СССР в годы перестройки. Реформы Горбачева

К осени 1986 года Горбачев окончательно сформулировал для себя девиз

нового этапа реформы - тотальная перестройка партии, государства, экономики.

Ее рычаг - демократизация Системы. В своих политических выступлениях он

определял свой новый курс опять-таки как "возвращение" к ленинской идее

поощрения "творчества масс". Для самых непонятливых в партийном аппарате

формулировал это более доходчиво: "Там, где сидишь, там и перестраивайся".

Идея перестройки как новой революции, нового "правильного" Октября увлекала

его все больше, тем паче, что на горизонте замаячила впечатляющая дата -

70-летие Октябрьской революции. И к юбилею надо прийти с новым

"исправленным" социализмом, возведенным по ленинским заветам, хотя и не

строго по его рецептам.

Лидер перестройки поставил перед собой грандиозную цель: добиться,

наконец, превращения социализма в реальную альтернативу капитализму. "Не

надо бояться сейчас громких слов. Беда, если ограничимся только словами,

какими бы правильными и красивыми они ни были". Одним из главных фронтов,

где, если уж речь зашла о демократизации Системы, важно было преодолеть

отставание от капитализма, были злополучные права человека. Выяснилось, что

в этой области даже проще перейти от слов к делу, чем в сфере экономики.

Требовалась лишь политическая воля руководителя. Первым было снято табу с

вопросов свободы выезда из СССР. К этой теме в свое время примерялся, судя

по его мемуарам, еще Н.Хрущев, высказывавший естественное для правоверного

коммуниста недоумение: "Если социализм - это рай для трудящихся, зачем

обносить границы колючей проволокой и удерживать здесь людей насильно? Они

сами должны сюда стремиться".

Менее простодушный Горбачев тоже начал с того, что поставил в повестку

дня вопрос "Об упрощении практики выезда и въезда в Советский Союз". Это

предполагало возможность двустороннего движения через советскую границу,

причем количество желающих въехать в страну "перестроенного социализма"

теоретически могло многократно превысить число выезжающих. "Кто-то хочет

ехать за границу на 3 месяца, а мы ему - месяц и баста! И вообще, если хочет

сбежать, велика беда! Это даже не потеря, а приобретение, чтобы всякая шваль

туда убралась. Всех, кого можно отправить за границу без ущерба для

безопасности, всех отправлять - метлой! Все это часть демократизации,

которая должна охватывать все сферы жизни".

Лукавство этого бравурного пассажа из выступления генсека на Политбюро

в том, что помимо заявленной им высокой цели - создать свою "концепцию прав

человека", отвечающую духу нового политического мышления, поднятый вопрос о

высылке "швали" преследовал вполне прагматическую цель: приближалась

очередная встреча с Рональдом Рейганом, а поскольку американцы, как обычно,

заранее подготовили к ней список советских "отказников", за которых

собирался ходатайствовать президент США, Горбачев хотел "вынуть у него изо

рта" эту острую тему.

Первым из заметных правозащитников получил свободу и смог выехать за

границу Юрий Орлов. Значительно более сложной с точки зрения внутренней

политики представлялась проблема самого знаменитого советского "узника

совести" - нобелевского лауреата Андрея Дмитриевича Сахарова.

Чтобы психологически подготовить Политбюро, Горбачев с немалой долей

актерства разыграл этот сюжет так, будто Сахаров чуть ли не "отсиживается" в

Горьком, в то время когда "вся страна пришла в движение". "Хватит ему там

сидеть без дела! Пусть Марчук (тогдашний президент Академии наук. - А.Г.)

съездит к нему и скажет, чтобы возвращался. Квартира, дача, машина - все в

Москве сохранено. И пусть Марчук скажет, что советовался в ЦК".

После того как ПБ, поморщившись, проглотило это заявление, возвещавшее

начало демонтажа уже не сталинского, а андроповского наследия, Горбачев

счел, что дальнейшая дорога разминирована, и решил, не прячась за спину, сам

сделать этот сенсационный политический жест.

16 декабря 1986 года немногословные люди в гражданской одежде, но явно

с военной выправкой, не спрашивая разрешения жильца одной хорошо охраняемой

квартиры в Горьком, установили в ней телефон. По нему позвонил Горбачев и

предложил "ссыльному" академику вернуться в Москву к своим профессиональным

занятиям и к "служению Отечеству". Для соблюдения приличий (как их понимало

партийное начальство) было "выпущено" никого не обманувшее короткое

сообщение ТАСС, в котором говорилось: "Академик Сахаров обратился к

советскому руководству с просьбой разрешить ему возвращение из Горького в

Москву. В результате рассмотрения этой просьбы компетентными организациями,

включая Академию наук СССР и административные органы, было принято решение

удовлетворить эту просьбу. Одновременно Президиум Верховного Совета СССР

принял решение о помиловании гражданки Боннэр. Таким образом, им обоим

предоставлена возможность вернуться в Москву, а А.Д.Сахарову - и активно

включиться в академическую жизнь, теперь - на московском направлении (?! -

А.Г.) деятельности АН СССР. Утром 23 декабря А.Д.Сахаров и Е.Г.Боннэр

поездом прибыли в Москву".

Возвращение в Москву после семилетней ссылки всемирно известного

ученого и правозащитника стало первым политическим сигналом Горбачева

Западу, подтверждающим серьезность его намерений в деле демократизации

режима. До сих пор к его декларациям по этому поводу там относились как к

очередной, лишь более изощренной пропагандистской кампании. Внутри страны

сенсационные сдвиги в отношении властей к "диссидентам", еще совсем недавно

воспринимавшимся как опасные государственные преступники, должны были

подтвердить объявленное с высоких трибун движение в сторону уже не только

"социалистического", а нормального правового государства. Его сущность для

доходчивости Горбачев выразил в броской, хотя и упрощенной формуле -

"Разрешено все, что не запрещено законом". Если учесть, что значительная

часть законов предыдущей эпохи находилась в процессе пересмотра, а само

соблюдение законов, будь то властями или населением, никогда не было

национальной российской традицией, легко понять, что от нового правового

государства повеяло бакунинским анархизмом.

Постепенно начали облетать "социалистические" обертки и с других

запущенных перестройкой в оборот политических понятий, включая самое

взрывоопасное - плюрализм. Когда же в январе 1987 года на Пленуме ЦК в своем

докладе Горбачев объявил о предстоящей глубокой политической реформе и

произнес роковые слова - "избирательная система не может не быть ею

затронута", - мраморный зал заседаний верхушки партии, с ленинских времен

единолично правившей страной, как будто наполнился запахом ладана, а

некоторым членам ЦК показалось, что они находятся внутри Мавзолея.

Дополнительным аргументом в пользу того, чтобы сосредоточиться на

политической реформе, отодвинув на второй план остальные аспекты

перестройки, стали проблемы с экономической реформой. Несмотря на то что в

своем докладе на XXVII съезде он назвал радикальную реформу экономики среди

приоритетов перестройки, дело в этой сфере практически не двигалось. Правда,

к лету 1987 года был подготовлен проект такой реформы, а в июле для его

одобрения созван специальный Пленум ЦК. По замыслу Горбачева, после

"политического" январского Пленума, расчистившего путь к демократизации

общественной жизни, настала очередь демократизировать экономику. Надо было и

в этой области разрушить монополию бюрократии, на этот раз хозяйственной, и

переходить от административных методов управления экономикой к

"товарно-денежным" (слово "рынок" даже с эпитетом "социалистический",

по-прежнему вызывало аллергию у участников пленума).

В конце концов, после "трудной" многочасовой дискуссии с Н.Рыжковым на

сталинской даче в Волынском премьер уступил, и пленум дал зеленый свет

началу перестройки в экономике. Однако на практике экономическая реформа не

заработала, поскольку, по версии Горбачева, "Николай Иванович спустил все на

тормозах". В действительности же дрогнуло все политическое руководство. Едва

правительство заикнулось, что цены на хлеб и макароны будут

"скорректированы", пусть даже с выплатой компенсаций населению, как

поднявшийся ропот тогда еще не знакомых с императивами рынка советских

граждан заставил высшее руководство, а прежде всего самого Горбачева,

отступить.

Пенять было не на кого. Разбуженное в соответствии с его сценарием

общество начало подавать голос и другие признаки жизни. Оказалось, что

политическая реформа не только усадила страну перед телевизорами, но и,

построив ее в пикеты, вывела на рельсы перед локомотивом экономической

реформы, пока еще разводившим пары. Прижатый к стене собственными

аргументами, Горбачев спасовал перед "творчеством масс" и публично пообещал,

что впредь никакого повышения цен "без совета с народом предприниматься не

будет". После такого обещания о движении к рынку можно было на время забыть.

Тем самым отодвигалась перспектива расширения социальной базы горбачевской

революции за счет формирования класса новых предпринимателей и собственников

в городе и на селе. Сетуя об "отложенных" преобразованиях в деревне, Михаил

Сергеевич задним числом сокрушается: "Надо было взрывать колхозы

экономически. Начать активнее строить там дороги, смелее раздавать земельные

участки для обработки. Я думал запустить туда такой вирус, как аренда - и в

земледелии, и в животноводстве. Ведь начали было, и дело пошло. Надо было

идти до конца, поощрять средний класс". А раз "до конца" не пошли,

послаблениями в прежде суровом законодательстве и дозированными льготами для

кооператоров смогли воспользоваться только вышедшие на белый свет

"теневики", ставшие зародышем "новой русской" буржуазии.

Поскольку из-за саботажа управленцев и недостаточной "сознательности"

общества, отказавшегося "демократически" проголосовать за повышение цен,

экономическая реформа оказалась заблокированной, у Горбачева оставался

единственный способ двигать перестройку дальше - наращивать политическое

наступление. Для Н.Рыжкова, у которого, естественно, другая версия событий,

нет сомнений, что именно "безумное политическое ускорение" смело в тот

период шансы на серьезную поэтапную реформу экономики...

К концу 1987 года Горбачева поглотили заботы, связанные с 70-летним

юбилеем Октябрьской революции и подготовкой доклада, посвященного этому

событию. Провозгласив перестройку "своей" революцией, он теперь уже был

вынужден примерять масштабы пока еще задуманных преобразований к Октябрю, а

значит, вопреки собственным начальным намерениям, "бросить вызов" своему

кумиру - Ленину. Разумеется, в юбилейном докладе даже намека на это быть не

могло. Генсек лишь окончательно отмежевался от Сталина и, как бы отвечая

своим дедам, не верившим, что вождь имел отношение к их страданиям, поставил

все точки над "i", заявив: "Сталин знал". Главной новацией доклада была

официальная реабилитация Н.Бухарина, воспринятая партийными догматиками (в

то время в эту категорию помимо Е.Лигачева входил и Б.Ельцин, также

считавший, что с подобного рода деликатными сюжетами не надо "слишком

торопиться") как преждевременная, а радикализировавшимся общественным

мнением как недостаточная и робкая. В результате доклад не удовлетворил ни

радикалов, ни консерваторов и, может быть, поэтому до сей поры остается

предметом гордости "центриста" Горбачева: "Главное, что я не закрыл, а

открыл дискуссию".

К этому моменту он внутренне созрел для того, чтобы освободиться уже не

только от Сталина, но и от остальных своих предшественников - "улучшателей

большевизма" - Хрущева и Андропова, и, пока еще подспудно, самого Ильича.

"Зазор" между Сталиным и Лениным, в котором вместе с другими

"шестидесятниками" он рассчитывал найти формулу идеального, так и

несостоявшегося Октября, был дотошно исследован, многократно и

безрезультатно опробован на практике и оказался бесплоден. Теперь Горбачев

мог с чистой совестью человека, обшарившего все сусеки оставленной ему в

наследство Системы, ополчиться на "плакальщиков" по поводу его отступлений

от социализма и обозвать их воинствующими демагогами, догматиками и

"теоретиками отставания".

"К 1988 году, - писал он в журнальной статье, подводя десятилетний итог

перестройки, - мы осознали, что без реформирования самой системы не сможем

обеспечить успешное проведение реформ (с этого момента можно говорить о

втором содержательном этапе перестройки. Он базировался уже на других

идеологических позициях, в основе которых лежала идея социал-демократии)".

Понятие "мы" к этому времени тоже становилось другим. Рыжков и Лигачев

оставались в нем все более номинально, а с октября 1987 года из горбачевской

обоймы выпал и еще один патрон, которым он особенно и не дорожил, посчитав

за "холостой", - Борис Ельцин. Небрежно отмахнувшись от его обид, изложенных

в просьбе об отставке, Горбачев пробудил дремавший внутри Ельцина ядерный

реактор неудовлетворенного самолюбия, которое после унизительной экзекуции

на пленумах сначала ЦК, а потом Московского горкома начал принимать

политическую форму.

Период эйфорического единения постбрежневского руководства вокруг

проекта неясных перемен и личности нового генсека заканчивался. Начиналась

пора жесткого столкновения уже не только различных характеров и амбиций, но

и интересов, и ее исход, как в любой борьбе антагонистических тенденций, был

непредсказуем. Сам Горбачев, устроив, как примерный сын, достойные поминки

по Октябрю, теперь должен был думать о самостоятельном устройстве жизни. Он

продолжал считать себя марксистом, но уже только в тех рамках, которые в

свое время обозначил для себя основательно изученный им Ленин: "Марксист

должен учитывать живую жизнь, точные факторы действительности, а не

продолжать цепляться за теорию вчерашнего дня". Пожалуй, только в этом

смысле он оставался, как сам считал, верным ленинцем. Однако, приняв решение

выйти за рамки ленинской модели социализма, партии "нового типа" и концепции

однопартийного государства, он начал выходить из "кокона" реформатора,

превращаясь в кого-то, кого еще до сих пор не было - Горбачева.