Парламентская реформа 1832 г.
В 1829 г. произошло уравнение в политических правах католиков и членов многочисленных христианских сект, до того не имевших доступа в парламент. Лишение их этого основополагающего права осуществлялось ранее, можно сказать, по-английски — не прямым запретом, а с помощью формулы принесения присяги членом парламента, приемлемой лишь для последователей англиканской церкви. В феврале 1828 г. в нижнюю палату было внесено предложение об изменении пресловутой формулы. Премьер-министром был тогда герцог Веллингтон, в политике олицетворявший традиции консерватизма. Но давление снизу было значительным, особенно со стороны католиков-ирландцев. Веллингтон встал перед выбором — или уступить, или удалиться в отставку, передав власть (впервые за сорок лет!) вигам. Он предпочел первое (апрель 1829 г.).
Эмансипация католиков не привела к социальному миру — слишком очевидны были изъяны государственной структуры и чересчур велики силы, стремившиеся их реформировать. Ирландцы во главе с О'Коннеллом вступили в борьбу за отмену унии с Англией и восстановление в Дублине своего парламента (движение рипилеров).
Оставалась весьма архаичной избирательная система. Округа застыли незыблемо, как были скроены в начале XVII в. при короле Якове I. Единого избирательного ценза не существовало; в деревнях голосовали «свободные землевладельцы» с доходом свыше 40 шиллингов в год; в городах царила полная разноголосица, но важно было овладеть собственностью. Система игнорировала воистину гигантские демографические изменения предшествовавших двух веков. Индустриальный гигант Бирмингем вообще был лишен представительства; промышленный Йоркшир был представлен двумя депутатами — ровно столько, сколько посылал в нижнюю палату обезлюдевший Олд Сарум; одна деревня была поглощена океаном, еще одна исчезла с лица земли, и место ее заняло болото, поросшее вереском. Всеми этими «гнилыми» и «карманными» местечками распоряжались лендлорды, набиравшие здесь свои «команды». Всего в голосовании участвовали 160 тыс. человек на 16 млн. населения. Зачастую место просто продавалось, что было нетрудно при десятке-другом избирателей, и даже существовала такса: такие округа делились на «дешевые» и «дорогие».
Три течения слились в мощный поток с требованием реформ. Для «низов» зло выступало в виде ненавистных хлебных законов, означавших дороговизну продовольствия, а за этим стоял парламент с его неправедным представительством. Обретшая силу промышленная буржуазия не удовлетворялась прибылями от заокеанских рынков и требовала доступа к реальной власти. Для нее снижение цен на хлеб открывало перспективу уменьшения заработной платы. А во главе движения встали радикалы, сторонники демократизации конституционных норм. В роли идеолога выступал Ричард Кобден, убежденный сторонник свободы торговли, которую он считал ключом к благосостоянию. Перед самыми всеобщими выборами, пришедшимися на, осень 1830 г., пришла весть о революции во Франции, вдохновившая реформаторов.
Премьер, герцог Веллингтон, с порога отметал всякую возможность изменения избирательного закона как покушение на британскую конституцию, являвшуюся, по его словам, верхом совершенства, доступным человеческой природе. Кабинет подал в отставку, и новый король Вильям (Вильгельм) IV поручил формирование правительства лидеру вигов Чарлзу Грею, более доступному новым веяниям. Он был готов потесниться и допустить нуворишей к власти, отнюдь не выпуская ее из рук правящей элиты. Будучи, по собственным словам, «аристократом по натуре и положению», он хотел с помощью реформы «обеспечить прочную почву для сопротивления дальнейшим инновациям». Предвидя ожесточенное противодействие палаты лордов, он заручился обещанием короля возвести в пэры столько людей, сколько потребуется для создания послушного правительству большинства в верхней палате. Напуганные перспективой «инфляции» на пэров, лорды сдались. И все же потребовались еще одни выборы, чтобы билль прошел и стал законом. Итоги двухлетней борьбы: 56 «гнилых» местечек потеряли право на представительство; еще 31 округ из двухместного стал одноместным; округа были перекроены к выгоде для промышленных центров, но очень непоследовательно. Непременным условием права на участие в выборах являлось наличие определенного имущества, хотя ценз, по английскому обычаю, был определен крайне запутанно.
Весть о принятии 7 июня 1832 г. закона вызвала в стране ликование: созывались митинги, устраивались пикники, возжигались фейерверки. Но радость для многих оказалась преждевременной, хотя акт и добавил к спискам избирателей более двухсот тысяч человек. И все же в выборах участвовала лишь /6 часть взрослого мужского населения. Тайного голосования не предусматривалось, а это означало, что в массе небольших сельских округов сквайр и приходский священник по-прежнему имели решающее слово. Сохранилось много «карманных» местечек.
Первые акты нового парламента были благоприятными: отмена рабства в Британской империи и, благодаря энергии филантропа лорда Шефтсбери, принятие первого действенного «фабричного закона», предусматривавшего сокращение рабочего дня для детей 9-12 лет на текстильных предприятиях до 48 часов в неделю, а юношей и девушек до 18 лет -68 часами. Таковы тогда были представления о гуманности.
Грея на посту премьера сменил виконт Вильям Мелборн. Добившаяся участия (не более того!) в управлении городская буржуазия «отблагодарила» поддержавшие ее низы Законом о бедных 1834 г., круто изменившим существовавшие прежде формы призрения. По уходившим в средние века обычаям, узаконенным во второй половине XVI в. королевой Елизаветой I, каждый приход должен был содержать своих сирых и убогих, выделяя для этого соответствующие средства. Уже давно лендлорды, фермеры и промышленники выражали недовольство чрезмерной расточительностью и обременительностью для них прежних правил. Принятый акт разрешил предоставлять помощь на дому лишь престарелым и больным. Всех остальных надлежало помещать в работные дома, что больше походило на тюремное заключение. Открыто провозглашаемый принцип сводился к тому, чтобы обитателям названных учреждений было так плохо, что лишь отчаяние могло заставить переступить их порог. В работных домах жен разлучали с мужьями, а родителей — с детьми; добропорядочные, но впавшие в бедность граждане, случалось, помещались вместе с уголовниками, замужние женщины — с проститутками. Все это дополнялось изнурительным и бессмысленным (нарочно!) трудом и скудной пищей. Пауперам запрещалось покидать свои узилища (иначе их не назовешь!). Во время приема пищи не допускались разговоры; запрещалось курение. Эти мрачные заведения были окрещены Бастилиями и возбуждали чувство негодования у гуманно настроенной общественности. Подлинно обвинительным актом против них является роман Чарлза Диккенса «Оливер Твист», герой которого имел несчастье очутиться в таком учреждении для детей.
В 1835 г. тори прорвались (ненадолго) к власти. Этот малозначительный эпизод был знаменателен тем, что сэр Р. Пил обратился к своим избирателям с Тамвортским манифестом, с которого, как принято считать, началась история современной консервативной партии, преемницы тори. Пил, выходец из среды промышленной буржуазии, высказывался за то, чтобы «соединять твердую приверженность установленному правопорядку с исправлением явных злоупотреблений и устранением (причин) для недовольства». Так в стоячей воде торизма появилась свежая реформаторская струя, обеспечившая партии продление жизни.
Завершение промышленной революции. Промышленная революция завершилась под стук паровозных колес. В 1825 г. Дж. Стефенсон провел пассажирский состав между Стоктоном и Дарлингтоном. Ревнители старины и поклонники дилижанса были в ужасе, предрекая чуть ли не конец света: отравленная дымом земля перестанет приносить урожаи, звери и птицы повыведутся, и не на кого даже будет охотиться благородным джентльменам. Но пыхтящее и чадящее чудовище уверенно прокладывало себе дорогу в жизнь. В 1830 г. линия протяженностью в 100 км связала текстильный Манчестер с портовым Ливерпулем. А дальше строительство пошло даже не семимильными, а стомильными шагами: к 1850 г. Англия покрылась сетью железных дорог, их общая протяженность достигла 50 тыс. км.
Железнодорожная лихорадка дала толчок металлургии, машиностроению, горнорудному и строительному делу. Выплавка чугуна за двадцатилетие выросла втрое и перевалила за 2 млн. т при значительном совершенствовании технологического процесса. Те же железные дороги породили паровозо- и вагоностроение. Однако не произошло ничего похожего на самопожирающий процесс гипертрофированного развития тяжелой индустрии. И по товарной продукции, и по числу занятых первое место продолжала занимать текстильная промышленность (1050 тыс. рабочих в 1850 г. по сравнению с 220 тыс. в угледобыче), прежде всего хлопчатобумажная, изделия которой составляли 70% британского экспорта. Но в середине века машинное производство, включая машиностроение, одержало победу во всех основных отраслях. Промышленный переворот был завершен. Англия превратилась в мастерскую мира, с ее изделиями никто не мог конкурировать на равных. Хотя экспорт отставал по темпам роста — сказывалась таможенная огороженность традиционных европейских рынков, но цифры роста выглядели все же внушительно: 45 млн. ф. ст. в 1830 г. и 70 млн. ф. ст. в 1850 г., причем вывозилась почти исключительно промышленная продукция. Лондон стал мировым торговым и финансовым центром.
Быстро менялась демографическая ситуация: уже в 40-х годах в индустрии и коммерции было занято 42% самодеятельного населения, а в сельском хозяйстве — всего 28%. Двухмиллионный Лондон превратился в город-гигант; за ним следовали не древние Йорк и Кентербери, а молодые Манчестер, Бирмингем, Глазго.
Деревня и ремесло выбрасывали на рынок труда все новые и новые массы людей, а условия производства, его раздробленность на множество простейших операций позволяли предпринимателям широко прибегать к неквалифицированному труду, особенно женщин и детей (из-за его дешевизны). Громадные и все растущие доходы и теоретически, и практически делали вполне возможным повышение заработной платы, но индустриальная буржуазия не была к этому готова ни идейно, ни нравственно. Над ней довлели представления эпохи первоначального накопления капитала, пережитки кальвинистски-пресвитерианских представлений о богоугодности преуспеяния в делах, не отягощаемых мыслью о греховности низведения ближнего своего до нищенского состояния. В понятие о конституционных свободах входила и свобода найма, не связывавшая работодателя какими-либо обязательствами по отношению к нанимаемым; на последних распространялся закон о хозяевах и слугах, ставивший их в неравноправное положение.
В июне 1839 г. Джон Рассел заявил в парламенте, что процветание страны проистекает из свободы — слова, коммерции, политики, религии. Рабочие же беспорядки он приписывал агитации «зачинщиков», «волнующих население разнузданными революционными речами, призывающих к неповиновению властям и закону». Понадобились жестокие для правящих сфер уроки чартизма, голода 40-х годов в Ирландии и подъема рабочего движения, чтобы побудить их вступить на тот путь, который заслужил британской буржуазии репутацию самой благоразумной и предусмотрительной в мире.
Чартизм
В Англии в 30-е годы XIX в. была предпринята первая серьезная попытка выделения пролетариата из общедемократического потока и сплочения его в организацию со своей программой и требованиями. В 1836 г. почти одновременно возникли Лондонская ассоциация рабочих и Большой Северный союз (Лидс). Обе организации объявили своей целью преобразование политического строя страны в интересах трудящихся с помощью парламентской реформы. Выдвинулись вожди — столяр Вильям Ловетт, журналисты Фергюс О'Коннор, Джеймс О'Брайен и Джулиан Гарни. Была составлена программа, получившая название Народной хартии, включавшая шесть пунктов: всеобщее избирательное право для мужчин; тайное голосование; создание равных по численности избирательных округов; отмена имущественного ценза для кандидатов; выплата членам палаты общин жалованья и ежегодное переизбрание палаты. Воплощение в жизнь Народной хартии распахнуло бы двери палаты общин для «низов». На многочисленных митингах изложенные в Хартии требования получали поддержку, сотни тысяч людей подписывали ее текст. Лидеры чартистов так сформулировали народу цель: «Политическая власть — наше средство, благоденствие — наша цель». Промышленный спад 1838 г. способствовал агитации чартистов. Популярный оратор, священник Стивене говорил: «Всеобщее избирательное право есть, в конечном счете, вопрос ножа и вилки, вопрос о хлебе и сыре».
В феврале 1839 г. в Лондоне собрался первый чартистский конвент, обсудивший методы и формы борьбы за достижение Хартии. Среди делегатов возникли разногласия: одни (Ф. О'Коннор, Дж. О' Брайен) стояли за петиционную кампанию; другие (во главе с Дж. Гарни) полагали: «Есть лишь один способ добиться Хартии. Этот способ — восстание». 6 мая свитки Хартии, содержащие 1250 тыс. подписей, на громадных носилках были доставлены в парламент. Палата общин не спешила и только 12 июля приступила к обсуждению петиции. Внес ее радикально настроенный банкир В. Аттвуд, который сказал: «Великая петиция, не имеющая прецедентов в парламентской истории Англии, порождена страданиями, обидами, неправдами, несчастьями трудящихся классов народа — не только рабочих, но и торговцев, предпринимателей, ремесленников, фермеров...» Действительно, Хартия заключала в себе мощный заряд общедемократических ценностей, и пролетариат, выступив ее инициатором, шел в авангарде. Акт о бедных Аттвуд сравнил со злодеяниями из времен норманнского завоевания. Он, Аттвуд, — законопослушный подданный короны; никогда он слова не молвил поперек властей предержащих; он просит лишь, чтобы труженики могли жить своим трудом. Присутствовавшие не вняли его призыву и отвергли Хартию.
Молодой заднескамеечник, будущий знаменитый лидер консерваторов Бенджамин Дизраэли, хотя и поддержал большинство, выступил с речью, по-своему знаменательной: «Ему не стыдно заявить, что, как бы он ни осуждал Хартию, он сочувствует чартистам». Они составляют немалую часть его избирателей, и «никто не может сомневаться в том, что они трудятся в тяжелых условиях». Правительство не должно игнорировать недовольство миллиона с четвертью своих соотечественников, зло надо лечить.
Через несколько лет тот же Дизраэли, уже как писатель, выпустил роман с характерным заголовком «Сибилла, или Две нации», в котором яркими красками описал изысканную роскошь знати и убогое существование обитателей трущоб. Так наиболее проницательная часть правящей элиты осознала, что отметать с порога требования чартистов нельзя. Семена в почву реформ были брошены.
Между тем разочарованный чартистский конвент, перебравшийся в Бирмингем, дебатировал вопрос — что же делать дальше? Небольшим большинством голосов на 12 августа была назначена всеобщая стачка. Масса оказалась не подготовленной к ней ни идейно, ни организационно. В назначенный день в стране прошли митинги, демонстрации и лишь кое-где забастовки. Правительство ответило арестами «зачинщиков», конвент разошелся, почти все лидеры оказались за решеткой. С целью освобождения одного из них, Винсента, заключенного в тюрьме Ньюпорта в Южном Уэльсе, решено было предпринять вооруженную акцию. Отряд рабочих предпринял нападение на тюрьму, но был рассеян войсками и полицией.
Накал событий привел к размежеванию в чартистских рядах; последние представители радикалов покинули их. В июле 1840 г. в Манчестере была организационно оформлена Национальная чартистская ассоциация с регулярными взносами и ячейками («классами») по десять человек. Новая петиция (3,3 млн. подписей) была отвергнута парламентом в мае 1842 г. В ответ в Манчестере, во всем Ланкашире и соседних графствах, Шотландии, Уэльсе и Лондоне прокатилась волна стачек; но долго продержаться рабочие не могли, нужда заставила их вернуться на фабрики и заводы. Начался разброд среди лидеров. Ловетт предложил сосредоточиться на образовательных целях. О'Коннор выдвинул популярный лозунг возврата рабочих на землю. План оказался несбыточным из-за нехватки средств; Земельное общество О'Коннора обанкротилось, сам он разорился. Часть рабочих сосредоточилась на деятельности потребительской кооперации. В 1844 г. группа энтузиастов основала в городе Рочдейл (Рочдейлские пионеры) кооперативную лавку, развернувшую успешную торговлю по приемлемым ценам, и кооперативное движение стало разрастаться, как снежный ком.
Третий и последний подъем чартизма пришелся на 1847-1848 гг. и развивался в иных условиях — отмены хлебных законов, подешевления продовольствия и вместе с ним и жизни. Всколыхнули рабочих вести о революции в Европе. Руководители чартистов утверждали, что им удалось собрать под новой петицией 5 млн. подписей. На день внесения ее в парламент (10 апреля 1848 г.) была назначена грандиозная манифестация. Правительство спешно провело закон об охране короны, стянуло в столицу сильные отряды войск, объявило набор специальных констеблей (в число которых записался принц Луи Наполеон Бонапарт, будущий император французов) и запретило шествие к зданию Вестминстера. О'Коннор обратился к участникам многолюдного митинга с просьбой не бросать открытого вызова властям. Его послушались, толпа разошлась.
Это было воспринято как признак слабости. Палата вновь отвергла петицию; движение пошло на убыль. Нельзя, однако, считать запреты и репрессии основной и даже значительной причиной спада. Великобритания вступила в полосу серьезных социальных реформ. В либеральной партии все громче звучал голос Вильяма Юарта Гладстона. Б. Дизраэли возглавил группировку «молодых тори». В верхней палате трудился знаменитый филантроп лорд Шефтсбери. Под несомненным влиянием чартизма окрепли тред-юнионы. В правящих кругах росло убеждение, что от принципа невмешательства государства в социальную жизнь надо отказаться и, хочешь — не хочешь, законодательно обозначить пределы эксплуатации.
Чартизм не исчез без следа. Он продолжал существовать до 1854 г. в лице Союза братских демократов во главе с Эрнестом Джонсом, членом которого состоял молодой Ф. Энгельс. Это была классовая организация, провозгласившая социализм своей целью. Но ее теоретическое созревание сопровождалось сокращенностью числа приверженцев; массы отдавали предпочтение тред-юнионистскому движению. Вера в возможность улучшения своей участи в рамках существующего строя не была поколеблена; напротив, деятельность парламента способствовала ее упрочению. И в дальнейшем революционная струя в общественном движении Англии, существовавшая в виде социалистических обществ, а позднее и партий, в широкий поток не превратилась, а воплощение в жизнь социалистических идей мыслилось реформистским путем.
В парламенте обе партии, виги и тори, не могли игнорировать подступавшие со всех сторон социальные проблемы: и в той, и в другой реформаторы противостояли традиционалистам, так что отдельные группировки по своим взглядам стояли ближе к единомышленникам в рядах «соперника», нежели к «собственным» ретроградам. Минули времена бесспорного долголетнего преобладания (а значит, и правительственной монополии) той или другой (виги-1715-1770; тори -1770-1830). Теперь правительство часто опиралось на крошечное большинство, а то и вовсе его не имело.
Гораздо чаще, нежели раньше, стали образовываться так называемые королевские комиссии по обследованию жизни и труда тех или иных слоев населения; в них сотрудничали представители обеих партий, а доклады комиссий, публикуемые в виде Синих книг, открывали перед общественностью такие ужасы, что прятать их под сукно было просто невозможно. При смене правительств нередко случалось так! что новый кабинет доводил до конца (правда, обычно в несколько видоизмененном виде) итоги расследований и законопроекты, начатые его предшественником. Понятие соперничества стало постепенно уступать представлению о партнерстве в одном деле. На оппозицию стали смотреть как на поставщика альтернативных идей, постепенно и все чаще ее стали именовать, по аналогии с правительством, «оппозицией его (ее) величества». Позднее этот термин приобрел значение конституционного, ее лидер превратился в важную фигуру государственной иерархии, а взгляды оппозиции стали рассматриваться как вклад в копилку государственных идей.
В 1835 г. было покончено с сохранившимся со средневековья хаосом в местном самоуправлении. По акту о муниципальной реформе возникли избираемые налогоплательщиками муниципальные советы, которые постепенно взяли в свои руки контроль за жилищным строительством, мощением и уборкой улиц, их освещением, отоплением домов, снабжением газом и водой, полицейской службой.
В 30-40-е годы королевские комиссии дважды выступали с отчетами об условиях труда на фабриках и шахтах, потрясших общественность: малыши 7-8 лет работали в духоте текстильных предприятий с 6 утра до 8.30 вечера; были помещены рисунки, изображавшие женщин и детей в лохмотьях, которые ползком толкали вагонетки с углем, ибо высота штреков не позволяла им выпрямиться. Одновременно с урегулированием продолжительности рабочего дня детей и подростков (1833) был введен институт фабричных инспекторов, несколько обуздавший особо рьяных «потовыжимателей». Через десять лет был запрещен труд женщин и детей под землей. В 1847 г. вступил в силу акт, вводивший 58-часовую неделю для женщин и подростков на всех производствах. Неторопливо шел прогресс социального законодательства, но все же оно отвоевывало все новые позиции.
Начало Викторианской эпохи
В 1837 г. престол заняла девятнадцатилетняя Виктория, мужская ветвь Ганноверского дома оборвалась. Кто бы мог подумать тогда, что ей суждено долгое 65-летнее царствование? Что в историю войдут понятия «Викторианская Англия» (и никому в голову не придет говорить о Гладстоновской Англии — по имени самого знаменитого ее деятеля), «викторианская эпоха», «викторианская мораль» и даже «викторианская архитектура», причем не только в Британии, но и в Канаде, Австралии, Индии и даже в Соединенных Штатах? Что маленькая, молчаливая и в старости обрюзгшая и тучная женщина станет символом истории Англии в пору наивысшего подъема ее могущества?
Вступив на трон неопытной девочкой, Виктория быстро усвоила парламентские традиции и конституционные обычаи под руководством лорда Мелборна, симпатизировавшего юной монархине. Постепенно и все жестче начали проявляться черты ее характера — упорство и властность. Она высоко ставила королевские прерогативы и никому не позволяла посягать на них. Случилось, например, такое: самоуверенный лорд Джон Пальмерстон поспешил признать монархический переворот Луи Наполеона Бонапарта, предварительно не информировав об этом, как то надлежало, королеву,— и навсегда расстался с печатями Форин-оффис. Она не фрондировала с парламентом и не посягала на его полномочия, как то бывало с ее дедом и дядей, Георгом III и Георгом IV, не раз со вздохом назначала на высший пост в государстве лично ей неприятного Гладстона; но все премьер-министры начинали письма к ней словами: «Смиренно исполняя свой долг» — и делали свои доклады стоя.
Она сама выбрала себе супруга — принца Альберта Саксен-Кобург-Готского — и стала многодетной матерью образцовой английской семьи. Принц-супруг скончался, и Виктория сорок лет носила по нему траур. Королева служила символом гражданских и семейных добродетелей. Строгость викторианских обычаев и даже моды (не только зимой, но и летом, в жару, джентльмены не смели снять сюртук и скинуть жилет) вошли в поговорку. Виктория подняла престиж института монархии, пошатнувшийся при ее дяде Георге IV. Ее образ постепенно стал ассоциироваться с величием и могуществом империи.
За свою долгую жизнь Виктория породнилась чуть ли не со всеми правящими домами Европы. Царица Александра Федоровна, которую в нашей литературе много лет ожесточенно поносили, именуя ее немкой, была внучкой Виктории и англичанкой по воспитанию. Разветвленные монархические связи служили удобным средством дипломатических контактов, когда официальные каналы по тем или иным причинам представлялись неудобными.
При рождении принцесса была наречена именем Александрины-Виктории (в честь императора Александра I, реноме которого было весьма высоко в посленаполеоновское время). В последний раз оно прозвучало при коронации. Затем королева вычеркнула его из своей биографии. Это было естественно: Виктория считала Россию извечным соперником Великобритании, была одним из инициаторов Крымской войны и толкала правительство на конфликт с Россией в 1877-1878 гг. Она, несомненно, оказывала влияние на антирусскую направленность британской внешней политики.
Но пока что до этого было далеко. В 1837 г. Британия с симпатией взирала на хрупкую девочку, волею судеб ставшую главой нации. На трон она взошла в разгар острого политического кризиса, развернувшегося вокруг вопроса о внешней торговле. Хлебные законы постоянно удерживали цены на продовольствие на высоком уровне, от чего страдала любая семья, не относившаяся к состоятельным. Требуя их отмены, радикалы во главе с талантливыми публицистами и экономистами Ричардом Кобденом (1809-1865) и Джоном Брайтом (1811-1889) нашли понимание у масс. Проблема ставилась шире: введение свободы торговли, ибо мастерской мира нечего было опасаться конкуренции зарубежных товаров; Англия была заинтересована в том, чтобы партнеры на основе принципа взаимного благоприятствования отказались от возведенных ими таможенных барьеров, надеясь затопить мир потоком своих товаров. Против, по понятным соображениям, выступала «сельская Англия», боявшаяся притока в страну дешевого хлеба с континента и спада сельскохозяйственного производства.
Правительство не могло уже игнорировать развернутую фритредерами кампанию. Лорд Мелборн, будучи премьер-министром, решил разобраться в составленной в течение веков и собранной по кусочкам системе таможенных сборов. Созданная для этого комиссия, изрядно потрудившись, обнаружила 80 действовавших парламентских актов о таможенных сборах и до 500 видов товаров, ими облагавшихся; из них 10 приносили 80% дохода, а остальные — мелочь, иногда смехотворную. Так, среднегодовой сбор от ввоза стеклянных глаз для кукол (существовал и такой!) составлял один шиллинг 3,5 пенса, т.е. меньше тогдашнего российского полтинника. И вот парламент — медленным шагом, робким зигзагом, в борении фритредеров и протекционистов — принялся реформировать таможенную систему. Два правительства пали, будучи не в силах решить эту задачу.
Решительный шаг сделал сэр Р. Пил, понимавший, что на кон поставлено само существование консервативной партии: упорство в отстаивании хлебных законов закрывало перед нею ворота в будущее. Еще один довод говорил в пользу реформы. В 1845 г. дожди залили поля в Англии, урожай выдался жалкий. Еще хуже сложились дела в Ирландии; болезнь картофеля, основной пищи ирландцев, свела почти на нет его сборы. На Изумрудном острове воцарился голод; несчастные его обитатели питались кореньями и травой; тысячами они умирали и сотнями тысяч в полном отчаянии отправлялись за океан. Благотворительность давала крохи требуемого. Лишь подвоз продовольствия с континента мог спасти обезлюдевшую наполовину Ирландию. Цепляться за хлебные законы значило обрекать на голодную смерть все новые тысячи. И Пил решился: в июне 1846 г. парламент принял акт об их отмене. Но сэр Роберт сломал на этом свою карьеру: он провел закон голосами либералов и ирландцев против большинства членов своей консервативной партии. Консерваторы после этого раскололись, Пил ушел в отставку, а через четыре года во время верховой прогулки лошадь сбросила его с седла, да так неудачно, что он скончался.
В 1849 г. были отменены Навигационные акты, некогда защищавшие британский торговый флот от иностранной конкуренции. Теперь он в защите не нуждался и сам претендовал на роль морского извозчика.
Нашим современникам обрисованные выше социальные акты, вероятно, могут представиться недостаточно масштабными: жизнь «человека с улицы» оставалась тяжелой, а его труд — изнурительным. Но все познается в сравнении. Популярный журнал «Панч» («Петрушка») поместил рисунок: счастливая семья сидит вокруг стола; у отца, матери и детей в руках — по куску долгожданного дешевого хлеба!
Промышленный подъем сменялся спадом; не раз пролетариат поднимался на широкие и длительные стачечные акции, порой добиваясь улучшения жизни; случались даже голодные бунты. Но столбовой дорогой британского рабочего движения стали организация и борьба за усовершенствование существующего строя. В 1851 г. возникло Объединенное общество механиков, в 1863 г. — Национальный союз горняков (помимо десятков более мелких тред-юнионов). В 1860 г. столичные профсоюзы объединились в Лондонский совет тред-юнионов. Рабочие организации участвовали в политических акциях большого размаха; во время Гражданской войны в США они, проявляя солидарность с северянами, выступали против благоприятной южанам политики правительства.
О создании собственной политической партии британские трудящиеся тогда не помышляли. В ореоле защитников интересов народа перед ними выступало радикальное крыло либералов. Проведение парламентской реформы 1832 г., кампания за отмену хлебных законов, движение за свободу торговли, ряд конкретных актов социального законодательства — все это способствовало длительному воздействию либералов на городские низы.
Сложнее обстояло дело у консерваторов. Реформаторам-тори, сознававшим необходимость расширения избирательной базы партии, приходилось все время оглядываться на правоверных в собственных рядах. Преобразования следовало проводить не только «по возможности» (что делали и либералы), но и облекая их в приемлемые для традиционалистов одежды. Этот процесс связан с именем Дизраэли.. Он возглавил группу «Молодая Англия», состоявшую, за исключением его самого, сплошь из потомков аристократических родов. Обновление они усматривали в возврате к старым и добрым нравам; дворянство должно вспомнить о своих обязанностях по отношению к массам, доведенным до крайности безродной олигархией нуворишей, наглым, напористым и бесцеремонным капиталом, восстановить общественную гармонию, царившую (будто бы!) в «доброй, веселой, старой Англии». Престиж короны следует возвысить, с тем чтобы она могла защитить народ от посягательств лишенных сознания своего долга перед обществом толстосумов.
История засвидетельствовала: консервативная идея, означающая сочетание ценностей старого с восприятием нововведений, оказалась живучей и способной к развитию. Основой взглядов Б. Дизраэли являлась формула: обладание собственностью любого рода связано с ответственностью и обязанностями перед обществом. Он мыслил это в виде иерархии сотрудничества: корона — церковь («учитель нации») — аристократия — средние классы — народ. Без сотрудничества правительство превращается в полицейскую машину, а народ — в толпу.
Филантропы относились к народу с благосклонной жалостью, а жалость унижает; социалисты противопоставляли класс классу; консервативные реформаторы утверждали единство общества, в котором каждая его часть имеет право на уважение, на участие в благах и власти (хотя и твердили о естественном праве элиты на. руководство), и нельзя сказать, чтобы выработанная ими схема не находила отклика в рабочей среде.
Дела внешние и колониальные. В 1830 г. Форин-оффис впервые возглавил виконт Генри Джон Пальмерстон, с именем которого британская внешняя политика была связана в последующие 35 лет даже тогда, когда он официальных постов не занимал. Он с редким в анналах дипломатии напором и настойчивостью осуществлял традиционный британский курс на сохранение равновесия в Европе, противодействуя возвышению то Франции, то России, что позволяло Британии без помех «править морями», утверждать свою торговую гегемонию и колониальное владычество. Поскольку Европой управляли легитимные монархи, лорд Джон с этим мирился, но не понимал их упрямого стремления противодействовать проведению самых скромных конституционных преобразований и советовал, особенно перед революцией 1848 г., пойти, пока не поздно, на уступки верноподданным. Реформа во избежание революции — таким было его кредо.
Принципы внешней политики Англии он сформулировал весьма четко: «У нас нет ни вечных союзников, ни постоянных друзей, но вечны и постоянны наши интересы, и защищать их — наш долг». Союзники тоже призваны служить этим интересам: «Мы должны... использовать другие правительства, когда мы этого хотим и они проявляют готовность служить нам, но никогда не идти у них в кильватере, вести их за собой, когда и куда мы сможем, но никогда и ни за кем не следовать...»
Сразу же по вступлении в должность Пальмерстону пришлось заняться сложным бельгийским вопросом: в 1830 г. бельгийцы восстали и объявили о своем отделении от Нидерландов. Следовало обеспечить должную степень влияния в новом государстве. Лорд Джон направил в голландские воды эскадру, чтобы король Вильгельм I не вздумал искать реванша, и очень удачно пристроил на бельгийский престол члена английского королевского дома принца Леопольда Саксен-Кобургского. Но тут французские Орлеаны вздумали предъявлять претензии, настаивая на компенсациях, и до короля Луи Филиппа дошли прямо-таки неординарные в устах дипломата слова Падьмерстона: «Франция не получит ничего, ни одной виноградной лозы, ни одной капустной грядки...»
Ни на год не затихали англо-русские противоречия, в значительной степени определявшие конфигурацию сил на международной арене. Сам Пальмерстон свидетельствовал: «Великий враг Англии — Россия; это проистекает не из личных чувств, а потому, что ее намерения и цели не совместимы с нашими интересами и безопасностью». Центр англо-русского соперничества приходился на Балканы и Ближний Восток. Пальмерстон не питал иллюзий насчет истинного положения вещей в Османской империи. Однако она хранила ключи от Черноморских проливов, Босфора и Дарданелл, и в качестве стража британских имперских интересов должна была продолжить свое существование. Пальмерстона не смущало, что формула «статус-кво султанских владений», которой он придерживался, обрекала на застой многочисленное балканское и славянское население. Усилившееся после Адрианопольского мира 1829 г. и Ункяр-Искелесийского договора 1833 г. российское влияние в Юго-Восточной Европе и на Ближнем Востоке его тревожило. Опираясь на экономическую, финансовую и морскую мощь Британии, умело используя проанглийские симпатии турецких реформаторов, Пальмерстон добился успеха в противоборстве с Россией. Заключенная в 1838 г. англо-турецкая торговая конвенция открыла перед английскими товарами и капиталами обширный рынок Османской империи. По Лондонскому договору 1841 г. проливы были закрыты для прохода военных кораблей всех стран. Флот России оказался запертым в Черном море. Апофеоз политики Пальмерстона — это Парижский мир 1856 г., завершивший Крымскую войну, о котором речь пойдет ниже.
Теория свободной торговли, взятая в чистом виде, казалось бы, не оставляла места завоевательным войнам и колониальным захватам. Ее певец Р. Кобден рассуждал: сила Англии — в ее экономике. Пока Потемкин и Суворов расширяли границы России, два «полководца прогресса», Джеймс Уатт и Ричард Аркрайт, возвели Британию в ранг первой промышленной, торговой и финансовой державы мира. Она должна быть миролюбивым и трудолюбивым государством. Россия ей не страшна; пусть она забирает себе даже Константинополь; «тысячи кораблей из Ливерпуля и Гулля» смогут, в случае нужды, «заблокировать Россию в Мраморном море, как они уже сумели запереть ее в Финском заливе, и обеспечить свободу судоходства». Кобден выступал против давно усвоенной привычки оправдывать любые завоевательные или колониальные мероприятия, благо в аргументах недостатка никогда не ощущалось: равновесие с