Патриотизм и национализм в россии. 1825-1921 4 страница
В-пятых, наконец, выгоден был бы ГД и нынешней сверхдержаве. Хо-
тя бы потому, что стал бы для нее гарантией от опасного "королевского"
соблазна, погубившего всех без исключения ее предшественниц.
61. ИР, вып. 9, с. 6.
62. Там же, с. 2.
63. Там же, с. 6. ь
64. Там же, с. 9.
65. Ф.И. Тютчев. Цит. соч., с. 44. г “•
66. Там же, с. 47.
67. К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 1, с. 125.
68. Nicholas V. Riasanovsky. Nicholas I and Official Nationality in Russia. 1825-
1955. Berkeley, 1969, c. 166.
69. ИР, вып 8, c. 517-518.
70. Там же, с. 588.
71. Там же, с. 586.
72. Там же, с. 589.
73. Там же, с.589-590.
74. Там же, с. 590.
75. Там же, с. 591.
76. Русские мемуары, с. 297.
77. ИР, вып. 9, с. 591
78. Там же, вып.
79 Реформы и контрреформы в России, с. 44.
80. В.В. Кожинов. Тютчев, М., 1988, с. 336.
81. Цит. по В.В. Кожинов, Тютчев, сс.ЗЗЗ, 334.
82. П. А. Зайончковский. Правительственный аппарат самодержавной Рос-
сии в XIX веке, М., 1978, с. 181.
83. А.В. Никитенко. Цит. соч., с. 418.
84. Там же, с. 428.
85. Там же, с. 336.
86. Там же, с. 423.
87. John Howes Gleason. "The Genesis of Russofobia in Great Britain," New York,
1972, p. 68.
88. ИР, вып. 9, с. 17.
89. Там же, с. 65.
90. Там же.
91. А.В. Никитенко. Цит. соч., с. 402.
92. С.М. Соловьев. "Мои записки для моих детей", Спб., 1914 (цит. по изд.
Newtonville, Mass., 1980), с. 152.
93. Там же, с. 150.
94. Там же.
95. N. Riasanovsky, op.cit., c. 270.
| Глава 2 |
| Ошибка Герцена |
ОШИБКА ГЕРЦЕНА
ЛУ^рамина ново-византийской цивилизации рухнула, можно ска-
У\.зать, у нас на глазах. Собственно, даже и не рухнула. Ее разруши-
ли ее собственные апостолы во главе со своим Земным богом. Бросив
вызов "непреодолимому духу времени", противопоставив Россию че-
ловечеству с помощью "сфабрикованной народности" (как называл
Чаадаев казенную Русскую идею), они завели страну в исторический
тупик. Что дальше так жить нельзя, понятно было всем. Как записывал
16 января 1856 года в дневнике Александр Никитенко, "нет возможно-
сти идти дальше этим путём и нести на своих плечах коалицию всей
Европы". (1) "Разве николаевский гнёт не был для образованного об-
щества своего рода чумой?" - вторил ему Иван Тургенев. (2)
Не только ощущение тупика было всеобщим, но и уверенность,
что возник он именно в результате антипетровской революции Ни-
колая. "Начиная с Петра и до Николая, - писал С.М. Соловьев, -
просвещение народа всегда было целью правительства. Век с четвер-
тью толковали только о благодетельных плодах просвещения... По
воцарении Николая просвещение перестало быть заслугою, стало
преступлением в глазах правительства... Фрунтовики воссели на всех
правительственных местах и с ними воцарились невежество, произ-
вол, грабительство". (3)
Конечно, мы уже знаем теперь, что все было сложнее. И страш-
нее. Ибо невежество проповедовали при Николае вовсе не одни
"Фрунтовики", вроде сменившего Уварова на посту Министра народ-
ного просвещения Ширинского-Шихматова, высказывавшегося в
том духе, что "польза философии не доказана, а вред от неё возмо-
жен". Однако сам-то Уваров, полтора десятилетия просидевший в
этом кресле, был, между прочим, отнюдь не "фрунтовиком" а, на-
против, известным востоковедом и президентом Академии наук. И
Николай Васильевич Гоголь тоже ведь ни малейшего отношения к
"фрунту" не имел, а между тем уверял читателей, что "народ наш не
глуп, что бежит, как от черта, от всякой письменной бумаги... По-на-
тояшему, ему и не следует знать есть ли какие-нибудь книги, кроме
святых". (5. Только Фамусов, пожалуй, выразился по этому поводу
определённее). И по части философии тоже совсем не так далеко
ушел Гоголь от Шихматова, настойчиво рекомендуя "не захламлять
[ум свой] чужеземным навозом". (6)
Дело, следовательно, было не столько во "фрунтовиках", сколько
во всё том же могуществе николаевской идеологии, подчинявшей се-
бе повторим Пыпина, "даже первостепенные умы и таланты". Ибо
антипетровская революция Николая как раз и была, как мы уже го-
ворили, идеологической. Конечно, в результате её деградировало и
всё остальное в государстве российском. И в этом смысле Никитен-
ко, Тургенев и Соловьев правы. "Теперь только открывается, как
ужасны были для России прошедшие 29 лет. Администрация в хаосе;
нравственное чувство подавлено; умственное развитие остановлено;
злоупотребления и воровство выросли до чудовищных размеров. Всё
это плод презрения к истине и слепой варварской веры в одну мате-
риальную силу". (7) Это, разумеется, всё тот же Никитенко.
Но и он ведь не мог пройти мимо того, что в основе всей этой раз-
рухи лежала именно антипетровская идеология российского
Sonderweg. "Патриоты этого рода, — записывал он еще 20 декабря
1848 г., — не имеют понятия об истории... не знают, какой вонью про-
пахла православная Византия... Видно по всему, что дело Петра Вели-
кого имеет и теперь врагов не меньше, чем во времена раскольничь-
их и стрелецких бунтов. Только прежде они не смели выползать из
своих темных нор. Теперь же все подземные, болотные гады выполз-
ли, услышав, что просвещение застывает, цепенеет, разлагается". (8)
Как бы то ни было, после Крымской катастрофы, к которой "Фрун-
товики" привели страну, они сошли со сцены, "болотные гады" верну-
лись в болото. Но униженная ими Россия осталась. Ей предстояло как-
то выходить из исторического тупика. Ни у кого не было сомнений,
что так или иначе она из него выйдет. Вопрос был лишь в том, какой
странойвыйдет она из него. Иными словами, в том, чем и закончили
мы предыдущую главу: научил ли её кошмар николаевского опыта
простой истине, что предотвратить очередной исторический тупик
можно лишь одним способом — раз и насегда избавившись от постула-
та "Россия не Европа", от российского Sonderweg?
ОТТЕПЕЛЬ
На первых порах после смерти Николая могло показаться, что научил.
И хотя в манифесте о восшествии на престол Александр Николаевич
| Ul |
| Ошибка Герцена |
Патриотизм и национализм в России. 1825-1921
обещал быть лишь "орудием видов и желаний Нашего незабвенного
родителя", но уже его рескрипт от 20 ноября 1857 года о предстоящей
отмене крепостного права прозвучал чем-то вроде речи Хрущева на XX
съезде столетие спустя. Он возвестил оттепель, можно сказать, офици-
ально. Да и не был он, как и хрущевская речь, громом с ясного неба.
Уже 16 октября 1855 г. Никитенко записывал: "В обществе начи-
нает прорываться стремление к новому порядку вещей... Многие у
нас даже начинают толковать о законности и гласности. Лишь бы это
все не испарилось в словах". (9) С.М. Соловьев вторил: "С 1855 года
пахнуло оттепелью; двери тюрьмы начали отворяться; свежий воздух
производил головокружение у людей, к нему не привыкших". (10)
Просто поначалу оттепель эта была какая-то неуверенная. Как пи-
сал в герценовском "Колоколе" анонимный корреспондент из России,
"Весна не весна, а так, то погреет, то отпустит, то снова подморозит.
Точь в точь петербургская весна". (11) И настолько еще цепко сидел в
сердцах страх, и так трудно было поверить в необратимость этой роб-
кой оттепели, что некоторые, как тот же С.М. Соловьев, ожидали от
нее" чего-то даже худшего: "Конечно, я не был опечален смертью Ни-
колая, но в то же время чувствовалось не по себе, примешивалось ка-
кое-то беспокойство, опасение: а что если еще хуже будет? Человека
вывели из тюрьмы, хорошо, легко дышать свежим воздухом; но куда
ведут? - может быть, в другую, еще худшую тюрьму?" (12)
Моим современникам, пережившим 1953-й, это чувство хорошо зна-
комо. Самодержавие оно самодержавие и есть, и неважно кто там на
вершине власти — царь или генсек: смертному не дано знать, куда пове-
дет его новый хозяин. Но в конце концов даже скептик из "Колокола"
должен был всё-таки признать, что "распустилась наша обильная неис-
ходимая грязь" и новое солнце "стало греть и живое и мертвое". (13)
А после рескрипта 1857-го грянула гласность — и отпали сомне-
ния. Страна и впрямь пыталась выбраться из тупика.
НЕСОСТОЯВШЕЕСЯ ЧУДО
Гласность делала свое дело. Как и столетие спустя, после смерти друго-
го тирана (и другого культа политического идолопоклонства), превра-
щалась помаленьку эта робкая оттепель в неостановимую весну преоб-
разований. Наступила пора Великой реформы. Откуда-то, словно
из-под земли, хлынул поток новых идей, новых людей, неожиданных
свежих голосов. Похороненная заживо интеллигенция вдруг ожила.
И вдруг оказалось, что, в отличие от идеологов Официальной На-
родности, размышляла она вовсе не о возобновлении Византии, а как
паз напротив, о возобновлении "марша в Европу", насильственно
прерванного три десятилетия назад. Уцелевшие декабристы возвра-
щались из сибирских рудников словно бы затем, чтоб передать ново-
му поколению патриотический факел. Вот моментальный снимок
настроения эпохи — в письме либерального мыслителя Константина
Кавелина: "Конституция — вот что составляет теперь предмет тайных
и явных мечтаний и горячих надежд. Это теперь самая ходячая и лю-
бимая мысль высшего сословия". (14)
Ну мыслимо ли было такое до Крымской катастрофы, если еще в
1853 году отмена крепостного права даже Герцену казалась лишь да-
лекой мечтой и самые дерзкие его требования к царю не шли дальше
чего-нибудь вроде: "пусть разрешит всем, кто хочет, составление об-
ществ, товариществ для выкупа крестьян, для помощи освобождаю-
щимся"? Какая уж там, право, конституция...
Но стоит сравнить этот робкий пассаж (который, впрочем, при
Николае выглядел необыкновенно смелым диссидентским замахом)
с тем, что говорил тот же Герцен четыре года спустя, как бросится нам
в глаза пропасть, разделяющая две эпохи. Другой человек перед на-
ми! Не разрешения просит он теперь у царя, но настойчиво ему реко-
мендует: "Надобно государю так же откровенно отречься от петер-
бургского периода, как Петр отрекся от московского. Имея власть в
руках и опираясь с одной стороны на народ, с другой на всех мысля-
щих и образованных людей в России, нынешнее правительство мог-
ло бы сделать чудеса". (15)
Да что Герцен, если даже бывший зубр Официальной Народности
Погодин и тот поддался общему одушевлению. До такой степени, что
писал совершенно для себя невероятное: "...назначение [Крымской
войны] в европейской истории — возбудить Россию, державшую свои
таланты под спудом, к принятию деятельного участия в общем ходе
потомства Иафетова на пути к совершенствованию, гражданскому и
человеческому". (16) Прислушаемся: ведь говорит теперь Погодин,
пусть выспренним своим "ново-византийским" слогом, то же самое,
за что четверть века назад Чаадаева объявили сумасшедшим. А имен-
но, что сфабрикованная николаевскими политтехнологами "русская
Цивилизация" есть лишь блудная ветвь потомства Иафетова (сиречь
христианской Европы) и раньше или позже предстоит ей вернуться в
общее европейское лоно.
На миг могло показаться даже, что освобожденная от невыноси-
мой казёнщины и цензуры, а вскорости и от позора крепостного
права, опять, как накануне 14 декабря, поднимается Россия навстре-
110 Патриотизм и национализм в России. 1825-1921
чу пушкинской "звезде пленительного счастья". Становится, говоря
прозой, европейской страной: с гласностью, с выборным местным
самоуправлением и судом присяжных, с реформированной армией и
свободным крестьянством — и без сверхдержавных притязаний на
универсальную империю. "Ты победил, Галилеянин!" — приветство-
вал успех молодого императора из своего лондонского далека
Герцен.
Но чуда не совершилось. Уже в ходе подготовки к отмене крепо-
стного права стало очевидно, что главный урок из крушения Офици-
альной Народности не извлечен. Страна продолжала сопротивляться
"духу времени". Она по-прежнему не желала признать себя Европой.
В результате в основание новой гигантской государственной храми-
ны, которая вошла в историю под именем пореформенной России,
оказались заложены своего рода бомбы, пусть замедленного дейст-
вия, но громадной разрушительной силы. И в один трагический день
суждено им было беспощадно взорвать её, камня на камне не оставив
от всех надежд и мечтаний, которые мы только что описали. Почему
же не состоялось чудо? Почему все отпущенные ей шесть десятиле-
тий двигалась пореформенная Россия вовсе не к выходу из историче-
ского тупика, но к гибели?
ПОЛИТИЧЕСКИЕ СТРАСТИ
Вот вам еще одна загадка. Генерал Лебедь сформулировал ее с солдат-
ской прямотой, когда спросил, почему не перестаем мы наступать на
те же грабли. И самое в этом прискорбное — за все протекшие с тех пор
десятилетия российская (да и мировая) историография даже не задала
себе этого вопроса, не говоря уже о том, чтобы на него ответить. Заме-
чательный порыв историков-шестидесятников, сумевших даже в усло-
виях советской цензуры объяснить монументальные загадки XVI века,
те самые, что попытался я суммировать в "Истоках трагедии" (17), за-
глох на дальних подступах к истории пореформенной России.
Отчасти произошло это, конечно, потому, что время было такое. В
отличие от эпохального крушения досамодержавной России в XVI
веке, катастрофа России пореформенной была слишком близка,
опасно близка к 1917 году. И, соответственно, к амбициям и обидам,
к страху и террору новой эры политического идолопоклонства. Стра-
сти советской и антисоветской историографии исказили, измельчи-
ли, опошлили изучение пореформенной России, по сути сведя её бо-
лее чем полустолетнюю историю к нескольким годам, предшество-
вавшим сакральной дате. И та и другая искусственно оторвали её
Ошибка Герцена
конец от её начала, её крушение от её происхождения. И тем самым
потеряли возможность представить её себе как целое. Общая картина
пореформенной России была безнадежно утрачена.
В результате, естественно, получались курьезы. Писали о послед-
ствиях, пренебрегая причинами. Говоря, например, о недееспособно-
сти Думы в начале XXвека, опускали полувековую историю отчаян-
ного сопротивления её созыву. Прославляли столыпинскую реформу,
освободившую крестьян от рабства общинам, не объясняя, каким же
образом оказались они в этом рабстве полвека спустя после Великой
реформы, величие которой в их освобождении, собственно, и заклю-
чалось. Одним словом, создавали упрощенные черно-белые сцена-
рии, понятия не имея, что перед ними одна из самых грандиозных
загадок в русской истории.
Но какая, право, могла быть тут загадка для советской историо-
графии, если все сводилось в ней к тому, что буржуазно-помещичий
строй в России просто себя изжил? Потому и оказался, как только
наступила эпоха социалистических революций, самым слабым зве-
ном в цепи империализма. Что тут непонятно и о чем тут, спрашива-
ется, размышлять?
Но не было в крушении пореформенной России загадки и для ис-
ториографии антисоветской. В ней все сводилось к коварному стече-
нию обстоятельств — в момент, когда в стране начался процесс замеча-
тельного подъема. Тут вам расскажут и о бессмысленных мечтаниях
либеральных "образованцев", и о безмозглости аристократической ка-
марильи, окружавшей безвольного царя, и об антирусских происках
еврейского капитала, и о самом даже Антихристе, коварно конспири-
ровавшем против "Империи света", как на том же, что и во времена
Погодина, высокопарном ново-византийском жаргоне именует свою
страну редактор газеты "Завтра". (18) И о многих других роковых об-
стоятельствах, включая, конечно, мировую войну и козни большеви-
стских заговорщиков, думских масонов, немецкие деньги и латыш-
ские штыки. Так вот сошлось вдруг всё против России - хоть плачь!
РЕПЕТИЦИЯ КОНТРРЕФОРМЫ
Да и могло ли оно быть иначе, если исследователи сосредоточились
исключительно на разоблачении " 1917 года" или на его оправдании?
Но ведь году этому предшествовало не только крушение Официаль-
ной Народности. И не только "бомбы", заложенные в основание по-
реформенной России. Предшествовала ему четырехсотлетняя исто-
рия, которая вся, со времен знаменитого "поворота на Германы"
| Ошибка Герцена |
Патриотизм и национализм в России. 1825-1921
Ивана Грозного, когда Россия впервые отвергла свое европейское на-
следство ради мечты о сверхдержавное™, буквально соткана была из
несостоявшихся чудес и состоявшихся политических катастроф, из
реформ и контрреформ. И некоторые из них далеко превосходили
1917-й по своим историческим последствиям.
Не станем, однако, заглядывать здесь в прошлое так глубоко.
Спросим себя лишь, откуда взялась пушкинская "звезда пленитель-
ного счастья", и тотчас увидим, что и 1818 год пронизан был точно
таким же ожиданием чуда, как и 1858-й. Причем никакими тогда
большевистскими заговорщиками, не говоря уже о еврейских русо-
фобах или латышских штыках, и не пахло.
Но чуда-то не совершилось тоже. Вместо него на обломках пре-
красных мечтаний воздвиглась мрачная и беспощадная ново-визан-
тийская цивилизация. Как будем объяснять это несостоявшееся чу-
до? "Незрелостью революционного пролетариата?" Или еще одним
роковым стечением обстоятельств?
Я не говорю уже о том, что спустя всего лишь два десятилетия по-
сле начала Великой реформы яростная контрреформа Александра III
попыталась повернуть страну вспять к николаевской диктатуре, к по-
лицейскому государству. А это ведь была неудачная репетиция, если
угодно, большевистской контрреформы 1917 года. И означала она,
что уже тогда, в 1881 году, зашаталось, готово было рухнуть здание
пореформенной России.
"БОМБА" № 1: КОНСТИТУЦИЯ
Первая из "бомб" заложена была, конечно, отказом архитекторов по-
реформенной России от, выражаясь тогдашним языком, "увенчания
здания реформ конституцией". Самодержавие должно было, по твер-
дому их убеждению, оставаться краеугольным камнем новой России.
Таким образом, они остановились на полдороге: согласившись с
местным самоуправлением, отступили перед самоуправлением об-
щенациональным. Что удержало? Конечно же, не "болотные гады",
сошедшие со сцены, а николаевское идейное наследство, всё тот же
неумирающий российский Sonderweg.
Есть ли нужда напоминать, к чему привело в этом случае сопроти-
вление "непреодолимому духу времени"? Политические баталии, ко-
торым по общепринятым уже тогда в Европе правилам положено бы-
ло разыгрываться на парламентских подмостках, разыгрались на ули-
це. Вместо думских споров началась стрельба. Да такая интенсивная,
что жертвой этой грозной волны террора оказался, в конце концов, и
ам царь-освободитель. Иначе говоря, настаивая на сохранении са-
модержавия, он подписал себе смертный приговор.
Еще опаснее для будущего страны был, однако, другой результат
сохранения самодержавия. Правительство лишало себя обратной
связи с обществом, понятия не имея о том, что в нём на самом деле
происходит. Ведь смысл регулярных выборов в общенациональное
представительство как раз в том и состоит, что они более или менее
адекватно отражают постоянно меняющийся баланс политических
сил. Именно поэтому и Наполеон III и Бисмарк, современники Ве-
ликой реформы, предпочли при всех своих авторитарных амбициях
всё-таки созвать национальное представительство.
Опасность здесь была в том, что в противном случае единствен-
ным политическим центром державы становился императорский
двор. И правительство, естественно, оказывалось пленником одной
политической группы, сильной своими связями при дворе. А группа
эта, между тем, вела его к пропасти.
Что, разумеется, и случилось в пореформенной России. Придвор-
ная клика навязала стране свой курс, съев, даже не поперхнувшись, и
Витте, и Столыпина вместе с их реформаторскими планами, едва
проделали они для нее черную работу усмирения революции. Как
проницательно заметил по аналогичному поводу Б.Н. Чичерин, "са-
модержавное правительство как будто хотело доказать, что ему нуж-
ны не люди, а орудия, а что людей оно призывает в трудные минуты
и затем, высосав из них соки, выбрасывает за окно". (19)
Но самое главное — созвать-то Думу, в конечном счете, всё-таки
пришлось. Иначе говоря, после всех ужасов террора и пролитой кро-
ви сопротивление "духу времени" оказалось столь же бессмыслен-
ным в пореформенной России, как и во времена "государственного
патриотизма". Другое дело, что уступили "духу времени" с опоздани-
ем на полвека.А история, как выяснилось, таких опозданий не про-
щает. Созванная наспех — в раскаленной атмосфере революции и
всеобщей ненависти к самодержавию — Дума не только не успела пу-
стить корни в толще массового сознания, первые два её созыва ока-
зались попросту неспособны к сотрудничеству с правительством. В
них верховодила непримиримая оппозиция.
И ничего лучшего для налаживания с ней сотрудничества, нежели
Драконовское изменение избирательного закона, правительство не
придумало. А избранная по новому закону Дума, по сути лишившая
представительства большинство населения, естественно, оказалась в
ег° глазах нелигитимной. Отсюда популярность Советов и то самое