Принц во франции и голландии 16 страница
Позор при Бергене оказался не только ударом по национальной гордости. Флот под командованием Сэндвича был снаряжен еще хуже, чем обычно, и это со всей очевидностью отразила обрушившаяся на страну стихийная катастрофа — эпидемия чумы. На флоте хронически не хватало еды, свежей воды, пива и одежды, так как поставщики либо перемерли, либо бежали из Лондона в страхе перед чумой. Упорно поговаривали (хотя чего в этих слухах было больше — правды или суеверия, сказать трудно), будто беда пришла из Леванта с голландскими товарами. С большей определенностью можно утверждать, что началась бубонная чума, источником ее стали крысы, а разносчиками вши и передавалась она капельным путем. Инфекция распространялась с устрашающей скоростью. В мае 1665 года было зарегистрировано 43 случая смерти, а в июне уже 600. В знойном июле люди умирали уже тысячами, а пика эпидемия достигла в сентябре, когда жертвами ее стали 30 тысяч человек. Голая статистика не дает представления о повседневном ужасе, царившем в домах людей.
Король со свитой удалился сначала в Солсбери, а затем в Оксфорд (где развратное поведение придворных шокировало и городских жителей, и профессуру, и студентов); меж тем несчастные лондонцы вынуждены были жить и умирать в полном кошмаре. Подходящих лечебных центров не было, приходилось изолировать людей в домах. А поскольку среди зараженных были в основном бедняки, жившие в страшной тесноте, болезнь одного означала верную смерть пяти-шести семей. Масштабы эпидемии были таковы, что не оставалось времени и возможности убирать трупы, их складывали штабелями в специально отрытые мелкие рвы, и сюда на нежданный пир стаями слеталось воронье.
Власти выпускали всяческие инструкции, надеясь победить эпидемию мерами предосторожности. Так, были строго запрещены публичные сходки, а если они все же состоятся, предписывалось «использовать переносные печи… и сжигать дезинфицирующие средства сразу по использовании». Равным образом запрещалось выводить на улицы домашних животных, а количество публичных мест было сокращено до «самого необходимого минимума». В городе устраивали импровизированные прибежища для зараженных в виде сараев и хижин. По средам и пятницам предписывалось только поститься и молиться. Наконец, был объявлен сбор средств в пользу бедных, проживающих «в зараженных местах». Быть может, такие меры и давали некоторый эффект, однако же масштабы инфекции требовали иных действий. В каждый приход назначался специальный инспектор, в задачи которого входило выявление зараженных домов; главы семейств обязаны были сообщать ему о появлении любых примет — опухолей, пятен, — свидетельствующих о том, что в доме завелась чума. Такие дома закрывали, на дверях вывешивали красный крест в фут высотой, и часовые охраняли его день и ночь, не позволяя никому ни войти, ни выйти. Пищу и необходимые вещи доставляли констебли, а когда смерть настигала обреченных, трупы вывозили и захоранивали ночью, в отсутствие кого бы то ни было, включая родственников. Опустевшие дома закрывали на месячный карантин.
Люди реагировали на беду по-разному: от смирения до богохульства, от героизма до самых низменных проявлений эгоизма. Дома, на окнах которых было начертано «О Господи, спаси нас и помилуй», соседствовали с домами, где день и ночь пьянствовали и предавались пороку. Так называемые «чумные медсестры» безжалостно обирали мертвых и умирающих; подлинное страдание порою перемешивалось с черным юмором. Рассказывали, что как-то на смертные дроги уложили допившегося до бессознательного состояния волынщика. В конце концов он проснулся и машинально дунул в трубу. Среди трупов зазвучала слабая музыка, а волынщика «утащил к себе дьявол». Президент Королевского общества медиков оставил столицу, но врачи, не облеченные столь высоким званием, трудились не покладая рук и проявляли истинное мужество; иное дело, что у них практически не было медикаментов и рекомендации сводились к использованию соляного раствора для разного рода примочек. В кругу преуспевающих аристократов тоже находились люди, поведение которых являло собою образец нравственности. В то время как множество богачей бежали из Лондона, негоциант, истовый пуританин, сэр Эдмунд Берри Годфри с места не тронулся. В черном парике и шляпе, перевязанной золотой лентой, он чуть ли не ежедневно посещал массовые похороны и отдавал много сил борьбе с мародерами. Заслуги этого замечательного человека, сутулого, с удлиненным лицом, на ниве общественного служения были столь велики и неоспоримы, что снискали ему любовь и признание в самых широких массах людей, а Карл, когда мор кончился, наградил его блюдом из чистого золота весом в 800 унций.
К осени чума отступила, зато с приближением нового, 1666 года началась новая, и весьма тяжелая, фаза войны с голландцами. Теперь инициаторами боевых действий выступали голландцы, ибо де Витт понял, что его правление в немалой степени зависит как раз от умелого руководства вооруженными силами в борьбе с Англией. Собрав в кулак всю свою незаурядную энергию и личное мужество, он решил лично принять командование всем флотом. В его подчинении находился самый способный из голландских морских офицеров, адмирал Мишель де Рютьер. Смелый план де Витта заключался не только в том, чтобы дать англичанам бой в открытом море; главным было сделать следующий шаг, а именно: потопить в устье Темзы сторожевые корабли противника, тем самым практически перекрыв доступ в лондонский порт. Первая попытка, предпринятая в октябре 1665 года, оказалась неудачной потому, что английский флот находился в столь жалком состоянии, что даже не отважился выйти в открытое море, чтобы схватиться с противником. Корабли стояли на якорях, и разочарованным голландцам пришлось возвратиться домой не солоно хлебавши.
Последующие кровавые события англо-голландского противостояния были отчасти спровоцированы общим состоянием дел в Европе. После смерти испанского короля Филиппа IV борьба между Англией и Голландией стала делом европейской политики, в ней оказались затронуты интересы Людовика XIV. К тому времени король Франции уже подписал договор с Голландией, и теперь, в надежде заполучить немалую часть Испанских Нидерландов, рассматривал де Витта как исключительно важного союзника. Поражение голландцев у Лауэстофта показало, что флот их далеко не так уж хорош, и Людовика чрезвычайно беспокоила перспектива замены де Витта кем-нибудь из Оранского дома, в результате чего страна могла превратиться просто в английский протекторат. Поддержка де Витта стала, таким образом, одним из приоритетов французской внешней политики, и Людовику, хотя и с большой неохотой, пришлось вступить в войну на море; правда, при этом он строго предупредил своих адмиралов, что главное — сохранить французский флот, который только еще набирал силу.
Решение Людовика XIV вступить в войну оказалось чрезвычайно непопулярно при французском дворе; сестра Карла Генриетта Анна (теперь, после замужества, ее следовало называть Мадам) противостояла этому по личным причинам, другим не нравилось, что Король-Солнце выступил на стороне буржуазной республики. Но Людовик был ловким политиком и сумел даже оппозицию (если говорить о дальней перспективе) повернуть себе на пользу: поощряя Генриетту Анну к дальнейшей переписке с братом, он таким образом скрыто давал ему понять, что ввязывается в противостояние с Англией крайне неохотно. Так началась дипломатическая игра, в центре которой оказалась Мадам и которая со временем приобретет чрезвычайное значение. Пока же, ввиду скорого начала боевых действий, Людовик приказал своему флоту отплыть из Тулона. Разведка у англичан была поставлена из рук вон плохо, Карл и члены его Совета не сомневались, что французы движутся в сторону Ла-Манша, в то время как на самом деле они бросили якорь у Лиссабона, где Людовик приказал им ждать известий о результатах первой стычки англичан с голландцами.
Эта путаница повлечет весьма серьезные последствия. Тайный Совет, решив, что в сложившихся условиях лучшая тактика — война на двух фронтах, предложит разделить флот надвое. Принц Руперт во главе 20 судов отправился на поиски постоянно ускользающих французов, а Орбермарлу (некогда генералу Монку) было приказано перекрыть устье Темзы. Но положение Орбермарла было тяжелое, и не просто потому, что английский флот оставлял желать лучшего. При дворе были люди, которым совершенно не нравилось, что столь высокий пост занимает бывший парламентарий; Орбермарлу предстояло убедиться, что даже среди собственных офицеров далеко не все поддерживают его полностью. Когда появились крупные (84 корабля) силы голландцев, нашлось немало таких, кто советовал графу уклониться от сражения. Орбермарл с характерным для него высокомерием отверг все подобные советы и приказал развернуть паруса. Это было 31 мая 1666 года — день самой кровавой из морских схваток Англии с Голландией.
Орбермарл двинулся к Остенде и зашел голландцам в тыл. Его встретил мощным огнем адмирал Корнелиус Тромп. Англичанам пришлось перестраиваться, и в этот момент подоспевшие де Рютьер и Эверстен рассекли надвое флот противника, в результате чего Орбермарл оказался под двойным обстрелом. На борту «Свифтшера» погиб сэр Чарлз Беркли, правда, в свою очередь «Генри», растерзанный и пылающий «Генри» во главе с сэром Джоном Харманом, дал мощный бортовой залп, и Эверстен был убит. В безуспешных попытках прорвать блокаду потонули корабли «Свифтшер», «Севен Оукс» и «Лойал Джордж». Лишь с наступлением сумерек бой затих, и в обоих лагерях принялись латать дыры.
Наутро Орбермарл, хотя и с трудом, поймал попутный ветер, но, обнаружив, что у него практически нет целых судов, чтобы отважиться на атаку, скомандовал отправление домой. Голландцы преследовали его весь день, а назавтра в полдень на горизонте показались корабли принца Руперта, возвращающиеся от Ла-Манша. Совместно с Орбермарлом они все-таки решили утром атаковать голландцев, хотя в их распоряжении находилось всего 58 судов против 78 голландских. Непосредственной схватке предшествовала длительная артиллерийская перестрелка, в ходе которой несколько английских судов прорвали строй голландцев. Сэр Кристофер Мингс покрыл себя неувядаемой славой: окруженный со всех сторон противником, он продолжал отдавать приказы, хотя и получил рваную рану в горло и вынужден был зажимать ее руками. Пуля, угодившая в висок, положила конец его мучениям. Голландцы в это время яростно атаковали корабли «Ройал Чарлз» и «Ройал Джеймс». Мачты у обоих были поломаны, команда изнемогала, и лишь внезапно сгустившийся туман спас англичан от полного поражения. Они потеряли двух адмиралов и 20 боевых судов. 8 тысяч матросов были убиты, ранены или взяты в плен. У голландцев потери были меньше — полдюжины судов и 2 тысячи моряков, но в любом случае бойня, вошедшая впоследствии в историю под названием Четырехдневного сражения, не принесла решающего преимущества ни одной из сторон.
Реакция в Англии была нервной. Орбермарл ругал на чем свет стоит своих капитанов, его самого обвиняли в недооценке голландцев. Некоторые видные лица стали объектом жестоких нападок за то, что слишком поздно приказали Руперту возвращаться, оставив бесплодные поиски французов. Сам Руперт, полагали многие, потерял контроль над своим флотом; возник, естественно, и вопрос о катастрофическом положении с морской разведкой. На этом фоне прекрасно сработали доки: всего шесть дней понадобилось, чтобы вернуть корабли в боевую форму, и вот уже Орбермарл и Руперт начали маневры в виду голландских берегов, жадно стремясь к реваншу и наградам. Спорили о целесообразности морского налета на остров Тершеллинг, и когда сэр Роберт Холмс добрался-таки до него, обнаружилось, что на якоре у острова беспечно покачивается целая флотилия голландских торговых судов, трюмы которых доверху набиты разнообразными товарами. Англичане немедленно начали атаку, и в «Холмсовом фейерверке», как его впоследствии назвали, было потоплено или повреждено 170 судов, убыток составил миллион фунтов стерлингов, и тяжелый урон потерпела вся амстердамская торговля.
Но эйфория длилась недолго — по окончании войны и чумы на Англию обрушилась еще одна, третья, катастрофа. В воскресенье 2 сентября 1666 года в два часа утра загорелся дом пекаря Томаса Фарринора, и в Лондоне начался Большой пожар. Что бы ни было причиной, лавка Фарринора запылала в считанные минуты, а поскольку после долгого жаркого лета в Лондоне было особенно сухо да еще и дул восточный ветер, пожар распространялся стремительно. Тесно прижавшиеся друг к другу деревянные дома и трактиры, а также солома, устилавшая их дворы, представляли собой прекрасный горючий материал. Пылающие головешки взлетали в воздух, катились по мостовой, и скоро в огне был уже весь город. Лондонцы к таким вещам привыкли — пожар входил в обиход жизни, и поэтому прежде не обращали внимания на попытки короля упорядочить ситуацию. За полгода до этого Карл обратился к городским властям, предупреждая их об опасности, которую таили узкие улочки. Отцам города было дано высочайшее соизволение сносить некоторые дома, но ничего так и не было сделано. Считалось, что хватает обычных мер предосторожности, и теперь, когда на замощенных улицах появились водяные насосы, лорд-мэр, обозленный, что его вытащили из постели, взирал на огонь и презрительно бурчал, что тут достаточно «женщине пописать».
Вскоре огонь достиг Темз-стрит, а далее всепожирающее пламя перекинулось на Фиш-стрит-Хилл, Ломбард-стрит и достигло здания Королевской биржи. Языки огня все слизывали на своем пути, пролегавшем в сторону Лондонского моста, где треть прилепившихся к нему ветхих строений успела сгореть еще до того, как удалось остановить распространение пожара на юг. Вскоре вышел из строя самый большой насос, и Джону Ивлину оставалось лишь с ужасом наблюдать, как пламя пожирает «церкви, общественные места, биржу, больницы, памятники, скульптуры, хищно перекидываясь со здания на здание, с улицы на улицу». А городские власти по-прежнему не принимали каких-либо чрезвычайных мер. В принципе следовало бы, создавая пустое пространство, срочно сносить дома, тогда огню просто нечем было бы поживиться. Но мэр и Городская корпорация знали, что в этом случае бремя расходов на восстановление жилья ляжет на них и лишь король может освободить их от этой ответственности. Через некоторое время, когда начал заниматься рассвет, согласие короля было получено, но огонь уже распространялся на запад, в сторону ратуши и собора Св. Павла, превращая все на своем пути в груду булыжников.
Сам король вел себя с образцовым хладнокровием и решительностью. Он распорядился доставить себя на королевском баркасе из Уайтхолла в Квинхит, чтобы лично оценить масштабы катастрофы. Убедившись, что, кроме него, с ситуацией справиться некому, Карл с риском для жизни принялся убеждать людей сносить дома. При Тайном Совете был сформирован специальный комитет во главе с герцогом Йоркским. Комитет распорядился установить пожарные посты и выплатить пособия тем, кто будет на них дежурить. Карл послал отряд личной гвардии на помощь спасателям, разбирающим завалы на Флит-стрит, где сгорели деревянные верфи. Из соседних графств были вызваны на борьбу с неутихающим пожаром специально подготовленные отряды. Меж тем из огненного ада валили толпы обезумевших от ужаса людей, захватывая с собой все, что можно унести в руках. Многие устремлялись на открытые места, в район Мерфилдз и Спайталфилдз, где был разбит палаточный городок и десятки тысяч измученных людей валялись на земле, «как стадо животных». Им выдавали галеты, и, как выяснилось, совершенно несъедобные.
Огонь бушевал по-прежнему. Полыхала Чип-стрит. От огромных конюшен осталась лишь куча золы. Пламя поглотило церковь Св. Марии, расплавившиеся колокола рухнули на землю. Воздух раскалился настолько, что случались вещи ужасные и совершенно непредвиденные. По городу катились гигантские огненные шары, сея повсюду разор, поглощая воздух, создавая вакуум столь значительный, что рушились, словно под напором неведомой силы, шпили и древние стены. Казалось, наступил Судный день и на землю обрушился гнев Божий — в наказание, как кое-кто повторял, за грехи двора. Что может сделать в такой ситуации человек? Но король продолжал показывать пример мужества. С лицом, почерневшим от сажи, в одежде, пропитавшейся потом и влагой, он разъезжал по столице, превратившейся в руины. С плеча у него свисала сумка с сотней гиней, которыми он поощрял не сдающихся в борьбе с всесильным противником. При необходимости Карл соскакивал с лошади и вставал, по словам одного свидетеля, «как простой рабочий» в цепочку, по которой передавались ведра с водой. Велено было молиться и соблюдать пост, но никакие призывы к небесам не могли остановить огонь, добравшийся до собора Св. Павла и набросившийся с новой яростью на балки и перекрытия. Через некоторые время крыша рухнула, и расплавленный свинец хлынул в сторону Лайдгейт-Хилл.
6 сентября пожар наконец обессилел, и пришла пора подсчитывать потери. Занялись этим два специально назначенных инспектора, и отчет они представили ужасающий. Лишь 67 акров из 450, на которых располагался Лондон, остались нетронутыми огнем. Сгорело более 13 тысяч домов, от 89 церквей остались лишь груды камней, от 44 конюшен со всей их роскошью — зола. Рухнули 4 моста. Более 100 тысяч горожан ожидала голодная и бездомная зима. Один из крупнейших средневековых городов Европы лежал в руинах, и, чтобы отстроить его заново, требовалось не менее 10 миллионов фунтов стерлингов.
Ключевую роль в этой работе играл Карл. У него уже появился интерес к строительству. Его попытки перестроить дворец в Уайтхолле некогда не удались из-за недостатка денег; теперь же он решил возвести новый дворец в Гринвиче, и разрушения, вызванные Большим пожаром, пробудили в нем градостроителя. Карл сформировал при Тайном Совете группу, которой было поручено заняться этим делом. Отцам города король строго наказал позаботиться, чтобы новый Лондон выглядел свежо и красиво. Самым тщательным образом изучал он все предложения по расширению и выпрямлению старых улиц, нередко выдвигал собственные идеи и прежде всего настаивал на том, чтобы при строительстве взамен огнеопасного дерева использовали камень. Амбициозный проект перепланировать город, логически организовав его вокруг прямых, пересекающихся проспектов-артерий, не удался, однако в лице сэра Кристофера Рена Карл нашел гения архитектуры. Быть может, его вклад в строительство нового города порой и преувеличивается, но факт остается фактом: именно ему Сити обязан большинством своих красивых приходских церквей и шедевром барокко — новым собором Св. Павла. Это массивное сооружение, весь вид которого вполне отвечает торжественности церемоний, проходящих здесь, а шпиль представляет одно из высших достижений европейской архитектуры, остается самым внушительным, а может, и пробуждающим самую большую любовь свидетельством художественного расцвета эпохи Реставрации.
Процесс перестройки Лондона протекал мучительно медленно, хотя и бытует горделивая легенда, будто «на то, что считалось работой на века, понадобилось каких-то три года». Тем временем долгие лишения лишь углубляли недовольство и подозрительность людей, для которых пожар послужил импульсом. Несчастные лондонцы никак не могли понять, за что на них обрушились такие беды, хотя Карл и попытался с самого начала рассеять всяческие слухи. 6 сентября 1666 года он при огромном скоплении народа заявил, что пожар — это никакой не заговор, это воля Божья. Но многие не удовлетворились таким объяснением. Люди искали случившемуся нравственное оправдание, и в результате в стране опасно обострились религиозные противоречия. Квакеры были убеждены, что пожар — это справедливое наказание городу, который столь откровенно их преследует. Другие подозревали, что это результат деятельности экстремистских сект. Однако в общем-то большая часть всех этих подозрений, ни на чем, впрочем, не основанных, относилась к старому традиционному противнику: Большой пожар — это не иначе как работа католиков, стремящихся подорвать покой и преуспеяние добродетельного протестантского народа. Яд фанатизма, порожденный страхом, с новой силой отравлял организм страны, и вскоре антипапизму предстояло стать одной из самых опасных национальных фобий.
Между тем по другую сторону Северного моря, у голландцев, возникло свое объяснение причин Большого пожара: это будто бы Божья месть англичанам за то, что они сожгли их флот. В одном памфлете злорадно говорилось, что «горделивый и высокомерный» Лондон недолго праздновал свой триумф, ибо Всемогущий «простер Свою длань и превратил в пыль здания, прекрасные дворцы и богатые лавки». А теперь, с точки зрения голландцев, работу Бога могли бы завершить люди. Они послали тайного агента разведать подходы к английскому побережью, и в особенности к Чатему, где находился крупнейший док; летом 1667 года стало ясно, что ситуация для нападения сложилась самая благоприятная. Постоянные финансовые затруднения заставляли англичан держать суда на якоре. Средства, выделенные парламентом на снабжение флота, приходилось тратить на покрытие его же гигантского долга, и денег на то, чтобы рассчитываться с подрядчиками и поставщиками, а также на боеподготовку просто не оставалось. Даже средства, предназначенные для ремонта, растаяли, и докеры, которым давно уже не платили зарплаты, бросили инструменты и разошлись кто куда. А наличные, из тех что оставались, власти тратили на сравнительно ненадежные средства обороны вроде огромной цепи, протянутой через весь приток Темзы Меуэй. Правда, позади нее располагались артиллерийские батареи.
Голландцы были готовы к тому, чтобы осуществить давно лелеемую мечту о глубоком вторжении в английские воды. По сообщениям шпионов они составили точную карту течений в Меуэе и приурочили отплытие к весеннему паводку. Едва подняв паруса, голландский флот разделился надвое: большая его часть отправилась в устье Темзы, а отряд из 17 боевых судов в сопровождении 24 кораблей — в Меуэй. Среди англичан немедленно началась паника. Ни Грейвсенд, ни Тилбери не обладали достаточными средствами обороны. А в самом Чатеме, как обнаружил Орбермарл, ни корабли, ни береговая артиллерия не были готовы к отражению атаки противника. Важнее всего, как он считал, было сохранить большую цепь, но и тут вновь сказались недостаточный уровень подготовки и низкий боевой дух. Все же Орбермарлу ценой огромных усилий удалось потопить несколько вспомогательных судов противника по обе стороны последней линии обороны, затруднив тем самым доступ в глубь реки, но вскоре выяснилось, что батареи, прикрывающие цепь, обслуживают любители и, хуже того, кто-то украл орудийные чехлы из дуба, а фанера, поставленная на их место, оказалась настолько тонкой, что при каждом выстреле орудийные колеса зарывались в грязь. Таким образом, базирующаяся в Чатеме большая часть английского флота с его явным недостатком в людях была практически беззащитна. Ко всему этому добавился еще и бунт. Матросы и докеры с прохудившимися карманами, утратившие всякий боевой дух, пассивно наблюдали, как в устье реки входят голландские корабли. Команда «Юнити», фрегата, прикрывающего цепь, дезертировала, а после первых же выстрелов с голландской стороны прекратили сопротивление и другие суда, включая «Ройал Чарлз». Новые залпы отправили на дно «Ройал Оук», «Ройал Лондон» и «Ройал Джеймс». Артиллерия Орбермарла отстреливалась вяло и беспорядочно, торжествующие голландцы творили что угодно и отошли, лишь выпустив последние ядра и используя всего лишь «спасательную шлюпку с шестью гребцами» для того, чтобы отбуксировать главный свой приз — флагман английского флота «Ройал Чарлз». Знаменуя национальный позор, в небо поднялась густая струя дыма. По словам Джона Ивлина, «такого кошмара англичане еще не переживали… такое бесчестье не смоешь ничем и никогда».
Торжествующие голландцы раздавали ордена и награждали своих капитанов золотыми чашами, а в Англии все обвиняли всех. Особенно громко раздавались голоса простого люда. Ясно, откуда все зло. Национальное унижение — прямой итог «порока и пьянства при дворе», впрочем, чего другого можно ожидать, когда «насквозь прогнившая папистская партия находится в таком почете». Эта гремучая смесь секса и сектантства с огромной силой бродила в общественном сознании, улицы превратились в политическую арену. За всем этим угадывался глубоко спрятанный страх, что Англия может стать добычей двуликого зла, исходящего из-за границы, — папства и тирании. Пепис записывал в дневнике: «На каждом углу люди говорят… что их покупают и продают паписты и командуют тоже паписты, а окружение короля — изменники, французские наймиты».
Недовольство выражали и парламентарии, а то, что нельзя сказать в зале заседаний, нередко звучало со страниц газет. В годы Реставрации широкое распространение получила подпольная политическая сатира — по рукам ходили памфлеты, либо тайно отпечатанные в типографиях, либо переписанные от руки дома. Пепис жадно собирал подобного рода литературу и об одном из таких сочинений отозвался так: «Оно обжигает сердце, но все тут правда». Самым острым и плодовитым среди сатириков был поэт Эндрю Марвелл, депутат парламента от Гулля. Его «Последние указания художнику» ярко изображают худосочных вельмож и чиновников, трущихся при дворе. С особой яростью набрасывается Марвелл на леди Калсман. Он создает карикатурное изображение потаскухи, преследующей смазливого грума, затем моющей его ароматное тело, щекочущей пятки, а после возвращающейся к Генри Джермину с его более гигиеничными, по-видимому, ласками.
Примерно такую картину и представляли себе современники, думая о дворе короля Карла II. Марвелл запечатлел чувства отвращения и гнева, которые испытывало большинство думающих людей, но, что примечательно, самого короля не задевал. В глазах поэта прогнившая аристократия и продажные чиновники — лишь пятна на солнце королевской короны. Насколько лучше жилось бы народу, если бы среди советников короля были люди чести, такие, как члены Сельской партии, к которой принадлежал и Марвелл, — истинные, неподкупные патриоты, пекущиеся о народном благе. В глазах Марвелла лишь сельское дворянство могло противостоять коррупции, поразившей двор, «сборищу пьяниц, сводников и дураков».
В этой накаленной атмосфере вдруг возник дикий слух, будто Карл отрекся от престола и бежал из страны. Банки залихорадило, люди печально сравнивали морские успехи Кромвеля с нынешними поражениями. Единственным выходом казалось срочное начало мирных переговоров. На этом энергично настаивал Кларендон. «Пусть даже мир придется покупать дорогой ценой, — писал он, — в сложившихся обстоятельствах это именно то, что нам нужно, и мы просто не можем себе позволить отказаться от такой возможности. Мир нужен, чтобы успокоить людей и избавить короля от бремени, которое ему становится все более непосильным». Английским переговорщикам были даны инструкции вести себя покладисто, и в конце концов удалось заключить Бредский мирный договор, по которому Голландии отходили Западная Африка и Суринам, а англичане сохраняли за собой североамериканские колонии — Нью-Йорк, Нью-Джерси и Нью-Делавэр. Голландские суда будут приспускать флаг при встрече с английскими только в Ла-Манше. Тем не менее национальная гордость была не вполне удовлетворена. По-прежнему требовался козел отпущения.
Кто это, большинству было совершенно ясно. Разъяренная толпа, которая давно уже не могла простить Кларендону дюнкеркской сделки, побила окна в его роскошном особняке на Пиккадилли, повалила деревья вокруг. Таким образом, сомнений в том, кого общественное мнение считало виновником недавнего поражения, не оставалось. Но у канцлера были могущественные противники и при дворе, и сейчас это, пожалуй, значило больше. Молодежь вроде Генри Беннета, недавно получившего титул графа Арлингтона, протеже Бэкингема Томаса Клиффорда, а также Томаса Осборна и вновь назначенного главного казначея сэра Уильяма Ковентри — все они считали опалу канцлера трамплином для своего возвышения. Их естественной союзницей оказалась леди Калсман, которая без устали обрабатывала короля в соответствующем духе. Графине лично важнее всего было, чтобы ее родич, герцог Бэкингем, недавно брошенный в Тауэр за откровенные нападки на короля, был возвращен ко двору. В какой-то момент она явно перегнула палку. Король обозвал ее шлюхой, которой не следовало бы совать нос в дела, ее никак не касающиеся. В ответ она обозвала Карла дураком, не умеющим распознавать, истинных друзей. Четыре дня они не разговаривали, потом Карл смягчился. Бэкингем был освобожден из-под стражи, что позволило ему оказать энергичную поддержку своим приближенным, добивающимся смещения Кларендона.
Графиня своего добилась, но тут у короля появилась другая докука, и тоже в женском облике. Фрэнсис Стюарт отказалась покориться его воле и, вернув в апреле 1667 года подарки, сбежала с герцогом Ричмондским. Вот благодарность за все благодеяния, радости любви, профиль на монетах, лежащих в кошельке у каждого по всей стране! Разочарование и гнев Карла выплеснулись в письме к сестре. «Может, я покажусь тебе грубым, — писал он, — но, согласившись с тем, как трудно проглотить оскорбление со стороны того, к кому испытывал такую нежность, ты хоть в какой-то мере поймешь мою обиду». «Обида» была понятна многим, как, впрочем, и то, что чувство пересиливало разум. Наблюдатели были немилосердны. Пепис считал, что Карл чем дальше, тем больше становится жертвой спиртного, женщин и мошенников. По столице ходил слушок, что в вечер, когда был сожжен английский флот, король ужинал с леди Калсман и новоиспеченной герцогиней Монматской; другие говорили, что, в то время как рушились морские опоры нации, он гонялся по комнате за мотыльком. Моралистам все было ясно. Чума, пожар, война — все это кара небес за «чудовищную неблагодарность, порок, развратность двора, неправедную жизнь». Англия — новый Египет, второй Содом.
Жертвоприношение в виде отставки непопулярного сановника могло успокоить людей. К тому же Кларендон начал вызывать раздражение и у самого Карла. Ему, человеку, входящему в зрелый возраст, все труднее становилось мириться с издавна знакомыми чертами канцлера — уверенностью в собственном нравственном превосходстве, нетерпимостью, подозрительностью к молодым, враждебностью ко всему новому. То, что Кларендон часто оказывался прав, только усугубляло положение. Ему было уже много лет, энергии в полной мере справляться с обязанностями, которыми он ревниво не хотел ни с кем делиться, не хватало. А ко всему прочему Кларендон был непопулярен не только при дворе и среди простого народа, но и в парламенте. Все очевиднее становилось, что он считал палату общин институтом, который следует держать в узде, а кое-кто не мог простить ему брошенных будто бы слов, что единственный смысл существования этого органа — собирать деньги на проведение политики, вмешиваться в которую никоим образом не должно. К концу августа 1667 года Карл уверился, что палата общин собирается отправить Кларендона в отставку, и дал понять, что лучше бы ему самому попросить об этом. Кларендон отказался, резонно заметив, что никакого преступления не совершил. Однако же давление на короля возрастало, и в конце месяца он потребовал от канцлера сдать дела.