних и тех же це-

лей. Вот почему любовь и рассудок не хотят слушать друг дру­га, а если бы они и прислушались, то вряд ли уловили бы смысл в различаемых словах. Внятная речь одного воспринимается другим как бессвязный лепет.

На мой взгляд, существуют по крайней мере три восходя­щих к одной точке причины, по которым диалог между рас­судком и любовью обречен на неудачу.

Начнем с того, что любви важны ценности, тогда как рас­судку - польза. Любви мир видится набором ценностей, а с точки зрения разума он выглядит собранием полезных объек­тов. Мы часто смешиваем два этих качества - «ценность» и «пользу», - и это приводит в тупик: разве вещь ценна не тем, что она полезна? Это, конечно, говорит рассудок, и говорит он это с момента своего пробуждения в античных диалогах Платона. С тех самых пор рассудок упорно пытался и пытает­ся аннексировать понятие ценности и отбросить все проти­вящееся этой аннексии; зачислить «ценность» на службу «по­лезности»; подчинить ей «ценность» или хотя бы представить «ценность» дополнением к «полезности».

Но ценность есть качество вещи, тогда как полезность характеризует тех, кто ею пользуется. Именно несовершен­ство пользователя, недостатки, заставляющие его страдать, его стремление заполнить возникшие бреши и делают вещь полезной. «Использовать» - значит улучшить состояние пользователя; «использование» предполагает его заботу о соб­ственном благополучии.

В платоновском «Пире» Аристофан связывает любовь со стремлением к завершенности: «Жажда целостности и поиск ее называются Любовью», - говорит он, Сократ, как всегда, старается возвести простое описание в ранг закона логики, поставить «обязательное» на место «вероятного»: «Разве не очевидно, что желающий стремится к тому, чего ему не хва­тает, или не стремится, если не испытывает недостатка?» По­скольку догадкам и ошибкам в суждениях не должно оставать­ся места, Сократ подытоживает: всякий, «кто желает, желает того, чем он не владеет и чего нет рядом с ним, чего у него нет, чем он не является сам и чего ему не хватает». Именно это, утверждает он, мы и называем «желанием»; это то, чем

Часть III. Как мы действуем

Глава 13. Нужен ли любви рассудок ?

желание должно быть, если оно не есть что-то иное, чем жела­ние. Но является ли таким желанием то, что мы понимаем под «любовью», как описывал ее Аристофан? Сократ подроб­но приводит слова, услышанные им от мудрой Диотимы из Мантинеи (У.Г.Д.Роуз считает, что англоязычным эквивален­том этого имени следовало бы считать Fearthelord from Prophetville). По словам Диотимы, Любовь была зачата на ве­черинке в честь дня рождения Афродиты в результате интим­ной близости Изобилия и Бедности, и поэтому она родилась ни бедной, ни богатой, или довольно бедной, но с «предна­чертанием стать красивой и доброй»; она не была ни смерт­ной, ни бессмертной, или скорее смертной, но предназначен­ной к бессмертию. Другими словами, любовь «не заключает­ся в желании и богатстве»; любовь «не предназначена для прекрасного» - «она существует для зачатия и рождения в красоте», и это так, «потому что для смертных зачатие - это нечто вечное и бессмертное». «Отсюда неизбежно следует, что любовь также предназначена для бессмертия» [3].

То, чего вы желаете, вы стремитесь использовать; точ­нее сказать, «израсходовать», избавиться от его чуждости, превратить в свою собственность, или даже поглотить - сде­лать частью собственного тела, продолжением самого себя. Использовать - значит уничтожить иное ради себя. Любить, напротив, означает ценить иное ради его отличий, защищать непохожесть, желать ее процветания и быть готовым пожер­твовать своим комфортом, а иногда и земным существовани­ем, если это необходимо для осуществления такого намере­ния. «Польза» означает выгоду для себя; «ценность» предпо­лагает самопожертвование. Использовать - значит брать, це­нить - значит давать.

Стремление использовать и ценить задает для рассудка и любви разные и расходящиеся пути. Но, оказавшись на них, рассудок и любовь обретают и совершенно различные гори­зонты. Перспективы любви бесконечны и недостижимы, они постоянно отдаляются по мере того, как она наполняет все ваше существо. Любовь не более бессмертна, чем сами любя­щие, и может исчезнуть, даже не приблизившись к ее неяс­ным пределам, но это не любовь, если она не считает беско-

нечность времени и безграничность пространства своими единственно приемлемыми пределами. Тот, кто любит, со­гласится с Лукой, племянником Сенеки, говорившим: «У меня есть жена, у меня есть сыновья, и все они - заложники судь­бы», с тем, что судьба всегда непредсказуема и не знает гра­ниц, и с тем, что любить - значит соглашаться, что так и дол­жно быть. Намерения рассудка, однако, прямо противополож­ны: не отворять ворота, открывающие путь в бесконечность, а закрывать их, причем надежно. Акт использования - это со­бытие, которое происходит и завершается в пределах опре­деленного отрезка времени: как правило, вещи теряют свою полезность в ходе их применения. Использование может стать продолжительным только путем повторения; ему недо­ступно самоосуществление, которое неизбежно его бы раз­рушило (именно в этом смысле мы можем говорить о специ­фической жажде «полезных предметов», разжигаемой нашим обществом потребления, как о желании желать, а не быть удовлетворенным).

Здесь вновь уместно процитировать Макса Шелера: «Лю­бовь любит, постоянно заглядывая за пределы того, что ей известно и чем она владеет. Импульс (Triebhnpuls), который ее пробуждает, может угаснуть, но сама любовь не пресыщает­ся». Любовь, настаивает Шелер, по сути своей бесконечна; она «требует для своего удовлетворения бесконечного блага» [4]. Если любовный порыв вдруг воплащается в конечном благе или конечном состоянии, это свидетельствует о безрассудной страсти - опасном, хотя и часто встречающемся, «разруше­нии» и «смешении» иерархий любви (ordo amoris). Любовь, достойная этого имени, никогда не прекращается и никогда не достигает удовлетворения; подлинную любовь можно рас­познать по ощущению любящим того, что она еще не достиг­ла предначертанных ей высот, но отнюдь не по его уверен­ности в том, что она обрела должные формы, и тем более не по сожалению, что она зашла слишком далеко.