Демократизация” на уровне стратегическом

Рассмотрение вынесенного в заглавие раздела 5.5 вопроса начнём с давней и уже забытой многими публикации в “Независимой газете”. 2 декабря 2003 г. «архитектору перестройки» Александру Николаевичу Яковлеву исполнилось 80 лет и “Независимая — от народов России — газета” опубликовала интервью с ним Анатолия Костюкова под заголовком “Я говорил про обновление социализма, а сам знал к чему дело идёт. Александр Яковлев — о перестройке, демократии, «стабильности»”.

«— Тогда позвольте, следуя традициям этого дома[261], сразу спросить, как вы стали антисоветчиком. Крестьянский сын, офицер-фронтовик, успешный партийный работник — отличная анкета для строителя коммунизма. Диссиденты, как правило, получались из другого теста. С чего вдруг примерный гражданин засомневался в советской власти?

— Вы пропустили существенный для меня фрагмент биографии — три с половиной года работы в газете. Это было в Ярославле. Мне кажется, это мои лучшие годы. Во-первых, благодаря газете я научился русскому языку. Во-вторых, на газетной работе приобретаешь большой опыт наблюдений, узнаёшь жизнь с самых разных сторон. Очень скоро я понял, насколько фальшива наша пропаганда, как она оторвана от реальных народных нужд. Потом были годы “оттепели”, возникло много либеральных веяний, появились запретные книжки, начались дискуссии о том, правильным ли путём мы идём. Так что почва для инакомыслия была. Конечно, я не могу сказать, какого числа, какого месяца я понял, что советский строй никуда не годится[262]. Такие перемены в мировоззрении не происходят вдруг, одномоментно. Вот сейчас я занимаюсь публикацией архивных материалов советского периода. 36 томов уже вышло. И представьте себе, до сих пор узнаю много нового, а что-то из давно известного приходится переосмысливать заново.

— Вы не любите рассказывать о том, как повлияли на ваши политические воззрения годы, прожитые за рубежом. Почему? Чтобы не дразнить коммунистов-ортодоксов, которые обзывают вас агентом ЦРУ?

— Ну, на обвинения людей этого сорта я давно не реагирую. Хотя мне, конечно, не хочется, чтобы кто-то думал, будто план перестройки завезён из-за рубежа[263]. Это неправда, со мной всё было намного сложнее. Со стажировки в Колумбийском университете я, например, вернулся догматиком[264]. Не то чтобы сталинистом, но довольно правоверным партийцем[265]. Мне даже самому страшно стало: что это со мной?

В то время я уже знал, что наша антизападная пропаганда насквозь лжива. Но, приехав в Америку, я увидел, что здесь врут не меньше нашего. Это меня ошеломило. Я не мог понять, зачем они рассказывают, будто в Парк имени Горького через центральные ворота ходит только номенклатура, а простых советских граждан пускают через калитку со стороны Нескучного сада.

Однажды мне показали листовку, распространявшуюся в американской армии, в ней было написано: “Солдат, помни, что под твоей кроватью всегда лежит агент-коммунист!”. Что за бред? Ну, ладно, мы врём, потому что живём плохо, а выглядеть хотим хорошо. Но им-то это зачем?[266] Жратвы полно, свободы навалом, книжки читай, какие хочешь…[267] А правды, выходит, нет и тут, хвалёный американский образ жизни тоже основывается на лжи? Короче говоря, Америка не показалась мне образцом, достойным подражания.

— Но потом, уже в более зрелые годы, вы 10 лет работали послом в Канаде. Наверное, это был очень важный опыт, причём не только для вас лично? Когда вы стали членом Политбюро ЦК КПСС, в нашей партийной верхушке, впервые с 1917 года, появился человек, который знает жизнь современного Запада. До этого советские руководители бывали там только с краткими официальными визитами. Что они могли узнать о мире капитала, рассматривая его через окно лимузина по пути из аэропорта в Елисейский дворец или на Даунинг-стрит? А вы об этом мире знали, что называется, из первоисточника.

— Разумеется, это повлияло на образ мыслей. Я же там не с завязанными глазами жил. В Канаде, например, я по-насто­я­ще­му узнал, что такое фермерская система. Мне стало ясно, что фермер работает больше и лучше, чем наш колхозник. И живёт тоже лучше. Я с удовольствием изучал, как работает канадская судебная система, и, естественно, сравнивал с нашей. Более всего меня поразила там степень защищённости человека. Я вырос в государстве, где гражданин был априори виновен во всём и перед всеми — перед милиционером, перед домоуправом, перед партийным бюро. Ты ещё ничего не сделал, а на тебя уже смотрят, как на нарушителя и сукина сына[268]. А там всё наоборот — даже если ты попался на чём-то нехорошем, с тобой будут обращаться как с невиновным, пока суд не докажет обратное. Понятное дело, я думал: хорошо бы перенести эту традицию уважения к человеку на нашу родную почву. Но я бы не сказал, что тогда у меня уже были мысли о заимствовании западной политической модели. Это пришло позже[269], когда я снова и довольно глубоко окунулся в нашу советскую действительность.

— Вас называют то идеологом, то архитектором перестройки. Но у нас, живших в то время, было большое сомнение в том, что у перестройщиков есть идеология, есть стройный план реформ[270]. Казалось, что спущенная с тормозов машина несётся, не слушаясь руля, не разбирая дороги. Насколько это впечатление было справедливо?

— Интересно, как вы себе представляете “план перестройки”? Это что, перечень мероприятий, утвержденный на Политбюро, согласованный с министерствами и ведомствами, включая КГБ? Такого плана действительно не было и быть не могло[271]. Того, кто его предложил бы, тут же поставили бы к стенке[272]. Вообще говоря, ни одна революция, ни одна серьёзная политическая реформа нигде и никогда не проходила по строго заданному плану. Всегда реформаторам приходится импровизировать по ходу дела[273].

Но что касается идеологии перестройки, то это неправда, будто её не было. Есть документальное свидетельство — моя записка Горбачёву, написанная в декабре 1985 года, то есть в самом начале перестройки. В ней всё расписано: альтернативные выборы, гласность, независимое судопроизводство, права человека, плюрализм форм собственности, интеграция со странами Запада[274]…

Михаил Сергеевич прочитал и сказал: рано. Мне кажется, он не думал[275], что с советским строем пора кончать, и удовлетворился бы ликвидацией наиболее очевидных несуразностей. Не знаю. Но факт, что в конце концов нам пришлось выполнить практически всё, что было в той записке[276]. Разумеется, не обошлось без глупостей, без виляний в сторону, нередко общество получало “сверху” совершенно ложные сигналы. Это было неизбежно, потому что нам приходилось преодолевать жестокое сопротивление консервативной части партаппарата, а это не всегда удавалось с первой попытки.

Скажем, консерваторы “продавили” скандальный закон о борьбе с нетрудовыми доходами. Началась облава на бабушек, торгующих редиской, на шоферов, везущих на рынок “левый” груз[277]. Этот идиотский закон шёл вразрез с концепцией перестройки, противоречил её духу, но у него, к сожалению, нашлись мощные защитники. Нельзя оценивать наши тогдашние действия, не зная, какой борьбой сопровождался каждый новый шаг.

Для пользы дела приходилось и отступать, и лукавить[278]. Я сам грешен — лукавил не раз. Говорил про “обновление социализма”, а сам знал, к чему дело идёт. А как было иначе? Стоило мне в Перми высказаться в пользу рыночной экономики — сразу же получил взбучку на Политбюро[279]. Помню, Николай Иванович Рыжков возмущался: как это можно говорить такие вещи без разрешения ЦК![280]

— Как вам теперь кажется, была ли у СССР возможность реформироваться по “китайскому варианту” — путём постепенного, управляемого демонтажа социалистической системы?

— А мы по этому варианту и шли — до августа 1991 года. Но, видимо, что-то у нас не как у китайцев, если нас понесло по более радикальному курсу[281].

— К радикальным реформаторам, пришедшим за вами, вы тем не менее относитесь по-отечески доброжелательно?

— На этот вопрос трудно ответить односложно. Мне ясно, что благодаря “шоковой терапии” Гайдара наши люди узнали, что такое деньги. Благодаря Чубайсу и его приватизации у нас узнали, что такое собственность[282]. Это великое дело, но я убеждён, что и то, и другое необязательно было делать в такой спешке, с такими социальными издержками.

Я всегда был противником безденежной приватизации. По мне, частная собственность должна быть нажитой, а не полученной в результате дележа госимущества. Вот когда человек начинает с мастерской или с ларька, потом, накопив денег, заводит фабрику, потом прикупает соседнюю компанию, — это нормальный путь формирования собственника. Одновременно с накоплением капитала нарастает социальная база новой экономики.

Конечно, такой процесс идёт медленно, нудно, зато в нём — гарантия надёжного, стабильного развития. А мы не успели поделить и раздать, как уже звучат требования национализировать всё обратно. Олигархов вчера холили и лелеяли, сегодня тащим в тюрьму. Такими кругами можно ходить до бесконечности и никуда не дойти.

Лет семь назад я подавал записку Ельцину, предлагал ему меры, которые, на мой взгляд, могли усилить общественную поддержку рыночных реформ. Мне казалось, что есть смысл пожертвовать какими-то макроэкономическими планами, чтобы поднять уровень зарплат, пенсий, социальных пособий, оживить внутренний спрос... Видимо, Борис Николаевич тоже решил: рано.

— Это самое большое ваше разочарование в постперестроечное время?

— Нет, пожалуй, есть вещи, с которыми мне смириться гораздо труднее. Я, например, не собирался доживать свой век под звуки сталинского гимна, для меня это серьёзная моральная травма[283]. А самое большое разочарование[284] — это, наверное, наш парламентаризм. Я ведь очень верил в парламентскую власть. Просто как мальчишка верил. Думал: вот будут настоящие, альтернативные выборы — в законодательную власть придут умные, честные, ответственные люди. Парламент станет храмом морали, и, глядя на него, всё общество будет учиться жить по правде. А когда я смотрю на нынешние выборы, на сегодняшнюю Думу, меня ужас берёт[285]. Вместо парламента — примитивная лоббистская организация. Одни пошли в депутаты, чтобы денег подзаработать, других хозяева послали интересы фирмы отстаивать, третьи от суда прячутся… Если бы я мог это предвидеть, не знаю, стал ли бы я проповедовать демократию. Может, я долго-долго бы думал, стоит ли всё это затевать, не поискать ли какой-нибудь другой вариант[286].

— Вы, чувствуется, не верите, что сегодняшняя политическая элита способна вернуть себе доверие народа?

— Честно скажу: не верю.[287] Потому что незаметно, чтобы эти люди начали беспокоиться о нравственности своего поведения[288]. Всякое новое дело не обходится без ошибок, и общество в принципе относится к этому с пониманием. Но люди не могут простить вороватую, коррумпированную, наглую власть. А сегодняшняя власть в массовом восприятии, к сожалению, такова. Может, эти представления и не совсем справедливы, однако не бывает дыма без огня.

О политиках моего поколения тоже говорили много неприятного. Могли назвать предателем, агентом ЦРУ, русофобом, но это были политические ярлыки. Другое дело, когда про тебя люди говорят: вор, взяточник. Одно время энтузиасты искали “деньги КПСС”, но никто же не искал “деньги Рыжкова” или “деньги Яковлева”. Образ власти изменился, увы, не в лучшую сторону. И не видно, чтобы правящий класс это сильно тревожило[289].

— Вы не согласны с тем, что перестройка шла “по воле волн”. А что вы думаете о стратегии сегодняшней власти? Вам понятен “план Путина”?

— Я внимательно, с карандашом в руке, читал все ежегодные Послания президента Федеральному собранию. И каждый раз готов был аплодировать их автору: замечательная либеральная программа… Всё правильно написано: произвол чиновников надо ограничивать, налоги на малый и средний бизнес снижать, армию реформировать… Согласен с каждым пунктом. Но это пока только слова. А что по любому из этих пунктов сделано? Взяток стали меньше брать, бизнесменам стало легче дышать, милиция стала законопослушной? Фактически ничего не сделано[290].

Зато, говорят, теперь у нас стабильность. Боюсь, что эта “стабильность” — синоним “реставрации”. Как “укрепление госу­дарства” — синоним “укрепления бюрократии”[291]. Ведь очевидно, что чиновничество, всевластие которого было подорвано уже с началом перестройки[292], сегодня берет реванш, снова становится безраздельным хозяином положения. Мне кажется, ставка на бюрократию — большая ошибка президента Путина[293]. Опираясь на такую “партию”, нечего и думать о реформах. Бюрократии не нужны реформы, как не нужны ей демократия, гражданские свободы, независимое судопроизводство.

Который год мы уже наблюдаем, как президент пытается заставить чиновников начать административную реформу. Ну и что? За это время наши столоначальники всё никак не могут пересчитать свои избыточные функции, зато успели несколько раз повысить себе жалованье. Не знаю, может быть, Путин думает, что бюрократия — это надёжная “партия”, верное воинство, так он заблуждается. Чиновник всегда был первый предатель, ему переметнуться в другой лагерь — что улицу перейти[294]. Я не склонен к катастрофическому мышлению[295], но опыт и интуиция мне подсказывают: если кто и погубит всё, что было сделано доброго за последние 15 лет[296], а в конечном счёте и страну, так это наш чиновник.

— Раз уж мы ступили на зыбкую почву прогнозов, не могли бы вы сказать, какого лидера нам ждать после Владимира Путина? Что подсказывает ваша интуиция? [297]

— Это уже больше походит на гадание, чем на прогноз. У нас ведь лидеры появляются неожиданно, как бы по воле случая. Разве кто-то ждал Горбачёва? А Ельцина? А Путина? Так что лучше говорить не о лицах, а о том, какой тип лидера в наибольшей степени отвечал бы актуальным потребностям общества. По моим представлениям, на следующий срок было бы хорошо заполучить в президенты человека немолодого, лет 60 — 70, образованного, с неяркой политической биографией, не имевшего дел с большими деньгами. Я не думаю, что сейчас стране нужен “молодой и энергичный”, разбирающийся и в финансах, и в самолетостроении, и в сельском хозяйстве. Требуется не президент-менеджер[298], а умный, порядочный, ответственный человек, который станет для нации и для правящей элиты моральным авторитетом.

По-моему, стране сейчас нужна какая-то нравственная передышка[299]. Слишком уж мы взбудоражены, обозлены, распущенны. Моё мнение, разумеется, может быть ошибочным. Я всегда помню Галича: “Не бойся тюрьмы, не бойся сумы, не бойся ни глада, ни хлада, а бойся единственно того, кто скажет: я знаю, как надо”[300]. Но могу же я помечтать? Хотя бы по случаю юбилея».

Но это ещё не всё, что предстоит рассмотреть в этом разделе прежде, чем дать ответы на вопрос, вынесенный в его заголовок. Дело в том, что А.Н.Яковлев — «стратегический “де­мо­кратизатор”»[301], каких мало, однако ориентируясь на которых действуют “демокра­тиза­то­ры” тактического уровня. “Демократи­за­торов” тактического уровня неизмеримо больше, всё написанное и сказанное ими рассмотреть весьма затруднительно, поэтому обратимся только к двум тематически связанным публикациям этого уровня для того, чтобы выявить характерное для психики «тактических “демократизаторов”», хотя они, как и «страте­ги­чес­кие “демо­кра­ти­за­торы”», — тоже оружие массового поражения психики членов толпы (в ранее определённом смысле этого термина социологии).