Реформистские и революционные переходы
Революционные и реформистские переходы осуществляются в качественно иных, чем пактовые и навязанные, условиях. Их главная отличительная особенность — активное подключение к политическому процессу массовых слоев населения. В обоих случаях переходы осуществляются более динамично и непредсказуемо (если сравнивать их с пактовыми, основанными на элитном соглашении переходами), в обоих случаях возникает серьезная, требующая безотлагательного решения проблема — на какие общественные институты реформаторы могут опереться. В случаях с корпоратистскими режимами такими институтами выступали представляющие интересы рабочих профсоюзы, которые обеспечивали служащих и нанимателей механизмом разрешения возникающих проблем и представляли политические интересы рабочих перед лицом государства. Последующая эволюция профсоюзов в рабочие советы, как это было в Испании, позволила переходу к демократии осуществиться в более плавных и не подрывающих основ общественной стабильности формах. Профсоюзные лидеры обладали относительной автономией, использованной ими как для соблюдения дистанции с массами, так и для проведения независимой линии в переговорах с государством (53). Кроме того, наряду с сильными и потенциально оппозиционными режиму профсоюзами в условиях корпоратизма нередко существовали достаточно развитые предпринимательские структуры, также обладающие ресурсами для проведения независимой политической линии.
Принципиально иначе дело обстояло с переходом в тех обществах, что долгое время находились под властью коммунистических режимов. За редкими исключениями (Венгрия), всякая независимая экономическая, социальная и, тем более, политическая активность не одобрялась государством, нередко подвергаясь жестоким репрессиям. Это не исключало наличия в коммунистических обществах автономных начал, проявлявшихся как в независимой от государства социально-экономической деятельности, так и в развивавшейся внутри элиты относительной свободы принятия решений. Однако эта, и без того весьма относительная, свобода от государства в большинстве случаев не получала никакого институционального оформления (что и давало основания целому ряду исследователей рассматривать коммунистические режимы как в основе своей тоталитарные). Это обстоятельство чрезвычайно затрудняет осуществление посткоммунистических переходов, которые — и это отнюдь не случайно — оказываются в своем большинстве реформистскими, а еще чаще революционными.
Формально государство было всеподавляющим, что парадоксальным образом негативно сказывалось на его легитимности и исподволь
формировало условия для возникновения весьма специфической оппозиции. Облик этой оппозиции, по наблюдению опиравшегося на изучение перехода в СССР и Китае Б. Жанга, формировался, главным образом, исходя из недостатка се институциализации. В подавляющем большинстве случаев оппозиция коммунистическим режимам представляла собой социальное движение, не имеющее четко определенной структуры, не являющееся партией и не напоминающее ее даже отдаленно. В этом смысле структурно оппозиция выступала как "антиорганизация".
Такой оппозиции присущи следующие особенности: 1) ее возникновение отмечено лишь этапом либерализации коммунистического режима; 2) при возникновении такой оппозиции, формирующейся чаще всего из элитных слоев (студенты, интеллектуалы), она по различным причинам не встречает незамедлительных репрессий режима; 3) как следствие неуверенности режима демократическая оппозиция может расширять свои ряды и укреплять социальную базу с необыкновенной для этого скоростью и активностью — в массах исчезает долгое время живший страх перед режимом, и горстка оппозиционных интеллектуальных клубов на глазах превращается в массовое социальное движение; 4) в силу ускоренных темпов роста оппозиции ее участниками становятся представители практически всех возможных социальных групп и слоев. В отличие от политической базы корпоратистских режимов, представляющей собой преимущественно организованный рабочий класс, в коммунистических режимах в противостояние государству на данном этане вовлекаются все основные слои населения (54). Вполне естественно, что для такой оппозиции популизм превращается в основное оружие по рекрутированию сторонников, а социальная и политическая критика в ее риторике явно преобладает над конструктивными программами выхода из глубокого общественного кризиса.
Режим, продемонстрировавший слабость своей готовностью на либерализацию, продолжает терять некогда прочные позиции и довольно быстро встает перед дилеммой: продолжать реформы или использовать еще сохранившие силу органы государственного принуждения для того, чтобы вернуть контроль за ситуацией и сделать оппозицию зависимой от своей политики. Но даже если, как это было в 1989 году в Китае, предпочтение отдается второму варианту, никаких гарантий, что переход утратит революционную динамику в будущем, не существует. Напротив, как мы уже заметили выше, навязанные переходы с несравненно большей легкостью оборачиваются революционными, отсекая шансы на осуществление реформистского перехода. Поэтому для реалистически мыслящих представителей режима дилемма видится иным образом: как, не прибегая к насилию, ввести переход в рамки реформистского варианта и избежать крайней непредсказуемости
революционного перехода (55). Это чрезвычайно сложная, а по мнению ряда исследователей, и неразрешимая в условиях наследия, доставшегося от коммунизма, задача. Тем не менее, тяжесть этого наследия не следует ни переоценивать, ни уравнивать повсеместно, в различных обществах. Гораздо правильнее исходить из того, что шанс для перевода перехода на реформистские рельсы всегда существует и может быть использован (56).
Революционные и реформистские переходы, несмотря на имеющиеся и только что рассмотренные сходства, отличаются заметным и заслуживающим специального внимания своеобразием.
Реформистский переход в ряде своих характеристик больше напоминает пактовый, чем революционный: компромисс, несмотря на использование оппозицией опоры на политическую мобилизацию масс, является здесь все же преобладающей характеристикой. В отличие от пакта, оппозиция, ставшая в известной степени заложницей данных массам обещаний, не ограничивается лишь требованиями раздела или передачи власти, стремясь достичь этого путем институциализации демократических институтов, прежде всего, общенародных выборов в органы власти. Но в отличие от революционного перехода, здесь существуют и взаимно признаются определенные правила политической игры — прежняя элита уступает власть пусть и не в результате переговоров, но добровольно, на основании состоявшихся выборов. Оппозиция, невзирая на традиционализм отстаиваемых ею позиций, признается и рассматривается как полноценный участник политического процесса.
Качественно иначе протекают революционные переходы. В данном случае оппозиция, добивающаяся власти путем выборов, нередко терпит поражение в результате либо путча, превентивно предпринятого прежней правящей элитой (СССР), либо открытого свертывания начатых преобразований (Польша в начале 1980-х гг., Китай в 1989 г., Румыния, Албания). Поэтому власть, оказавшись в руках оппозиции, рассматривается ею как "завоеванная". Политическая борьба приобретает тенденцию вестись по правилам игры с нулевой суммой — победа вновь установившегося "демократического" режима является поражением оппозиции, и наоборот, сокрушение оппозиции (достигающееся безо всякого почтения к имеющимся правовым нормам и процедурам) однозначно рассматривается как очко в пользу режима. Никаких универсальных правил политической игры, сформулированных для всех игроков, строго говоря, не существует. Эти правила постоянно меняются и устанавливаются заново теми, кто одерживает силовую победу.
Конечно, никакой из посткоммунистических или — шире — поставторитарных переходов не является в чистом виде реформистским
или революционным. Чаще всего, переход вовлекает характеристики обоих только что описанных разновидностей. Тем не менее, есть переходы, которые со всей определенностью следует охарактеризовать как более революционные, чем реформистские. Лежащий на поверхности пример — советско-российский революционный переход, продемонстрировавший миру жесткие и непримиримые формы борьбы режима и оппозиции, сделавшие возможными события 3—4 октября 1993 г., запрещение и преследование оппозиционных организаций, временное отсутствие всякой судебной власти, управление указами Президента, совершенно непопулярные в обществе попытки властей насильственно разрешить кризис отношений между Центром и регионами (Чечня) и многое другое, немыслимое в условиях реформистских переходов. Напротив, венгерская парламентская демократия, по наблюдению М. МакФола, скорее напоминает континентальные политические устройства, чем уязвимые и труднопредсказуемые системы времен посткоммунизма. Что касается польского и чешского случаев демократического перехода, то они занимают промежуточное между российским и венгерским положение, являясь одновременно и переговорно-реформистскими, и поляризованно-революционными (57). По словам того же МакФола, происходящее в России было бы неверно дисквалифицировать как становление демократической системы, однако нельзя не видеть и того, что препятствия для формирования сильных демократических институтов в российских условиях гораздо более значительны, нежели во многих иных, осуществляющих переход от коммунистического правления странах (58). Остается только добавить, что наличие такого рода препятствий сопряжено здесь не только с наследием, доставшимся от прежнего режима, но и с политическим поведением основных факторов перехода.