Библиографические материалы 10 страница

Занимаясь итальянским, что, надеюсь, ты будешь делать со всем прилежанием, непременно продолжай и занятия немецким, тебе часто будет представляться возможность говорить на этом языке. Мне хочется также, чтобы ты не забывал и Jus publicum Imperii d и время от времени заглядывал бы в те бесценные записи, которые, по словам приехавшего сюда на прошлой неделе сэра Чарлза Уильямса, ты составил по, этому предмету. Они будут тебе очень полезны, когда ты столкнешься с иностранными делами (если готовишься заниматься ими), поскольку ты окажешься самым молодым из всех когда-либо живших дипломатов — тебе ведь не будет и двадцати лет. Сэр Чарлз пишет мне, что он ручается за твои знания и что ты скоро приобретешь обходительность и манеры, которые так необходимы, чтобы знания эти имели блеск и ценились людьми. Но он тут же признается, что больше склонен сомневаться в последнем, нежели в первом. Все похвалы, которые он расточает м-ру Харту, совершенно справедливы, и это позволяет мне надеяться, что в панегириках последнего по твоему адресу есть значительная доля правды. Доволен ли ты репутацией, которую успел приобрести, гордишься ли ею? Уверен, что да, во всяком случае в отношении себя я могу это сказать с уверенностью. Неужели ты способен сделать что-нибудь такое, что могло бы испортить ее или привело к полной ее потере? Разумеется, нет. А сделаешь ли ты все; что можешь, чтобы улучшить ее и упрочить? Разумеется, да. Надо только на протяжении полутора лет продолжать тот образ жизни, который ты вел последние два года, регулярно посвящая полдня занятиям, — и ты можешь быть уверен, что будешь самым молодым среди тех, кто добьется высокого положения в свете и удачи в жизни. Прощай.

XLVIII

Лондон, 22 сентября ст. ст. 1749 г.

Милый мой мальчик,

Если бы я верил в приворотные зелья и любовные напитки, я непременно заподозрил бы, что ты чем-то опоил сэра Чарлза Уильямса, — так восторженно он хвалит тебя, и не только мне, но и всем на свете. Не стану пересказывать тебе все, что он говорит о том, сколь обширны и точны твои знания, так как ты либо слишком много возомнишь о себе, либо поддашься иллюзии, что достиг предела своих возможностей, в то время как предела такого не существует ни для кого. Можешь себе представить, сколько вопросов я ему задал и как старался во всех подробностях выпытать у него все, что он о тебе знает. Он отвечал мне, и должен прямо тебе сказать, именно так, как мне того хотелось бы, пока, наконец, вполне удовлетворенный всем, что он сообщил мне о твоем характере и о твоих занятиях, я не стал расспрашивать его о других вещах, может быть относительно и менее важных, но все же имеющих большое значение для всякого человека, а для тебя больше, чем для кого-либо: я имею в виду уменье себя держать, манеры и наружность. Он в этом вопросе был со мною совершенно откровенен, как и во всем остальном, и эта откровенность заставила его высказать вещи, гораздо менее для меня приятные. И точно так же, как он из дружеских чувств к тебе и ко мне считал себя обязанным сказать мне не только все приятное, так и я считаю себя обязанным вслед за ним повторить тебе и то, и другое.

Я узнал от него, что в обществе ты часто бывал до неприличия невнимателен, что вид у тебя был отсутствующий и distrait,a что, входя в комнату и здороваясь, ты держал себя очень неловко, что за столом то и дело ронял ножи, вилки, салфетки и т. п. и что ты относишься к наружности своей я к одежде с таким небрежением, которое непростительно ни в каком возрасте, а в твоем — тем более.

Хоть подобные вещи могут показаться несущественными людям, которые не знают света и человеческой натуры, я-то знаю, как много все это значит, и не на шутку за тебя тревожусь. Я давно уже тебе в этих вещах не доверяю; поэтому я часто напоминал тебе о них и должен прямо сказать: я не успокоюсь до тех пор, пока не услышу, что ты в этом отношении изменился. Я не знаю ничего более оскорбительного для присутствующих, чем такие вот невнимание и рассеянность; позволять их себе — означает оказывать окружающим презрение, а презрения люди никогда не прощают. Никто никогда не будет рассеянным с мужчиной, которого боится, или с женщиной, которую любит; это доказывает, что человек может справиться со своей рассеянностью, когда считает, что есть смысл это сделать. Что до меня, то я предпочел бы общество покойника обществу человека рассеянного; удовольствия от покойника я, правда, не получу никакого, но по крайней мере не буду чувствовать, что он меня презирает, тогда как человек рассеянный, хоть и молчит, молчанием своим ясно дает мне понять, что не ставит меня ни во что. К тому же способен ли рассеянный человек подмечать характеры, обычаи и нравы общества, в котором находится? Нет. Он может всю жизнь бывать в самых лучших домах (если только его будут там принимать, чего я бы, например, не стал делать) и ни на йоту не поумнеть. Я никогда не стану говорить с рассеянным человеком, — это все равно что говорить с глухим. По правде говоря, мы совершаем большую оплошность, заговаривая с человеком, который, как мы видим, не обращает на нас внимания, не слышит нас и не хочет понять. Притом могу тебя заверить, что если человек не может сосредоточиться на определенном предмете, каким бы этот предмет ни был, и направить на него все свое внимание и если он даже не считает это нужным, то с таким человеком нельзя ни вести дела, ни вступать в беседу.

Ты имел случаи убедиться, что я не жалею никаких денег на твое воспитание, но я вовсе не собираюсь держать при тебе еще и хлопальщика. Прочти, как д-р Свифт описывает этих хлопальщиков, весьма полезных для твоих приятелей лапутян,¹ которые, по словам Гулливера, были настолько поглощены своими глубокими размышлениями, что не могли ни говорить, ни выслушивать речи других, если их кто-то не побуждал к этому, воздействуя извне на их органы речи и слуха; вот почему люди, которым, это было по средствам, постоянно держали в семье такого слугу-хлопальщика и никогда не ходили без него ни на прогулку, ни в гости. В обязанности этого слуги входило неотступно сопровождать своего господина, куда бы он ни шел, и время от времени легонько хлопать его по лбу, потому что тот бывал обычно настолько погружен в раздумье, что непрестанно подвергался опасности свалиться в пропасть или разбить голову о каждый столб, а на улицах — свалить какого-нибудь прохожего в канаву или свалиться туда самому. Если Кристиан возьмет на себя эту обязанность, я от души буду рад, но жалованье ему за это не прибавлю.

Словом, запомни твердо, если ты приедешь ко мне и у тебя будет отсутствующий вид, то очень скоро отсутствовать буду и я — ив буквальном смысле, просто потому, что не смогу оставаться с тобой в одной комнате, и если, сидя за столом, ты начнешь ронять на пол нож, тарелку, хлеб и т. п. и целых полчаса будешь тыкать ножом в крылышко цыпленка и не сумеешь его отрезать, а рукавом за это время попадешь в чужую тарелку, мне придется выскочить из-за стола, а не то меня бросит в дрожь. Боже правый! До чего же я буду вне себя, если, явившись, ты начнешь с того, что ввалишься ко мне в комнату, переминаясь с ноги на ногу, как какой-то мужлан, а платье будет висеть на тебе как в лавке на Монмут-стрит! ² А я-то жду, даже требую, чтобы ты держал себя легко и непринужденно, как истый светский человек, привыкший бывать в хорошем обществе. Я хочу не того, чтобы ты хорошо одевался, но чтобы ты одевался отлично; хочу, чтобы в каждом твоем движении сквозило изящество и чтобы в обращении твоем с людьми чувствовалось что-то особенно располагающее. Всего этого я от тебя жду, и от тебя одного зависит, чтобы я все это нашел. По правде говоря, если я буду обманут в своих ожиданиях, нам не очень-то много придется с тобой разговаривать, потому что вынести невнимание и неуклюжесть я не в силах, — я от этого могу заболеть.

Тебе часто случалось видеть самому и я не раз обращал твое внимание на то, как Л. удивительно невнимателен и небрежен. Погруженный наподобие лапутянина в глубокомысленное раздумье, даже, может быть, в полное отсутствие каких бы то ни было мыслей, что, по-видимому, нередко случается с людьми рассеянными, он способен не узнавать при встрече своих самых близких знакомых или отвечать совершенно невпопад. Шляпу свою он оставляет в одной комнате, шпагу — в другой и непременно оставил бы башмаки свои в третьей, если бы пряжки, хоть и застегнутые косо-накосо, его на этот раз не спасали. Руки и ноги его болтаются так нелепо, что кажется, будто те и другие подверглись question extraordinaire,b голова же свисает то с одного плеча, то с другого, и кажется, что ей нанесли уже первый удар на плахе. Я искренне уважаю его и ценю за его таланты, ученость и душевные качества, но делай со мной что хочешь, общество его для меня непереносимо. Такая вот участь неминуемо постигает в нашей повседневной жизни всякого невнимательного, неуклюжего человека, как бы велики ни были его знания и заслуги.

Когда мне было столько лет, сколько тебе сейчас, мне хотелось блистать как только можно во всех областях жизни; я был так же внимателен к моим манерам, одежде и наружности по вечерам, как к моим книгам и к моему учителю по утрам. Молодой человек должен стремиться во всем быть первым, и уж если выбирать, то лучше в чем-то переборщить, чем до чего-то не дотянуть. Никак нельзя считать все это пустяками, это необычайно важно для тех, кому предстоит очутиться в высшем свете и кто хочет в нем чем-то стать или чего-то достичь. Недостаточно иметь заслуги, надо уметь людям понравиться. Как бы ни были велики твои достоинства, если ты человек неловкий и мало приятный, ты далеко не уедешь. Если тебе случится найти хорошего учителя танцев, то пусть он как следует выправит твой корпус, не столько ради того, чтобы научить тебя танцевать, сколько чтобы научить тебя входить в комнату и здороваться со всеми изящно и грациозно. Женщины, которым, вообще-то говоря, тебе надо стараться понравиться, никогда не прощают вульгарного и неуклюжего в наружности и манерах, il leur faut du brillant.c Большинство мужчин в этом отношении похожи на женщин, и внешнее обаяние так же много для них значит.

Очень рад, что ты получил алмазные пряжки в целости и сохранности, я хочу только, чтобы они не сидели криво на твоих башмаках и чтобы чулки их не закрывали. Мне было бы обидно, если бы ты сделался отменным хлыщом, но, право же, лучше быть хлыщом, нежели неряхой. Пусть даже человеку моих лет не приходится ожидать никаких преимуществ от того, что он изящно одет, если бы я себе позволил пренебрежительно отнестись к своей одежде, я этим выказал бы неуважение к другим. Я уже больше не одеваюсь изысканно, но я хочу, чтобы мое простое платье хорошо на мне сидело и чтобы я выглядел в нем не хуже других. По вечерам советую тебе бывать в обществе светских дам, они заслуживают твоего внимания, и ты должен им его уделять. В их обществе ты отшлифуешь свои манеры и привыкнешь быть предупредительным и учтивым; эта привычка сослужит тебе службу и тогда, когда ты окажешься среди мужчин.

Я с самого начала рассчитывал на то, что ты будешь блистать как среди ученых, так и среди людей светских. В отношении первого расчеты мои уже почти полностью оправдались, и я убежден, что вскоре оправдаются окончательно. Что же касается второго, то пока еще в твоей власти довести все до совершенства, и, смею думать, ты это осуществишь, в противном случае и первое очень мало тебе пригодится — тем более что на избранном тобой поприще уменье себя держать и манеры решают едва ли не все; они должны быть достойными предвестниками твоих достоинств, иначе и эти последние будут приняты очень холодно: все люди судят о нас по нашей наружности и манерам и только немногие — по нашим душевным качествам.

М-р Харт пишет мне, что после болезни ты очень вырос; если ты достиг пяти футов десяти дюймов или хотя бы девяти, у тебя должна быть уже неплохая фигура, и если ты при этом будешь еще хорошо одет и хорошо воспитан, то ты, может быть, понравишься людям, а для мужчины это значительно более важно, чем принято думать. Бэкон называет это рекомендательным письмом.

Мне хочется, чтобы ты был omnis homo, l'homme universel.d Можно сказать, что никто из молодых людей никогда не был так близок к этому, как ты, и если ты в течение только этого года будешь уделять все свое внимание занятиям науками по утрам и уменью себя держать, манерам, наружности и tournure e по вечерам, ты будешь таким человеком, каким я хочу тебя видеть и каких можно встретить нечасто.

Письма наши идут долго, а порою и вовсе пропадают, поэтому для большей надежности я иногда повторяюсь. Несмотря на то что с последней почтой я подтвердил получение письма м-ра Карта от 8 сентября н. ст., я подтверждаю это сейчас вторично в письме к тебе. Может быть, письмо это еще застанет тебя в Вероне, тогда знай, я хочу, чтобы ты поскорее ехал в Неаполь, если только м-р Харт не решит, что тебе больше смысла оставаться пока в Вероне или в каком-нибудь другом городе по эту сторону Рима, перед тем как ехать туда на юбилейные дни. Если же он так решит, то знай, что я очень хочу, чтобы ты ехал прямо из Вероны в Рим, потому что, чем больше ты проживешь в Риме, тем это будет лучше для тебя, — ты сможешь основательнее изучить язык, достопримечательности этого города и общество. Единственно почему я остановил свой выбор на Неаполе, это потому, что климат его для тебя полезен, но если м-р Харт считает, что ты уже настолько окреп, что климат сейчас большого значения не имеет, он может направить тебя туда, куда найдет нужным, а, насколько я могу судить, самое лучшее будет, если ты поедешь прямо в Рим и останешься там как можно дольше. Думается, что ни ты, ни я не могли бы найти для наших дел более подходящего человека, чем м-р Харт, а в споре — кто из двух непогрешимее: он или папа, — шансы, пожалуй, на его стороне. Кстати, насчет папы: не забудь представиться ему, перед тем как уехать из Рима, и проделать при этом весь необходимый церемониал, пусть даже тебе придется целовать его туфлю или его …., — я бы, например, никогда не стал лишать себя возможности сделать или увидеть то, что мне хочется, отказавшись от установившегося обычая. Будучи в католических странах, я неизменно преклонял колена в церквах, когда возносили дары, да и в других местах, когда мимо меня проходили с остией. Это всего-навсего дань уважения местным обычаям и отнюдь не означает, что ты одобряешь их доктрину, как думают иные глупые люди. Позы и телодвижения — вещи сами по себе настолько ничего не значащие, что я не стал бы ни с кем из-за них пререкаться. М-ру Харту, правда, по складу его характера совсем, может быть, не пристало отдавать эту дань.

Письмо получилось очень длинное и, может быть, очень скучное, но я настолько обеспокоен твоим воспитанием, особенно в этот критический и знаменательный период твоей жизни, что боюсь только что-нибудь пропустить и уж никак не боюсь повторяться или слишком пространно говорить то, что может принести тебе хотя бы самую незначительную пользу. Думай же и ты о себе так, как думаю о тебе я, и все будет хорошо. Прощай, мой дорогой.

XLIX

Лондон, 27 сентября ст. ст. 1749 г.

Милый мой мальчик,

Если мысли человека, поступки его и слова отмечены печатью вульгарности и заурядности, то это означает, что он дурно воспитан и привык бывать в дурном обществе. Вульгарность эту молодые люди приносят из школы или перенимают от слуг, с которыми слишком много общаются. Когда они попадают в хорошее общество, им приходится быть до чрезвычайности внимательными и осмотрительными, если только они окончательно не освободятся от прежних привычек. В противном случае хорошее общество захочет освободиться от них само. Существует необычайно много разных видов вульгарности, я не могу их все перечислить, но приведу несколько примеров, которые позволят тебе самому догадаться обо всем остальном.

Человек вульгарный придирчив и ревнив, он выходит из себя по пустякам, которым придает слишком много значения. Ему кажется, что его третируют, о чем бы люди ни разговаривали, он убежден, что разговор идет непременно о нем; если присутствующие над чем-то смеются, он уверен, что они смеются над ним; он сердится, негодует, дерзит и попадает в неловкое положение, выказывая то, что в его глазах является истинной решительностью, и утверждая собственное достоинство. Человек светский никогда не станет думать, что он — единственный или главный предмет внимания окружающих, что все только и делают, что думают и говорят о нем; ему никогда не придет в голову, что им пренебрегают или смеются над ним, если он не сознает, что этого заслужил. Если же (что, впрочем, случается очень редко) присутствующие настолько глупы или невоспитанны, что могут учинить то или другое, он не обращает на это ни малейшего внимания, если только оскорбление не настолько грубо и явно, что требует удовлетворения другого рода. Будучи выше всех мелочей, он никогда не принимает их близко к сердцу и не приходит из-за них в ярость, если же где-нибудь и сталкивается с ними, то готов скорее уступить, чем из-за них пререкаться. Разговор человека вульгарного всегда отзывается дурным воспитанием и дурным обществом. Больше всего он любит говорить о своих домашних делах, о слугах, о том, какой у него заведен дома порядок, и рассказывать всякие анекдоты о соседях, причем привык обо всем этом говорить с пафосом, как о чем-то необычайно важном. Это кумушка, только мужского пола.

Еще один характерный признак дурного общества и дурного воспитания — вульгарность речи. Человек светский всеми силами старается ее избежать. Пословицы и всякого рода избитые выражения — вот цветы красноречия человека вульгарного. Сказав, что у людей различные вкусы, он захочет подтвердить и украсить свое мнение какой-нибудь хорошей старинной пословицей, как он почтительно это называет, как например "На вкус и цвет товарища нет". Если кто-нибудь, как ему кажется, "задевает" его, он непременно отплатит этому человеку "зуб за зуб". У него всегда есть какое-то одно облюбованное словечко, которое он употребляет на каждом шагу и которым поэтому злоупотребляет. Он говорит, например: ужасно сердитый, ужасно добрый, ужасно красивый и ужасно безобразный. Но даже и самые обыкновенные слова он произносит особенно грубо…

Иногда он старается вставить в разговор какое-нибудь заимствованное словечко, дабы украсить свою речь, и всякий раз непременно его калечит, как претендующая на ученость женщина. Человек светский никогда не прибегает к пословицам и вульгарным изречениям, у него нет ни излюбленных словечек, ни особого пристрастия к иностранным словам; он всемерно старается говорить очень чисто и грамматически правильно и каждое слово произносит так, как положено, иначе говоря так, как его произносят в самом лучшем обществе.

Неловкое обращение, неумение вести себя в обществе и известная нескладность выдают с головой человека плохо воспитанного и не привыкшего бывать в свете; ибо невозможно представить себе, чтобы, бывая в нем, он не изменил хотя бы своей наружности и не перенял принятых там манер. В полку новобранца всегда выдает его неуклюжесть, но он будет непроходимым тупицей, если через месяц-другой не сможет выполнять хотя бы самых простых приемов с ружьем и видом своим походить на солдата. Сама одежда, принятая в светском обществе, тяжела и затруднительна для человека вульгарного. Сняв шляпу, он совершенно не знает, что с ней делать; трость его — если, на его несчастье, у него вообще есть трость — постоянно вступает в единоборство с каждой чашкой чая и кофе, которые он собирается выпить: она сначала выбивает эту чашку у него из рук, а потом и сама падает вслед за нею. Шпага его страшна только для его собственных ног; он, пожалуй, мог бы достаточно быстро удрать от любой другой шпаги, но только не от этой. Платье настолько плохо сидит на нем и так стесняет его движения, что он больше похож на пленника его, нежели на владельца. В .обществе он выглядит как преступник на скамье подсудимых; самый вид его говорит о том, что он виновен, и ни один светский человек ни за что не захочет иметь дело с таким увальнем, точно так же, как ни один порядочный человек не захочет знаться с преступником. Отвергнутый хорошим обществом, он скатывается в дурное, которое его и затягивает. Это пучина, и после известного возраста человеку из нее никогда уже не выбраться.

Les manierès nobles et aisées, la tournure d'un homme de condition, le ton de la bonne compagnie, les grâces, le je ne sais quoi, qui plaît,a необходимы, чтобы украсить присущие тебе достоинства и знания так же, как алмаз необходимо шлифовать для того, чтобы все грани его засверкали, ибо без этого, как бы драгоценен он ни был, носить его все равно никто не станет. Не думай, пожалуйста, что хорошие манеры, о которых я говорю, нужны только в женском обществе, в мужском они намного важнее. Насколько же в каком-нибудь публичном сборище выигрывает оратор, который приятен слушателям, у которого красивая фигура, изящные движения и непринужденные манеры, перед другим, не менее умным, но всего этого лишенным! Как важна для успеха дела обходительность, как губительно ее отсутствие! Я знал людей, которые умели отказать в какой-нибудь просьбе настолько вежливо, что просящий нисколько не обижался, тогда как другие, несмотря на то, что обращенную к ним просьбу удовлетворяли, грубостью своей давали повод к обиде. Обходительность эта приносит безмерную пользу как в придворной жизни, так и при всякого рода деловых переговорах. Ты овладеваешь сердцами, а вслед за тем и тайнами девяти из десяти человек, с которыми тебе приходится иметь дело; даже если это люди осторожные, все равно в девяти случаях из десяти они будут обмануты сердцем и чувствами. Рассуди по справедливости, . как все это важно, — и тебе сразу же захочется этого добиваться.

Ты путешествуешь по стране, некогда настолько знаменитой своим искусством и оружием, что, хоть сейчас она и пришла в упадок, она все же заслуживает, чтобы ты внимательно к ней отнесся и вдумался во все, что увидишь. Поэтому изучи все основательно, сравни ее прошлое положение с настоящим и проследи причины ее возвышения и упадка. Рассмотри эту страну с классической и политической точки зрения и не пробегай по ней подобно многим нашим молодым соотечественникам, увлеченный музыкой и разными побрякушками, безделицами и мелочами. Умоляю тебя, никакой игры ни на флейте, ни на скрипке; ни одного дня, потраченного на разглядывание инталий 1 и камей: они до того мелки, что рассмотреть их почти невозможно. И не увлекайся никакой галантереей. Выработай в себе, пожалуйста, вкус к живописи, скульптуре, архитектуре, а для этого хорошенько рассмотри произведения лучших мастеров, как древних, так и новых. Это свободные искусства, а человеку светскому пристало иметь настоящее знание их и хороший вкус. Есть, однако, известные пределы, и если перейти их, -ю хороший вкус кончается и начинается легковесное дилетантство.

Твой друг Мандес, добрый самаритянин, обедал со мной вчера. Он не столько одарен, сколько добр и великодушен. Во всяком случае, я окажу ему все то внимание, которое он так заслужил своим хорошим отношением к тебе. Он сказал, что ростом ты стал выше меня, чему я до чрезвычайности рад. Хочу только, чтобы ты превзошел меня и во всем остальном. Меня это нисколько не огорчит, напротив, я буду радоваться твоему превосходству. Он очень хвалит твоего друга м-ра Стивенса, а так как я слышал много хорошего о нем также и от других, я очень радуюсь твоему знакомству с ним. Впоследствии оно может тебе очень пригодиться. Когда ты за границей встречаешь таких вот англичан, которые то ли в силу достоинств своих, то ли благодаря своему положению могут что-то представлять собой у себя на родине, мой совет тебе — поддерживай знакомство с ними и постарайся, чтобы они дали о тебе благоприятный отзыв; это особенно важно в отношении тех, кто возвращается в Англию раньше тебя. Сэр Чарлз Уильямс очень здесь раздул, как говорят в простонародье, твои успехи. Если до твоего возвращения еще человека три-четыре воздадут тебе такие же похвалы, в Лондоне тебя очень хорошо встретят. Многие ведь принимают иные вещи на веру, и правильно поступают; примеру их следует немало других, которым нужды нет это делать, и только очень немногие дерзают заявить о своем несогласии с установившимся мнением. Прощай.

L

Лондон, 24 ноября ст. ст. 1749 г.

Милый мои мальчик,

Каждый разумный человек (для меня это совершенно очевидно) ставит перед собой какую-то задачу, более важную, чем просто дышать и влачить безвестное существование. Он хочет так или иначе выделиться среди себе подобных, и alicui negotio intentus, praeclari facinoris, aut artis bonae, famam quaerit.a Пускаясь в путь во время бури. Цезарь сказал, что ему нет необходимости оставаться в живых, но зато совершенно необходимо добраться до назначенного места. А Плиний оставляет человечеству единственную альтернативу: либо делать то, о чем стоит писать, либо писать то, что стоит прочесть. Что же касается тех, кто не делает ни того, ни другого, eorum vitam mortemque juxta aestumo; quoniam de utra-que siletur.b Я убежден, что ты ставишь перед собой либо ту, либо другую цель, но надо, чтобы ты знал, какими средствами она достигается, и умел эти средства должным образом применить, иначе все твои усилия окажутся тщетными и несостоятельными. В том и другом случае sapere est principium et fons,c но это еще никоим образом не все. Знания эти должны быть украшены, у них должен быть блеск, равно как и вес, или их скорее всего примут не за золото, а за свинец. Знания у тебя есть и будут: на этот счет я спокоен, но как другу мне надлежит не хвалить тебя за то, чтó у тебя есть, но со всей откровенностью заявить о том, чего тебе недостает. И, должен прямо сказать, я боюсь, что тебе не хватит всего, чего угодно, только не знаний.

Я уже столько писал тебе о хорошем воспитании, обходительности, les manières liantes,d грациях и т. п., что это письмо я посвящу другому предмету, который, однако, очень близок ко всему, о чем мы говорили, и в котором, я уверен, ты совершенно не преуспел. Я говорю о стиле.

Стиль — это одежда наших мыслей, и как бы эти мысли ни были верны, если твой стиль неотесан, вульгарен и груб, это сослужит им такую же плохую службу и их так же плохо примут, как тебя самого, если, будучи хорошо сложенным, ты начнешь ходить грязный, оборванный и в лохмотьях. Далеко не каждый человек может судить о содержании, но каждый имеющий слух может в большей или меньшей степени судить о стиле. И если бы мне пришлось что-то говорить или писать, обращаясь к публике, я предпочел бы не особенно глубокое содержание, украшенное всеми красотами и изяществом стиля, самому серьезному на свете содержанию, но плохо выраженному и облеченному в бедные слова. Тебе предстоит вести переговоры за границей и произносить речи в палате общин у себя на родине. Как же ты сможешь себя зарекомендовать и в том, и в другом случае, если стиль твой будет недостаточно изящен, я уже не говорю — плох? Представь себе, что ты пишешь официальное письмо государственному секретарю, письмо, которое будет читать весь совет министров, а потом его, может быть, доложат даже парламенту; окажись в нем какая-нибудь несообразность, грамматическая ошибка или грубое слово — через несколько дней они станут достоянием всего королевства, и ты будешь осрамлен и осмеян. Вообрази, например, что ты написал такое вот письмо из Гааги государственному секретарю в Лондон, попытайся представить себе последствия, которые оно будет иметь:

Милорд,

Вчера вечером я имел честь получить Ваше письмо от 24 и буду выполнять заключенные в нем приказания, и если случится так, что я смогу закончить это дело раньше, чем будет окончена отправка почты, я не премину отчитаться в нем перед вами со следующей почтой. Я сказал французскому посланнику, что, если это дело не будет скоро улажено, ваша честь будет считать, что это по его вине и что он, вероятно, вовремя не написал об этом своему государю. Я должен просить вашу честь позволить ей напомнить, что, как я теперь задолжал полных три четверти и если я очень скоро не получу самое меньшее за полгода, я по меньшей мере пропаду, потому жизнь здесь очень дорога. Я буду премного обязан вашей чести, если мне окажут означенную милость, и поэтому я остаюсь или пребываю ваш… и т. п.

Ты, может быть, скажешь мне, что это — карикатура на неотесанный и нескладный стиль. Готов с этим согласиться, но вместе с тем помни, что, если в официальном письме ты допустишь хотя бы половину подобных ошибок, репутация твоя окончательно погибла. Напрасно ты думаешь, что вполне достаточно говорить и писать без ошибок; говорить и писать надо не только правильно, но и изящно. В подобного рода ошибках отнюдь не ille optimus qui minimis urgetur.e Непростительна даже малейшая ошибка, потому что тот, кто ее допускает, виноват сам, а от него требуется только, чтобы он читал лучших писателей, подмечал особенности их стиля и подражал им.

Очень верно сказано, что поэтом человек должен родиться, а оратором он может сделать себя сам; ведь главное, что должен уметь оратор, — это особенно хорошо владеть родным языком — говорить на нем чисто и изящно. Когда человек говорит на иностранном языке, то даже большие ошибки ему можно простить, но в родном языке самые незначительные промахи сразу же подмечаются и высмеиваются.

Два года тому назад один из произносивших речь в палате общин, говоря о морских силах, заявил, что у нас самый лучший флот на лице земели. Можешь себе представить, как все потешались над этим несуразным сочетанием слов и вульгарностью речи. И будь уверен, смеяться над этим продолжают и сейчас и не перестанут до тех пор, пока человек этот будет жить и говорить публично. Другой, выступая в защиту одного джентльмена, который подвергался осуждению, умудрился сказать, что, по его мнению, этот господин должен скорее понести не наказание, а благодарность и награду. Ты, разумеется, знаешь, что в отношении вещей положительных никогда нельзя сказать "понести".