Елизавета Евгеньевна Аничкова 20 страница

лю в забое; другой, скорчась за ним, набивал отрытую землю в специально сшитые небольшие парусиновые мешки; третий полз- ком же таскал мешки (лямками через плечи) по тоннелю назад, затем подпольем к шахте и по одному цеплял эти мешки за крюк, спущенный с чердака. Четвёртый был на чердаке. Он сбрасывал порожняк, поднимал мешки наверх, разносил их, тихо ступая, по всему чердаку и рассыпал невысоким слоем, в конце же смены этот грунт забрасывал шлаком, которого на чердаке было очень много.

Оттаскивали сперва по два, потом по четыре мешка сразу, для этого закосили у поваров деревянный поднос и тянули его лям- кой, а на подносе мешки. Лямка шла по шее сзади, а потом про- пускалась под мышками. Стиралась шея, ломило плечи, сбивались колени, после одного рейса человек был в мыле, после целой смены можно было врезать дубаря.

Грунт был то камень, то упругая глина. Самые большие кам- ни приходилось миновать, изгибая тоннель. За восемь-десять ча- сов смены проходили не больше двух метров в длину, а то и меньше метра.

Самое тяжёлое было — нехватка воздуха в тоннеле: кружи- лась голова, теряли сознание, тошнило. Пришлось решать ещё и задачу вентиляции.

Лаз или тоннель имел ширину полуметровую, высоту девя- носто сантиметров и полукруглый свод. Его потолок, по расчётам, был от земной поверхности метр тридцать — метр сорок. Боко- вины тоннеля укреплялись досками, вдоль него, по мере продви- жения, наращивался шнур и вешались новые и новые электри- ческие лампочки.

Смотреть вдоль — это было метро, лагерное метро!.. Осталось шесть-восемь метров до обводной траншеи. (Послед-

ние метры надо рыть особенно точно, чтоб выйти на дно траншеи — не ниже, не выше.)

А что будет дальше? Коновалов, Мутьянов, Гаджиев и Тэнно к этому времени уже разработали план, принятый всеми шест- надцатью. Побег вечером, около десяти часов, когда проведут по всему лагерю вечернюю проверку, надзор разойдётся по домам или уйдёт в штабной барак, а караул на вышках сменится, раз- воды караулов пройдут.

В подземный ход одному за другим спуститься всем. Послед- ний наблюдает из «кабинки» за зоной; потом с предпоследним они вынимаемую часть плинтуса прибивают наглухо к доскам лю- ка, так что когда они за собой опустят люк, — станет на место и плинтус. С широкою шляпкою гвоздь втягивается до отказа вниз и ещё приготовляются сысподу пола задвижки, которыми люк будет намертво закреплён, даже если его рвать кверху.

И ещё: перед побегом снять решётку с одного из коридорных окон. Обнаружив на утренней проверке недостачу шестнадцати человек, надзиратели не сразу решат, что это подкоп и побег, а кинутся искать по зоне, подумают: режимники пошли сводить счёты со стукачами. Будут искать ещё в другом лагпункте — не полезли ли через стену туда. Чистая работа! — подкопа не най- ти, под окном — нет следов, шестнадцать человек — ангелами взяты на небо!

Выползать в обводную траншею, затем по дну траншеи отпол- зать по одному дальше от вышки (выход тоннеля слишком бли- зок к ней); по одному же выходить на дорогу; между четвёрками делать перерывы, чтобы не вызывать подозрений и иметь время осмотреться.

Общий сборный пункт — около железнодорожного переезда, который проходят многие машины. Переезд взгорблен над доро- гой, все ложатся вблизи на землю, и их не видно. Переезд этот плох (ходили через него на работу, видели), доски уложены кое- как, грузовики с углем и порожние тут переваливаются медлен- но. Двое должны поднять руки, остановить машину сразу за пере- ездом, подойти к кабине с двух сторон. Просить подвезти. Ночью шофёр, скорее всего, один. Тут же вынуть ножи, взять шофёра на прихват, посадить его в середину, Валька Рыжков садится за руль, все прыгают в кузов и — ходу к Павлодару! Сто тридцать — сто сорок километров наверняка можно отскочить за несколько ча- сов. Не доезжая парома, свернуть вверх по течению (когда везли сюда, глаза охватили кое-что), там в кустах шофёра связать, по- ложить, машину бросить, через Иртыш переплыть на лодке, раз- биться на группы и — кто куда! Как раз идут заготовки зерна, на всех дорогах полно машин.

Должны были кончить работы 6 октября. За два дня, 4 ок- тября, взяли на этап двух участников: Тэнно и Володьку Криво- шеина, вора. Так Тэнно не воспользовался своей настойчивостью влиться в подкоп. Не он стал тринадцатым — но введенный им, покровительствуемый, слишком расхлябанный дёрганый Жданок. Степан Коновалов и его друзья в худую для себя минуту уступили и открылись Тэнно.

Копать кончили, вышли правильно, Мутьянов не ошибся. Но пошёл снег, отложили, пока подсохнет.

9 октября вечером сделали всё совершенно точно, как было задумано. Благополучно вышла первая четвёрка — Коновалов, Рыжков, Мутьянов и тот поляк, его постоянный соучастник по инженерным побегам.

А потом выполз в траншею злополучный маленький Коля Жданок. Не по его вине, конечно, послышались невдалеке сверху шаги. Но ему бы выдержать, улежать, перетаиться, а когда прой- дут — ползти дальше. А он от излишней шустрости высунул голову. Ему захотелось посмотреть — а кто это идёт?

Быстрая вошка всегда первая на гребешок попадает. Но эта глупая вошка погубила редкую по слаженности и по силе замысла группу беглецов — четырнадцать жизней долгих, сложных, пере- секшихся на этом побеге. В каждой из жизней побег этот имел важное, особенное значение, осмысляющее прошлое и будущее, от каждого зависели ещё где-то люди, женщины, дети, и ещё не- рождённые дети, — а вошка подняла голову — и всё полетело в тартарары.

А шёл, оказывается, помначкар, увидел вошку — крикнул, выстрелил.

И все беглецы, уже выползшие в лаз, отогнувшие решётку, уже прибившие плинтус к люку, — поползли теперь назад — на- зад — назад!

Кто дочерпался и знает дно этого досадливого отчаяния? этого презрения к своим усилиям?

Они вернулись, выключили свет в тоннеле, вправили коридор- ную решётку в гнёзда.

Очень скоро вся режимка была переполнена офицерами ла- геря, офицерами дивизиона, конвоирами, надзирателями. На- чалась проверка по формулярам и перегон всех — в камен- ную тюрьму.

А подкопа из секции — не нашли! (Сколько бы же они иска- ли, если бы всё удалось, как задумано?!) Около того места, где проcы´пался Жданок, нашли дыру, полузаваленную. Но и придя

тоннелем под барак, нельзя было понять, откуда же спускались люди и куда они дели землю.

Только вот в «культурной» секции не хватило четырёх чело- век, и восьмерых оставшихся теперь нещадно пропускали — лег- чайший способ для тупоумных добиться истины.

А зачем теперь было скрывать?..

В этот тоннель устраивались потом экскурсии всего гарнизо- на и надзора. Майор Максименко, пузатый начальник Экибастуз- ского лагеря, потом хвастался в Управлении перед другими на- чальниками лаготделений:

— Вот у меня был подкоп — да! Метро! Но мы… наша бдительность…

А всего-то вошка…

Поднятая тревога не дала и ушедшей четвёрке дойти до же- лезнодорожного переезда. План рухнул. Они перелезли через за- бор пустой рабочей зоны с другой стороны дороги, перешли зону, ещё раз перелезли — и двинули в степь. Они не решились остать- ся в посёлке ловить машину, потому что посёлок уже был пере- полнен патрулями.

Как год назад Тэнно, они сразу потеряли скорость и вероятие уйти.

Они пошли на юго-восток, к Семипалатинску. Ни продуктов не было у них на пеший путь, ни сил — ведь последние дни они выбивались, кончая подкоп.

На пятый день побега они зашли в юрту и попросили у каза- хов поесть. Как уже можно догадаться, те отказали и в просящих поесть стреляли из охотничьего ружья. (И в традиции ли это степ- ного народа пастухов? А если не в традиции — то традиция откуда?..)

Степан Коновалов пошёл с ножом на ружьё, ранил казаха, от- нял ружьё и продукты. Пошли дальше. Но казахи выслеживали их на конях, обнаружили уже близ Иртыша, вызвали опергруппу.

Дальше они были окружены, избиты в кровь и мясо, дальше уже всё, всё известно…

Если мне могут теперь указать побеги русских революционе- ров XIX или XX века с такими трудностями, с таким отсутствием поддержки извне, с таким враждебным отношением среды, с такой беззаконной карой пойманных — пусть назовут!

И после этого пусть говорят, что мы — не боролись.

Г л а в а 9

СЫНКИ С АВТОМАТАМИ

Охраняли в долгих шинелях с чёрными обшлагами. Охраняли красноармейцы. Охраняли самоохранники. Охраняли запасники- старики. Наконец пришли молодые ядрёные мальчики, рождён- ные в первую пятилетку, не видавшие войны, взяли новенькие автоматы — и пошли нас охранять.

Каждый день два раза по часу мы бредём, соединённые мол- чаливой смертной связью: любой из них волен убить любого из нас.

Мы идём и совсем не смотрим на их полушубки, на их авто- маты, — зачем они нам? Они идут и всё время смотрят на чёр- ные наши ряды. Им по уставу надо всё время смотреть на нас, им так приказано, в этом их служба. Они должны пресечь выстрелом наше каждое движение и шаг.

Какими кажемся мы им, в наших чёрных бушлатах, в наших серых шапках сталинского меха, в наших уродливых, третьего срока, четырежды подшитых валенках, — и все обляпанные лат- ками номеров, как не могут же поступить с подлинными людьми? Удивляться ли, что вид наш вызывает гадливость? — ведь он так и рассчитан, наш вид. Вольные жители посёлка, особенно школьники и учительницы, со страхом косятся с тротуарных тро- пинок на наши колонны, ведомые по широкой улице. Передают: они очень боятся, что мы, исчадия фашизма, вдруг бросимся врас- сыпную, сомнём конвой — и ринемся грабить, насиловать, жечь, убивать. И вот от этих зверей охраняет жителей посёлка —

конвой. Благородный конвой.

Эти сынки всё время смотрят на нас — и из оцепления, и с вышек, но ничего им не дано знать о нас, а только право дано: стрелять без предупреждения.

О, если бы по вечерам они приходили к нам, в наши бараки, садились бы на наши вагонки и слушали: за что вот этот сел ста- рик, за что вот этот папаша. Опустели бы эти вышки, и не стреляли бы эти автоматы.

Но вся хитрость и сила системы в том, что смертная наша связь основана на неведении. Их сочувствие к нам карается как измена родине, их желание с нами поговорить — как нарушение священной присяги. И зачем говорить с нами, когда придёт

политрук в час, назначенный по графику, и проведёт с ними бе- седу — о политическом и моральном лице охраняемых врагов народа. Он подробно и с повторениями разъяснит, насколько эти чучела вредны и тяготят государство.

Политрук не собьётся, не оговорится. Он никогда не расска- жет мальчикам, что люди тут сидят и просто за веру в Бога, и просто за жажду правды, и просто за любовь к справедливости. И ещё — ни за что вообще.

Вся сила системы в том, что нельзя человеку просто говорить с человеком, а только через офицера и политрука.

Вся сила этих мальчиков — в их незнании.

Вся сила лагерей — в этих мальчиках. Краснопогонниках.

Убийцах с вышек и ловцах беглецов.

Вот одна такая политбеседа по воспоминаниям тогдашнего конвоира (Ныроблаг): «Враги народа, которых вы охраняете, — это те же фашисты, нечисть. Мы осуществляем силу и карающий меч Родины и должны быть твёрдыми. Никаких сантиментов, никакой жалости».

И вот так-то формируются мальчики, которые упавшего бег- леца стараются бить ногой непременно в голову. Те, кто у седо- го старика в наручниках выбивают ногою хлеб изо рта. Те, кто равнодушно смотрят, как бьётся закованный беглец о занозистые доски кузова, — ему лицо кровянит, ему голову разбивает, они смотрят равнодушно. Ведь они — карающий меч Родины.

Уже после смерти Сталина, уже вечно-ссыльный, я лежал в обычной «вольной» ташкентской клинике. Вдруг слышу: молодой узбек, больной, рассказывает соседям о своей службе в армии. Их часть охраняла палачей и зверей.

Интересный вышел случай! — посмотреть на Особлаг глаза- ми конвоира. Я стал спрашивать, что ж это были за гады и раз- говаривал ли с ними мой узбек лично. И вот тут он мне расска- зал, что всё узнал от политруков.

О вы, соблазнившие малых сих!.. Лучше бы вам и не родиться!..

Рассказывал случаи разные. Например, товарищ его шёл в оцеплении, и померещилось ему, что из колонны кто-то хочет выбежать. Он нажал спуск и одной очередью убил пятерых за- ключённых. Так как потом все конвоиры показали, что колонна шла спокойно, то солдат понёс строгое наказание: за пять смер- тей дали ему пятнадцать суток ареста (на тёплой гауптвахте, конечно).

А уж этих-то случаев кто не знает, кто не расскажет из тузем-

цев Архипелага!.. Сколько мы знали их в ИТЛ: на работах, где зо- ны нет, а есть невидимая черта оцепления, — раздаётся выстрел, и заключённый падает мёртв: он переступил черту, говорят. Мо- жет быть, вовсе не переступил, — ведь линия невидимая, а никто второй не подойдёт сейчас её проверить, чтобы не лечь рядом. Человек с ружьём! Бесконтрольная власть одного человека —

убить или не убить другого.

А тут ещё — выгодно! Начальство всегда на твоей стороне. За убийство никогда не накажут. Напротив, похвалят, наградят, и чем раньше ты его угрохал, ещё на половине первого шага, — тем выше твоя бдительность, тем выше награда! Месячный оклад. Месячный отпуск.

В мае 1953 года в Кенгире эти сынки с автоматами дали вне- запную и ничем не вызванную очередь по колонне, уже пришед- шей к лагерю и ожидающей входного обыска. Было 16 ране- ных — но если бы просто раненых! Стреляли разрывными пуля- ми, давно запрещёнными всеми конвенциями капиталистов и со- циалистов. Пули выходили из тел воро´нками — разворачивали внутренности, челюсти, дробили конечности.

Почему именно разрывными пулями вооружён конвой Особ- лагов? Кто это утвердил? Мы никогда этого не узнаем…

А один из этих сынков, правда из лучших, не обиделся, но хо- чет отстоять истину, — Владилен Задорный, 1933 года, служив- ший в ВСО (Военизированной стрелковой охране) МВД в Ныроб- лаге от своих восемнадцати до своих двадцати лет. Он написал мне несколько писем:

«Мальчишки не сами же шли туда — их призывал воен- комат. Военкомат передавал их МВД. Мальчишек учили стрелять и стоять на посту. Мальчишки мёрзли и плака- ли по ночам, — на кой им чёрт нужны были Ныробла- ги со всем их содержимым! Ребят не нужно винить — они были солдатами, они несли службу Родине, и хотя в этой нелепой и страшной службе не всё было понятно (а что´ — было понятно?.. Или всё или ничего. — А. С.), — но они приняли присягу, их служба не была лёгкой».

Искренне, задумаешься. Но и — слаба ж была в них, значит, общечеловеческая закладка, — если не устояла она против полит- бесед. Не изо всех поколений и не всех народов можно вылепить таких мальчиков.

Не главный ли это вопрос XX века: допустимо ли исполнять

приказы, передоверив совесть свою — другим? Можно ли не иметь своих представлений о дурном и хорошем и черпать их из печатных инструкций и устных указаний начальников?

Конечно, ни современники, ни история не упустят иерархии виновности. Конечно, всем ясно, что их офицеры виноваты боль- ше; их оперуполномоченные — ещё больше; писавшие ин- струкции и приказы — ещё больше; а дававшие указания их пи- сать — больше всех.

Но стреляли, но охраняли, но автоматы держали наперевес всё-таки не те, а — мальчики! Но лежащих били сапогами по голове — всё-таки мальчики!..

Ещё пишет Владилен:

«Нам внедряли в головы, нас заставляли зубрить УСО-43 сс — устав стрелковой охраны 43 года совершен- но секретный, жестокий и грозный устав. Да присяга. Да наблюдение оперов и замполитов. Наушничество, до- носы. На самих стрелков заводимые дела… Разделённые частоколом и колючей проволокой, люди в бушлатах и люди в шинелях были равно заключёнными — одни на двадцать пять лет, другие на три года».

Это — выражено сильно, что стрелки´ тоже как бы посажены, только не военным трибуналом, а военным комиссариатом. Но ра´вно-то, равно-то нет! — потому что люди в шинелях отлично секли автоматами по людям в бушлатах.

Разъясняет ещё Владилен:

«Ребята были разные. Были ограниченные служаки, сле- по ненавидевшие зэ-ка´. Кстати, очень ревностными бы- ли новобранцы из национальных меньшинств — башки- ры, буряты, якуты. Потом были равнодушные — этих больше всего. Несли службу тихо и безропотно. Больше всего любили отрывной календарь и час, когда привозят почту. И наконец, были хорошие хлопцы, сочувствующие зэ-ка как людям, попавшим в беду. И большинство нас понимало, что служба наша в народе непопулярна. Когда ездили в отпуск — формы не носили».

А лучше всего свою мысль Владилен защитит собственной ис- торией. Хотя уж таких-то, как он, и вовсе были единицы.

Его пропустили в конвойные войска по недосмотру ленивой спецчасти. Его отчим, старый профсоюзный работник, был арес- тован в 1937, мать за это исключена из партии. Отец же, ком-

бриг ВЧК, член партии с 17-го года, поспешил отречься и от быв- шей жены, и заодно от сына (он сохранил так партбилет, но ромб НКВД всё-таки потерял)*. Мать смывала свою запятнанность до- норской кровью во время войны. (Ничего, кровь её брали и пар- тийные, и беспартийные.) Мальчик «синие фуражки ненавидел с детства, а тут самому надели на голову… Слишком ярко вреза- лась в младенческую память страшная ночь, когда люди в отцов- ской форме бесцеремонно рылись в моей детской кровати».

«Я не был хорошим конвойным: вступал в беседы с зэками, исполнял их поручения. Оставлял винтовку у костра, ходил купить им в ларьке или бросить письма. Думаю, что на ОЛПах Проме- жуточная, Мысакорт, Парма ещё вспоминали стрелка Володю… За это, за прямое неподчинение, за связь с зэ-ка меня отдали под следствие… Долговязый Самутин… хлестал меня по щекам, бил пресс-папье по пальцам — за то, что я не подписывал признания о письмах зэ-ка. Быть бы этой глисте в жмуриках, у меня второй разряд по боксу, я крестился двухпудовой гирей, — но два над- зирателя повисли на руках… Однако следствию было не до меня: такое шатание-топтание пошло в 53-м году по МВД. Срока мне не дали, дали волчий билет — статья 47-Г. И с гауптвахты диви- зиона — избитого, измороженного, выбросили ехать домой… Освободившийся бригадир Арсен ухаживал за мной в дороге».

А вообразим, что захотел бы проявить снисходительность к за- ключённым офицер конвоя. Ведь он мог бы сделать это только при солдатах и через солдат. А значит, при общей озлобленности, ему было бы и невозможно это, да и «неловко». Да и кто-нибудь на него бы тотчас донёс.

Система!

* Хотя мы ко всему давно привыкли, но иногда и удивишься: арестован вто- рой муж покинутой жены — и поэтому надо отречься от четырёхлетнего сына? И это — для комбрига ВЧК?

Г л а в а 1 0

КОГДА В ЗОНЕ ПЫЛАЕТ ЗЕМЛЯ

Нет, не тому приходится удивляться, что мятежей и восстаний не было в лагерях, а тому, что они всё-таки б ы л и .

Как всё нежелательное в нашей истории, то есть три четвер- ти истинно происходившего, и мятежи эти так аккуратно выре- заны, швом обшиты и зализаны, участники их уничтожены, даль- ние свидетели перепуганы, донесения подавителей сожжены или скрыты за двадцатью стенками сейфов, — что восстания эти уже сейчас обратились в миф, когда прошло от одних пятнадцать лет, от других только десять. (Удивляться ли, что говорят: ни Христа не было, ни Будды, ни Магомета. Там — тысячелетия…)

Когда это не будет уже никого из живущих волновать, исто- рики допущены будут к остаткам бумаг, археологи копнут где-то лопатой — и прояснятся даты, места, контуры этих восстаний и фамилии главарей.

————————

Сгоняя Пятьдесят Восьмую в Особые лагеря, Сталин думал — так будет страшней. А вышло наоборот.

Вся система подавления, разработанная при нём, была осно- вана на разъединении недовольных; на том, чтоб они не взгляну- ли друг другу в глаза, не сосчитались — сколько их; на том, что- бы внушить всем, и самим недовольным, что никаких недоволь- ных нет, что есть только отдельные злобствующие обречённые одиночки с пустотой в душе.

Но в Особых лагерях недовольные встретились многотысячны- ми массами. И сосчитались. И разобрались, что в душе у них от- нюдь не пустота, а высшие представления о жизни, чем у тюрем- щиков; чем у их предателей; чем у теоретиков, объясняющих, почему им надо гнить в лагере.

Сперва такая новизна Особлага почти никому не была замет- на. Внешне тянулось так, будто это продолжение ИТЛ. Только быстро скисли блатные, столпы лагерного режима и начальства. А скисли блатные — в лагере не стало воровства. В тумбоч-

ке оказалось можно оставить пайку. На ночь ботинки можно не класть под голову, можно бросить их на пол — и утром они бу-

дут там. Можно кисет с табаком оставить на ночь в тумбочке, не тереть его ночь в кармане под боком.

Кажется, это мелочи? Нет, огромно! Не стало воровства — и люди без подозрения и с симпатией посмотрели на своих сосе- дей. Слушайте, ребята, а может, мы и правда того… полити- ческие?..

Начинаются в бригаде тихие разговоры не о пайке совсем, не о каше, а о таких делах, что и на воле не услышишь, — и всё вольней! и всё вольней! и всё вольней!

И главное деление людей оказывается не такое грубое, как было в ИТЛ: придурки — работяги, бытовики — Пятьдесят Вось- мая, а сложней и интересней гораздо: землячества, религиозные группы, люди бывалые, люди учёные.

Начальство ещё нескоро-нескоро что-то поймёт и заметит. А нарядчики уже не носят дрынов и даже не рычат, как раньше. Они дружески обращаются к бригадирам: на развод, мол, пора, Комов. (Не то чтоб душу нарядчиков проняло, а — что-то бес- покоящее в воздухе новое.)

Но всё это — медленно. Месяцы, месяцы и месяцы уходят на эти перемены.

Смелая мысль, отчаянная мысль, мысль-ступень: а как сде- лать, чтоб не мы от них бежали, а они бы побежали от нас?

Довольно только задать этот вопрос, скольким-то людям доду- маться и задать, скольким-то выслушать — и окончилась в лагере эпоха побегов. И началась — эпоха мятежей.

————————

Но начать её — как? С чего её начинать? Мы же скованы, мы же оплетены щупальцами, мы лишены свободы движения, — с чего начинать?

Вдруг — самоубийство. В режимке-бараке-2 нашли повесив- шегося одного. (Все стадии процесса я начинаю излагать по Эки- бастузу. Но вот что: в других Особлагах все стадии были те же!) Большого горя начальству нет, сняли с петли, отвезли на свалку.

А по бригаде слушок: это ведь — стукач был. Не сам он повесился. Его — повесили.

Назидание.

«Убей стукача!» — вот оно, звено. Нож в грудь стукача! Де- лать ножи и резать стукачей — вот оно!

Сейчас, когда я пишу эту главу, ряды гуманных книг нависа- ют надо мной с настенных полок и тускло посверкивающими

корешками укоризненно мерцают, как звёзды сквозь облака: ни- чего в мире нельзя добиваться насилием. Взявши меч, нож, вин- товку, — мы быстро сравняемся с нашими палачами и насильни- ками. И не будет конца…

Не будет конца… Здесь, за столом, в тепле и в чисте, я с этим вполне согласен.

Но надо получить двадцать пять лет ни за что, надеть на се- бя четыре номера, руки держать всегда назад, утром и вечером обыскиваться, изнемогать в работе, быть таскаемым в БУР по до- носам, безвозвратно затаптываться в землю, — чтобы оттуда, из ямы этой, все речи великих гуманистов показались бы болтовнёю сытых вольняшек.

Не будет конца!.. — да начало ли будет? Просвет ли будет в нашей жизни или нет?

Заключил же подгнётный народ: благостью лихость не изоймёшь.

Не знаю, где как (резать стали во всех Особлагах, даже в ин- валидном Спасске!), а у нас это началось с приезда дубовского этапа — в основном западных украинцев. Для всего этого движе- ния они повсеместно сделали очень много, да они и стронули воз. Дубовский этап привёз к нам бациллу мятежа.

Молодые, сильные ребята, взятые прямо с партизанской тро- пы, они в Дубовке огляделись, ужаснулись спячке и рабству — и потянулись к ножу.

В Дубовке это быстро кончилось мятежом, пожаром и расфор- мированием. Но лагерные хозяева не позаботились даже держать привезенных мятежников отдельно от нас. Их распустили по ла- герю, по бригадам. Это был приём ИТЛ: там распыление глуши- ло протест. Но в нашей, уже очищающейся, среде распыление только помогло быстрее охватить всю толщу огнём.

Теперь убийства зачередили чаще, чем побеги в их лучшую пору. Они совершались уверенно и анонимно: в излюбленное вре- мя — в пять часов утра, когда бараки отпирались одинокими над- зирателями, шедшими отпирать дальше, а заключённые ещё поч- ти все спали, — мстители в масках тихо входили в намеченную секцию, подходили к намеченной вагонке и неотклонимо убива- ли уже проснувшегося и дико вопящего или даже непроснувше- гося предателя. Проверив, что он мёртв, уходили деловито.

Они были в масках, и номеров их не было видно — спороты или покрыты. Но если соседи убитого и признали их по фигу- рам, — они не только не спешили заявить об этом сами, но да-

же на допросах, но даже перед угрозами кумовьёв теперь не сда- вались, а твердили: нет, нет, не знаю, не видел. И это не была уже просто древняя истина, усвоенная всеми угнетёнными:

«незнайка на печи сидит, а знайку на верёвочке ведут», — это было спасение самого себя! Потому что назвавший был бы убит в следующие пять часов утра и благоволение оперуполномочен- ного ему ничуть бы не помогло.

И вот убийства (хотя их не произошло пока и десятка) стали нормой, стали обычным явлением. Заключённые шли умываться, получали утренние пайки, спрашивали: сегодня кого-нибудь уби- ли? В этом жутком спорте ушам заключённых слышался подзем- ный гонг справедливости.

Это делалось совершенно подпольно. Кто-то (признанный за авторитет) где-то кому-то только называл: вот этого! Не его бы- ла забота, кто будет убивать, какого числа, где возьмут ножи. А боевики, чья это была забота, не знали судьи´, чей приговор им надо было выполнить.

И надо признать — при документальной неподтверждённости стукачей, — что неконституированный, незаконный и невидимый этот суд судил куда метче, насколько с меньшими ошибками, чем все знакомые нам трибуналы, тройки, военные коллегии и ОСО.

Рубиловка, как называли её у нас, пошла так безотказно, что захватила уже и день, стала почти публичной.

На пять тысяч человек убито было с дюжину, — но с каждым ударом ножа отваливались и отваливались щупальцы, облепив- шие, оплетшие нас. Удивительный повеял воздух! Внешне мы как будто по-прежнему были арестанты и в лагерной зоне, на самом деле мы стали свободны — свободны, потому что впервые за всю нашу жизнь, сколько мы её помнили, мы стали открыто, вслух го- ворить всё, что думаем! Кто этого перехода не испытал — тот и представить не может!

А стукачи — не стучали…

Невидимые весы качались в воздухе. На одной их чашке гро- моздились все знакомые призраки: следовательские кабинеты, ку- лаки, палки, бессонные стойки, стоячие боксы, холодные мокрые карцеры, крысы, клопы, трибуналы, вторые и третьи сроки.

А на другой чашке весов лежал всего один лишь нож — для тебя, уступивший! Он назначался только тебе в грудь, и не когда- нибудь, а завтра на рассвете, и все силы ЧК-ГБ не могли тебя от него спасти. Он не был и длинен, но как раз такой, чтоб хоро- шо войти тебе под рёбра. У него и ручки-то не было настоя-

щей, — какая-нибудь изоляционная лента, обмотанная по тупой стороне ножовки, — но как раз хорошее трение, чтоб не вы- скользнул нож из руки.

И эта живительная угроза перевешивала!

И теперь-то — ослепло и оглохло начальство!

Отказал работать тот самый осведомительный аппарат, на ко- тором только и зиждилась десятилетиями слава всемогущих всезнающих Органов.

Это была новая и жутковато-весёлая пора в жизни Особлага! Так-таки не мы побежали! — они побежали, очищая от себя нас! Небывалое, невозможное на земле время: человек с нечистой со- вестью не может спокойно лечь спать! Возмездие приходит не на том свете, не перед судом истории, а ощутимое живое возмездие заносит над тобой нож на рассвете. Это можно придумать толь- ко в сказке: земля зоны под ногами честных мягка и тепла, под ногами предателей — колется и пылает!

Мрачный каменный БУР, сырой, холодный и тёмный, обне- сенный крепким заплотом из досок-сороковок внахлёст, — БУР, приготовленный лагерными хозяевами для отказчиков, для бегле- цов, для упрямцев, для протестантов, для смелых людей, — вдруг стал принимать на пенсионный отдых стукачей, кровопийц и держиморд!

Нельзя отказать в остроумии тому, кто первый догадался при- бежать к чекистам и за свою верную долгую службу попросить укрытия от народного гнева в каменном мешке. Чтобы сами про- сились в тюрьму покрепче, чтобы не из тюрьмы бежали, а в тюрьму, — кажется, и история нам не оставила такого.

Начальники и оперы отвели для них лучшую камеру БУРа (ла- герные остряки назвали её камерой хранения), дали туда матра- сы, крепче велели топить, назначили им часовую прогулку.

Держателям наших тел и душ больше всего не хотелось при- знать, что движение наше — политическое. В грозных приказах (надзиратели ходили по баракам и читали их) всё начинавшееся объявлялось бандитизмом. Неуверенно объявлялось, что бандиты эти будут обнаружены (пока что ещё ни один) и (ещё неуверен- нее) расстреляны. Ещё в приказах взывалось к арестантской массе — осуждать бандитов и бороться с ними!..