И противоречия её сознания

Обсуждение смыслового ядра, объединяющего разные жизнен-ные явления в сферу обыденного, неминуемо приводит к целому ряду существенных оговорок, подчеркивающих относительность, функ-циональность данного концепта.

Прежде всего стоит отметить историко-культурную изменчиво-сть указанной сферы. Разновременные, иноцивилизационные формы обыденного ментоса образуют исключительно пёстрый калейдоскоп. Общечеловеческие (этологические и социальные) черты будничного духа тонут под грузом различий, привязанных к полу, возрасту, эт-носу, эпохе, региону, вероисповеданию, общественному слою, про-фессии, государству, региону и многим иным его опосредствованиям. Обыденное внутри одного культурно-исторического типа окажется просто-напросто чуждым другому или даже займёт в его рамках при-вилегированные позиции (как конная охота на лис в Великобритании). По ходу всемирной истории некая часть содержания обыденности, особенно трудовой, уходит в небытие культуры или же перемещается в сферу досуга, играющего, таким образом, роль своеобразного “отстойника вечности” (В. Степанцов). Скажем, рыболовст-во, охота, собирательство грибов, ягод и прочих растений, пчеловодство, огородничество, садо- и цветоводство, верховая езда, собако- и вообще звероводство, плавание на лодках, прочие путешествия, многие т.п. занятия, в Древности и Средневековье бывшие безусловно необходимыми для большинства членов многих социумов, после промышленной революции и особенно с наступлением постиндустриальной эры превращаются в более или менее элитарные развлечения какой-то части населения экономически развитых стран.

Далее, структура и функции повседневности заметно меняются на том или ином горизонте социального пространства. Скажем, в городе или в деревне, в центре поселения или на его окраине, на хуторе или в загородном коттедже; в той или иной природно-климатической зоне, констрастируют в связи с разницей темпоритмов их жизни, форм труда и отдыха, досуга и отношения к внешней среде.

Важнейшую роль в сотворении и преображении повседневности играют такие отрезки жизнебытия, каковы оседлость и миграция. На первый взгляд может показаться, что обыденное сознание — плод прежде всего оседлого образа жизни и мысли, а миграции разного масштаба — от добровольного путешествия (с расчётом на возвраще-ние) до вынужденного изгнания с родины навсегда — лишь прерывают и деформируют его. Если же присмотреться к затронутой дихотомии с должного культурно-исторического расстояния, то обыденное сознание предстанет скорее некой флюктуацией между миграцией и оседлостью. Т.е. в качестве, с одной стороны, определённой меры накопления всегда нового миграционного опыта и его применения в условиях оседлости, а с другой, — как практика внесения оседлых, стабилизирующих моментов в опыт миграционный.

При всей несомненной разнице оседлого и кочевого образов жизни в истории культур и цивилизаций, контраст между ними рано или поздно ослаблялся. Во-первых, благодаря неизбежному симбиозу, разнообразным контактам кочевников (как правило, скотоводов) и живущего на постоянных местах населения (в основном земледель-ческого). Во-вторых, путём своего рода переходом противоположно-стей среди этих, на первый взгляд несовместимых устройствах обще-ства. Ведь кочевники, постоянно перемещаясь в пространстве земной поверхности, крайне медленно меняются с внутренней точки зрения (общественных порядков, бытового оснащения, ментальности; в тюркских каганатах на просторах Евразии, например, они поддержи-вались одинаковыми не то, что веками, а тысячелетиями). Культура же оседлых социумов в этом смысле более динамична, она скорее “мигрирует” к новым достижениям; да и пространственно, как правило, тоже расширяется за счет медлейнной, “ползучей” колонизации сопредельных территорий, менее заметной по своим скачкообразным темпам. Наконец, в-третьих, в истории большинства народов перио-ды миграций, “захвата родины” чередуются, сменяются периодами оседлого освоения этой последней.

Проблема миграции вообще обострилась только в XX веке, когда зрелый капитализм привёл в движение почти весь мир и страны Запада переполнились легальными и назаконными выходцами с Востока. Однако на этом этапе пространственной истории этносов речь должна идти точнее не столько о мигрантах, сколько о маргиналах (коим ниже посвящён в нашем изложении особый разджел).

Крайности того и другого из видов практики — перемены мест обитания, либо закрепления на одном месте — чреваты застоем ду-ховного мира как личности, так и общества (особенно если понимать под миграцией не одно только пространственное перемещение, но в какой-то степени и развитие, реформирование социума в одном и том же земном пространстве его бытия). Ментальная норма в этом плане предполагает, говоря словами писателя-романтика, чтобы “душа ваша не очерствела от частых перемещений по государству или, наоборот, не поблекла от жизни в одном месте...” [3]

Отмеченный динамизм мира повседневных явлений означает, далее, относительность его смысловых границ. То, что вполне рутинно для одного человека или социума в некоторый период его жизни, для другого способно предстать яркой экзотикой (на этом, между прочим, основана индустрия туризма, в особенности дальнего и экстремального; вообще декоративных развлечений вроде нынешних “дисней-лэндов” или закрытых клубов для игры в гольф, пентбол и многих т.п. развлечений). Пожалуй, ни одно отдельно взятое явление жизни или культуры не может быть признано раз навсегда будничным или же, напротив, небудничным. Дело за точкой зрения, способом оценки (ср. сакраментальные прозрения поэтов: “когда б вы знали, из какого сора / , растут стихи...”; “и воздух чист, как узелок с бельём / у выписавшегося из больницы”; “я вздрагиваю от холода, / мне хочется онеметь / Но в небе танцует золото — приказывает мне петь...” и т.п.).

Зарифмованная повседневность

Метафора повседневности в стихах Б.Л. Пастернака велико-лепно выражает репрезентативную роль быта, значение прозаичных фактов и житейских атрибутов для выражения практически любых состояний и устремлений человеческой души.Конкретика непосред-ственной и настоящей жизни не отменяется и не презирается поэтом при всех его возвышенных и утончённых чувствах. Напротив, детали быта и его общий облик напропалую используются им для “фильтра-ции” примелькавшихся ощущений, “промывания загрязненного стекла” души. Он отказывается “получать сдачу разменным бытом с бытия”. Быт для него — основополагающий слой самого бытия, без которого не стать “в родстве со всем, что есть”. А “гениальный дачник” желает “знаться с будущим в быту”, т.е. здесь и сейчас, а не где-то в вымученно вымечтанных эмпиреях интеллигентской фантазии. Этот самый быт становится в глазах поэта своего рода нашим внешним телом, двойником обитающего в нём человека.

Таков, скажем, взгляд температурящего, больного обитателя среднего московского дома:

Усадьба и ужас, пустой в остальном:

Шкафы с хрусталем и ковры и лари.

Забор привлекало, что дом воспален.

Снаружи казалось, у люстр плеврит.

Снедаемый небом, с зимою в очах,

Распухший кустарник был бел, как испуг.

Из кухни, за сани, пылавший очаг

Клал на снег огромные руки стряпух.

Поэтические сборники Б.Л. Пастернака представляют собой энциклопедию разных эпох российского быта XX в.; полный словарь разговорной, просторечной лексики тех времён; социологически точный срез повседневного существования основных слоев русского общества новейших его формаций. Из ранних пастернаковских стихов, например, сразу узнаётся, сколько стоила поездка на извозчике на окраину Москвы (“за шесть гривен”); чем обивали мебель в зажиточных домах (“кресел шелк”); что помещали на зиму между оконных рам от сырости (“стаканчики купороса”); чем украшали подоконник (“цветы герани”); как занавешивали окна в городских квартирах (“качается тюль”); и проч., и проч. Каждая из выбранную наудачу бытовых деталей в контексте поэтической миниатюры запечатлела и выразила настроение художника, увековечила эмоцию неравнодушного жителя этих мест земной Родины — избы и квартиры, столицы и провинции, центра и пригорода, городского транспорта и загородной электрички, морского или горного курорта, грибного леса или цветочного луга; да мало ли куда ещё заносила нелёгкая читателей стихов того — нашего, что ни говори, века. По этим стихам будут изучать культуру мыслей и чувств, воплощённую в стилистике повседневного обихода русской интеллигенции времен её исторического призвания.

С одной стороны, обыденность самодостаточна. Её система ценностей, информационных ресурсов рассчитана на замкнутый цикл своего функционирования.Правда, такое возможно лишь в прими-тивном, традиционном обществе, либо в одном, отдельно взятом сег-менте общества развитого. Ибо тотализация повседневных знаний и технологий обрекает соответствующую культуру сначала на стагна-цию, а со временем и на вырождение. Ведь для общественно значимых инноваций требуется опыт иного уровня, нежели усредненно-житей-ский, опрокинутый в дожившее до сего дня прошлое.

С другой же стороны, повседневность, взятая в целом, как со-циальный феномен, вряд ли мыслима без целого набора своих бинар-ных оппозиций (вроде игры, праздника, ритуала, беды и прочих вызо-вов жизни, о которых будет ещё упомянуто ниже). Между соот-ветствующими моментами, сторонами людского бытия происходит информационно-энергетический обмен; их целостная система создаёт своего рода экологическую нишу человеческого тела и духа.

Получается, что в одних отношениях, элементах, эта область бытия и сознания оказывается герметичной к любым внешним воз-действиям (со стороны рафинированных, специализированных форм культуры). А в других своих же аспектах обыденность впитывает их информационные влияния и в чем-то меняется в связи с ними.

Так что не только внутренняя структура обыденного мира и его же духа, но и их внешнесистемные отношения требуют пересмотра с философско-антропологических позиций.