Премьер-министр норвегии герхардсен и его супруга верна 4 страница

«Ну что, Витя, опять мы с тобой остались без денег? — притворно вздыхает писатель и тут же, лукаво улыбаясь: — За кого ты меня принимаешь? Думаешь, я ей все отдал? Нет. Кое-что я заначил». Шолохов достает пачку в пару тысяч крон, которые он умудрился незаметно сунуть в карман.

«Понимаешь, небольшая ловкость рук — это не преступление, зато теперь мы можем посмотреть на Норвегию другими глазами».

Думаю, что эту западную страну Шолохов вспоминал с теплотой. В Норвегии он нашел самых восторженных почитателей. Читающая публика хорошо знала «Тихий Дон», роман пользовался неизменным спросом. Уже в первый вечер Шолохов убедился в чувстве уважения, которое испытывали к нему норвежцы.

То, что в его честь был устроен банкет в одном из лучших столичных ресторанов с видом на фиорд Осло, само по себе удивительным не было. Поразил состав участников.

Верна Герхардсен, принявшая активное участие в организации поездки, попросила меня не рассказывать заранее Шолохову о том, кто прибудет в «Конген» чествовать писателя. Пусть он считает, что устроителем банкета и хозяином стола является издательство «Тиден». Каково же было удивление Михаила Александровича, когда его ввели в роскошный зал и усадили на самое почетное место за подковообразным столом рядом с премьер-министром! «Ну вот, те-

перь вы можете рассказать гостю, кто здесь присутствует», — с гордостью говорит мне Верна.

Смущение Шолохова нарастало по мере того, как я представлял ему присутствующих — норвежское правительство почти в полном составе. Первым слово для тоста взял Эйнар Герхардсен. Он сказал, что норвежский народ хорошо знает и высоко ценит творчество Шолохова. Более того, многие норвежцы узнают себя в героях произведений русского писателя, ведь и они воевали за независимость своей страны.

«Именно для того, чтобы выразить вам свое глубочайшее уважение, — продолжал премьер-министр, — мы собрались здесь сегодня всем правительством впервые на моей памяти. Хочу подчеркнуть, что подавляющее большинство присутствующих, как и вы, были активными борцами с фашизмом».

Всегда ровный, раскованный и даже озорной, Шолохов был искренне растроган. Казалось бы, его трудно удивить торжественными речами и знаками уважения, но меня буквально потрясло ответное слово прозаика, пронизанное неподдельно теплыми чувствами.

Банкет произвел на Шолохова сильное впечатление, а вот пресс-конференциями, которых было много в последующие дни и на которых, как правило, преобладали банальные вопросы, писатель явно тяготился. В то же время он не хотел показаться гостем, уклоняющимся от каких-либо встреч. Отдушиной для Михаила Александровича во время пребывания в Норвегии стало знакомство с молодым норвежским писателем Гуннаром Сетером. К этому времени Сетер написал несколько книг, приобрел на родине популярность. Естественно, это имя Шолохову ни о чем не говорило, в Советском Союзе его произведений не издавали. Главное было не в этом. Сетер родился и вырос в селе. Для жителя станицы Вешенской беседовать с выходцем из норвежских крестьян было чрезвычайно интересно. Он расспрашивал о жизни крестьян на хуторах и горных пастбищах, интересовался условиями работы молодых писателей Норвегии: можно ли прожить на смехотворно низкие гонорары при крошечных тиражах в небольшой стране?

Когда Сетер посетовал, что не так просто найти темы, которые могли бы увлечь норвежского читателя, Шолохов взорвался: «Что ты имеешь в виду? В такой стране, как Норвегия, трудно найти интересные темы? Я о ней практически ничего не знаю, но ты мне только что рассказал о муже и жене, которые живут на маленьком хуторе и все делают своими руками. Они пашут землю и выращивают овец. У них три сына. Старший уехал в город. Средний собирается сделать то же самое. Родители стареют, но и младший сын не проявляет особого интереса к повседневной крестьянской работе. Ты можешь себе представить, какие чувства переполняют стариков, что им при-

ходится переживать?! На таком материале можно написать роман, от которого у читателя ком к горлу подкатит».

Эта реакция была типичной для Шолохова. Он сразу вникал в ту или иную проблему, остро чувствовал ситуацию, когда человеку приходится делать сложный выбор, считал, что и в литературе нельзя допускать упрощений.

Не мог обойти стороной писатель и Норвежское студенческое общество. Поворчав немного по поводу непривычной обстановки: студенты сидели за кофейными столиками и курили, он, тем не менее, признал, что ему нравится непринужденная атмосфера встречи. Лекция о советской литературе и раскрываемых в ней темах прошла успешно, настал черед вопросов и ответов.

Молодой человек на приличном русском языке спросил, в чем разница между социалистическим реализмом, который является основой литературного творчества в Советском Союзе, и критическим реализмом, которого придерживаются радикально настроенные западные писатели. В вопросе содержалась основа для возможной политической полемики. Но Шолохов ответил моментально, не раздумывая: «Не надо путать п... с м....». Экскурс писателя в неисчерпаемые глубины русского языка поставил переводчика-студента в тупик. Он минут пять путано объяснял, что Шолохов имел, очевидно, в виду нетождественность обоих понятий.

Норвежцам импонировал грубоватый стиль Шолохова, его крестьянская прямота. Узнав, что он страстный рыбак, хозяева организовали для него посещение фабрики по производству рыболовных снастей. После тщательного осмотра богатой продукции Михаил Александрович сказал мне: «Попроси их отложить вон те коробочки. В них рыболовные крючки. Таких у нас дома нет. Пусть завернут их, мы расплатимся и пора ехать». Я замялся: приобретать что-либо на фабрике было не очень-то принято. Для этого есть магазины. Но директор фабрики, к моему удивлению, не моргнув глазом, предложил преподнести крючки в подарок советскому гостю. Шолохов заупирался, настаивая на оплате.

«Знаете, — ответил директор, — для нас большая честь, что всемирно известный писатель собирается пользоваться нашими снастями. Просто не может быть лучшей рекламы. Не только Хемингуэй, но и Шолохов предпочитает ловить рыбу на норвежские крючки». Следует заметить, что в норвежских газетах Шолохова частенько называли «русским Хемингуэем». «Большое спасибо, — вежливо ответил Шолохов директору. — Но в рекламе не ставьте меня на одну доску с Хемингуэем. Он — великий писатель и, как и я, страстный рыбак, но мы очень разные».

В свободное время чаще всего Шолохова сопровождал я. Конечно, я свозил писателя в известный Фрогнер-парк, украшенный скульптурными композициями Густава Вигеланна. Стоял солнечный

летний день. Парк утопал в цветах. Множество клумб и кустарники великолепно сочетались со скульптурами.

Шолохову в парке понравилось. «Но подумай, насколько красивее одинокий полевой цветок. Он человеку милее и дороже, чем вся эта масса цветов, собранных вместе искусственно».

А что же скульптуры? Реакция Шолохова была довольно своеобразной. «Я ничего не смыслю в скульптуре, — сказал он, — но почему все фигуры в парке похожи на Муссолини?»

После прогулки по Фрогнер-парку Шолохов настоял, чтобы мы отправились в ресторан «выпить по-русски». Я привел его в приличный ресторан и, предупредив, что, возможно, в нем не подают спиртное, посвятил в норвежские традиции безалкогольных ресторанов.

Внимательно осмотревшись по сторонам, Михаил Александрович произнес: «Слушай, я не знаю, что пьют в компании, которая сидит напротив, но вот тот мужик слева, судя по его виду, явно пьет не водичку».

От моих благих намерений не осталось и следа. На столе появился коньяк. Пообедав, мы как смогли добрались домой.

Однажды вечером писатель был у нас в гостях. Он стоял у окна, высматривая что-то на улице, и неожиданно произнес: «Витя, глянь-ка, что написано на этом здании. «Банк»? Там, наверное, горы денег. Давай вечерком ограбим его. Нас, конечно, заметут, ясное дело. Там и охрана, и сигнализация. Но это не беда. Ты только подумай, какие будут завтра заголовки в газетах: «Известный писатель Шолохов и молодой дипломат Грушко арестованы за попытку ограбления!» Мне-то известности не занимать, но подумай о себе: ты сразу станешь знаменитым!»

Настало время смутиться мне: Шолохов умел подшутить над человеком, подметив какую-то черту характера и, не обижая, по-доброму подковырнуть.

Теплые, дружеские, окрашенные юмором отношения сохранялись между нами до конца поездки. На книге, подаренной перед расставанием, Шолохов сделал дарственную надпись, назвав меня «сынком», а себя — «убеленным сединой отцом». Но и здесь он не мог удержаться от улыбки: «Покорителю девичьих (по преимуществу норвежских) сердец, но, несмотря на это, верному мужу своей верной жены».

12 лет спустя, в декабре 1969 года, я вновь встретился с ним и Марией Петровной в Осло. Наше знакомство переросло в дружбу, и передо мной раскрылись более серьезные стороны жизни и творчества М.А.Шолохова.

Однажды мы не спеша возвращались домой. Поравнялись с кинотеатром, где шел американский фильм «Доктор Живаго». Я знал, что по своим политическим взглядам Шолохов весьма далек от Пастер-

нака, но мне удалось ненадолго затащить его в кинотеатр. Сцены насилия в фильме произвели на меня сильное впечатление.

Когда мы пришли домой, я поставил пластинку с музыкой из этого фильма, которая понравилась нам обоим.

«Витя, — сказал Шолохов, — увиденное на экране ужасно. Но то, что на самом деле происходило во время гражданской войны, было такой трагедией, которую невозможно передать ни в романе, ни в

кино».

И писатель начал рассказывать мне о том, что пережил он сам, о том, как политика разделяла села и семьи на враждебные, непримиримые лагеря, как брат шел на брата. О простых людях, которые оказались заложниками и жертвами столкновений между белыми и красными. Короче, о тех реальных событиях, которые легли в основу «Тихого Дона». Разговор длился часов пять, перешел на Великую Отечественную войну, в которой Шолохов принимал участие в качестве корреспондента фронтовой газеты «Красная звезда», на личность Сталина.

Михаил Александрович встречался со Сталиным не раз. В середине 30-х годов он был наездом в Москве. Александр Фадеев, один из руководителей Союза писателей, заказал ему номер в гостинице «Националь». Приезд совпал с днем рождения Шолохова, и он решил отметить его с московскими друзьями.

В то время писатель только обретал популярность. Он работал над «Тихим Доном», задуманным как большой роман в четырех книгах. Первая из них уже была издана. Во влиятельных литературных кругах она вызвала серьезную критику: советскому народу не нужны такие литературные «герои», как Мелехов, мечущиеся между красными и белыми.

«Ты не можешь представить себе мои переживания, — вспоминал Шолохов. — Надо мной нависла реальная угроза. Я думал, что никакого продолжения романа вообще не последует, во всяком случае, ни одна книга не увидит свет».

С такими невеселыми мыслями Шолохов сидел в гостинице и ждал гостей. Вдруг раздался телефонный звонок: «Товарищ Шолохов? С вами говорит Сталин. Не могли бы вы приехать в Кремль? Надо поговорить».

Шолохов не ждал от приглашения ничего хорошего, он почувствовал себя в опасности. Паника усилилась, когда Сталин произнес: «К вам придет машина и вас заберут». Может быть, он просто неудачно выразился, но ощущение было тяжелым.

Через десять минут действительно приехала машина. Это был правительственный лимузин, на котором писателя доставили в Кремль. Сталин принял Шолохова не в рабочем кабинете, а у себя на квартире и сразу перешел к делу.

«Товарищ Шолохов, я внимательно слежу за вашей работой и

прочитал первую часть «Тихого Дона». Должен сказать, что в целом эта вещь мне нравится. Но как коммунист коммунисту я обязан сказать вам правду. А правда состоит в том, что для советского народа нельзя писать так, как пишете вы».

Далее Сталин пояснил, что один из белых генералов описан Шолоховым с излишней симпатией. Михаил Александрович почувствовал, что тучи сгущаются, и предложил внести в роман коррективы. «Нет, — сказал Сталин, — написанное править не нужно. Но примите критику во внимание при работе над следующими книгами». Шолохов понял, что на этот раз пронесло и издание «Тихого Дона» не будет приостановлено. Напряжение несколько спало, и он рассказал о предстоящей встрече с московскими друзьями-писателями по поводу дня рождения. Сталин поздравил именинника и даже снабдил компанию несколькими бутылками вина из личных запасов. Рассказывая это, Михаил Александрович заметил, что в тот день он впервые проехался в московском метро и его удивило, что на станции «Кировская» стоит бюст Сталина. Беседуя с вождем, он осмелился в вежливой форме сказать тому, что по русским традициям не принято ставить памятники живым.

«Я понимаю, что вы имеете в виду, — произнес Сталин. — Но русскому народу нужна башка».

С этим Шолохову трудно было согласиться. Он понимал, что Сталин ведет дело к установлению режима безраздельной власти, а это не соответствовало его представлениям о социализме. В целом отношение писателя к Сталину было неоднозначным. С одной стороны, Шолохов был убежденным коммунистом, воевавшим за дело революции и продолжавшим борьбу за социализм в своем литературном творчестве, и победы социализма были для него, как и для всех, связаны с именем Сталина; с другой — он не мог не видеть и не опасаться диктаторских замашек вождя. В течение 30-х годов писатель постоянно писал Сталину письма с критикой преследований простых людей и жестких методов коллективизации, подвергая себя смертельной опасности.

Разговор с Шолоховым еще раз убедил меня в его уникальной способности глубоко понимать действительность, не деля ее на «белое» и «черное». Его искренние коммунистические убеждения приходили в противоречие с лояльностью к Сталину. Особенно большие сомнения он испытывал по поводу коллективизации. Шолохов сам был станичником и многое в своей жизни повидал и пережил. Касаясь этой темы, он чувствовал огромную ответственность и очень тонко балансировал, чтобы сохранить творческую свободу. С большой силой и убедительностью он, например, раскрыл в «Поднятой целине» характер энтузиаста коллективизации Давыдова и передал горькие чувства крестьян, вынужденных расставаться с тяжело нажитым добром.

Писатель рассказывал, что следующая встреча со Сталиным произошла у него во время войны. Красная Армия уже отразила наступление фашистов на Москву, развертывалась битва за Сталинград, и худшие для советских людей времена были позади. В один из приездов с фронта корреспондент Шолохов в числе высокопоставленных военных и политических деятелей был приглашен к Сталину на дачу. Хозяин оказал ему особую честь, усадив за столом рядом с собой. Много говорилось о положении на фронтах. Шолохов позволил себе вольность рассказать анекдот о введении в армии вегетарианского дня. «Замечательное нововведение, если бы в этот день давали еще и по кусочку мяса», — шутили солдаты.

Анекдот был хорошо воспринят в сталинской компании, где разговоры на политические и военные темы сопровождались крепкой выпивкой. Однако на следующей встрече Шолохова усадили подальше от Сталина, а в третий раз писатель оказался уже по соседству с шефом НКВД. Берия держался дружелюбно, осыпал соседа комплиментами, но тот чувствовал себя неуютно и в последующем стремился по мере возможности избегать участия в сталинских застольях.

Не изменил писатель своим убеждениям и тогда, когда ветры подули в другую сторону. На XX съезде КПСС, где Хрущев впервые выступил с разоблачением культа личности Сталина, Шолохов попросил слово для выступления.

«Когда я поднялся на трибуну, — вспоминал он, — все заулыбались, ожидая обычных для меня шуток и прибауток. Но я выступил совсем в другом духе».

Эта была известная речь, в которой Шолохов резко критиковал советских писателей за отрыв от реальной жизни, за существование в некоем треугольнике: московская квартира — загородная дача — черноморский пляж. В зале стояла гробовая тишина.

И в последующие годы далеко не все и не всем публичные высказывания Шолохова приходились по душе. Известно, например, что он негативно относился к воззрениям Солженицына, хотя считал своим моральным долгом защищать социалистические идеалы, а вот их практическое воплощение — отнюдь не всегда. Он не мог простить Солженицыну, что его активно использует западная пропаганда. Думается также, что холодным отношениям между писателями способствовали распространившиеся слухи о том, что автором «Тихого Дона» является не Шолохов, а белогвардеец Крюков, и Солженицын не опроверг их. В наши дни истина была однозначно установлена шведскими исследователями с помощью компьютерной техники. Шолохов очень болезненно относился к этим слухам, жаловался мне, что бесконечно устал от нападок и не собирается даже высказываться на эту тему. «Ты-то знаешь, Витя, что никто кроме меня немог бы написать мой "Тихий Дон"».

У меня в этом никогда не было ни малейшего сомнения. Никто иной не смог бы даже приблизиться к шолоховской глубине раскрытия жизни нашего общества времен гражданской войны. Потрясение от невероятной силы романов Шолохова, видимо, стоило мне второго инфаркта, когда я перечитывал их в госпитале.

Прощаясь и предчувствуя, что мы уже не встретимся, Шолохов подарил мне сборник «Донских рассказов» с надписью: «Дорогому Вите Грушко с жаждой потоптать еще не одну путь-дорожку вместе и рядом.

М. Шолохов. 30.12.69»

Глава 5

ПРЕМЬЕР-МИНИСТР НОРВЕГИИ ГЕРХАРДСЕН И ЕГО СУПРУГА ВЕРНА

Из всех политических знакомств во время моей работы за рубежом одно выделяется как наиболее интересное, значимое и запоминающееся: супружеская чета Эйнар и Верна Герхардсен. Никто не повлиял в такой степени на расширение моих познаний о норвежском обществе, о возможностях социал-демократии, на мое мироощущение в тот период жизни, как они.

Как случилось, что именно мне, новичку в международных делах, по сути практиканту советского посольства в Осло, посчастливилось познакомиться с норвежским премьер-министром и его супругой и установить отношения, которые продолжались почти двадцать лет и переросли чуть ли не в товарищеские. Я стал вхож в их семью, и уже в 1958 году Эйнар Герхардсен сделал памятную надпись на подаренной мне фотографии: «С признательностью за приятную дружбу».

Он был опытнейшим государственным деятелем, «отцом нации», обладавшим необычайным политическим чутьем, неоспоримыми качествами лидера, мужеством и решительностью; она — пламенной социалисткой, активисткой молодежного движения, очаровательной и целеустремленной женщиной, отдававшей себя целиком политической работе. А я? Я был всего лишь 24-летним советским дипломатом, впервые оказавшимся за границей и лишь немного говорившим на норвежском языке.

Последнее обстоятельство, кстати, вполне могло иметь отношение к их симпатиям. Дело в том, что в середине 50-х годов в нашем посольстве было всего два человека, которые использовались в качестве переводчиков с норвежского языка. Одним из них был Юрий Дерябин, ставший впоследствии послом в Финляндии, другим — я, и мы оба старательно совершенствовали свои языковые, знания и навыки. И Эйнар, и Верна не знали ни слова по-русски, а их английский был далек от совершенства. Когда Герхардсен и его супруга посещали советское посольство, мне, как правило, приходилось переводить.

А у посетителя подчас складывается более тесный контакт с переводчиком, нежели с официальным собеседником. Герхардсен, скажем, ведет непринужденную беседу с советским послом и произносит: «Помните, мы говорили о том...» Но посол просто не может помнить, потому что при сем присутствовал вовсе не он, а другой представитель Советского Союза, и нередко возникало странное чувство, будто бы он обращается в первую очередь ко мне. Переводчик-то один и тот же и действительно помнит, о чем речь...

Определенную роль сыграли и другие обстоятельства. Непосредственным поводом для моего более близкого знакомства с мужем и женой Герхардсенами, и в первую очередь с Верной, послужило установление личных контактов между советскими и норвежскими представителями на различных уровнях, которое привело к осуществлению первого официального визита премьер-министра Норвегии в Советский Союз.

Началом в расширении двусторонних контактов стало приглашение делегации руководителей норвежских молодежных организаций — и Верны в том числе — в Советский Союз в 1954 году. Нам, работникам посольства, предстояло создать благоприятную атмосферу до и во время указанной поездки. Делегация была принята на высоком уровне и получила возможность посмотреть страну, в частности побывать в Армении.

Когда норвежские делегаты вернулись домой, мы пригласили их в посольство для подведения итогов визита. Хочу подчеркнуть, что Верна Герхардсен выезжала в Советский Союз как активистка молодежного движения Норвегии. В это время премьер-министром был Оскар Торп, а Герхардсен занимал пост президента стортинга (парламента) и председателя правящей Норвежской рабочей партии (НРП).

Возможность подружиться с Верной и Эйнаром представилась, когда группа советских школьников побывала в молодежном летнем лагере неподалеку от Осло в июле 1956 года. Но это было уже после официального визита Герхардсена в Советский Союз в качестве премьер-министра в ноябре 1955 года. В Норвегию прибыли мальчики и девочки, которые привыкли отдыхать летом у себя на родине в пионерских лагерях, и такая встреча для советских пионеров и норвежских скаутов была в диковинку. В течение двух недель, пока дети отдыхали вместе, Эйнар Герхардсен неоднократно наведывался в лагерь. Однажды он вместе с Верной провел там целое воскресенье и остался на вечерний концерт, организованный норвежскими и советскими ребятишками.

Помогать работникам лагеря от советского посольства было поручено мне. Хлопот, признаюсь, было немало, зато довелось неоднократно встречаться с четой Герхардсенов. Все это закончилось тем, что трех пионервожатых, а также молодых представителей посольства — Евгения Белякова и меня с женами — Герхардсен пригласил к

себе на дачу, где мы и провели целый день. Была хорошая погода и отличное настроение.

Почему Герхардсен уделял так много своего расписанного по минутам времени общению с советскими людьми? В чем состоял политический смысл установления контакта, который явно выходил за рамки официальной дипломатии, подчиняющейся строгому протоколу? Для норвежских политиков того времени было крайне необычным поддерживать личные отношения с советскими дипломатами, которых средства массовой информации называли не иначе как «опасными шпионами». Убежден, что Эйнар Герхардсен и его супруга сознательно шли на развитие неформальных отношений, прекрасно зная, что они рискуют толкнуть на ответные действия правые силы в Норвегии, консерваторов в собственной партии и американцев.

Думается, что, решившись на установление таких контактов, Герхардсен преследовал далеко идущие цели. К чисто политическим аспектам такого подхода я вернусь чуть позже в этой главе. Здесь же не могу не рассказать о стиле поведения супругов Герхардсен. Он был полной неожиданностью, а в некоторых случаях вызывал изумление, близкое к шоку у людей, выросших в Советском Союзе.

Вот мы сидим у костра на его даче. Герхардсен варит для всех кофе на живом огне в старой закопченной кастрюльке. Он рассказывает о борьбе с алкоголем в норвежском рабочем движении во времена своей молодости, о необходимости собирать активистов именно у такого костра для бесед за кофе, чтобы не позволить дурным привычкам ослабить историческую борьбу трудящихся. Сам Герхардсен был абсолютным трезвенником.

Беседа переходит на другие темы. Обычный человеческий разговор в непринужденной обстановке. Герхардсен берет на колени моего годовалого сынишку Александра и нянчит его. Саша отвечает пылкой взаимностью и мочится на брюки норвежского премьера. Тот воспринимает происходящее с беспечной улыбкой как нечто вполне естественное. Беседа продолжается.

Мы сидим неподалеку от очень скромной дачи, которую Эйнар унаследовал от своего отца. Достойна ли эта загородная резиденция премьер-министра? Как живут руководители нашего государства, я в то время не знал, но мне с трудом верилось, что нахожусь на даче премьер-министра развитой страны Запада и он сам варит на костре кофе.

В дальнейшем я продолжал встречаться с Эйнаром и Верной, иногда вместе с Беляковым, но чаще один. Пару раз в год помимо участия в обязательных протокольных приемах Герхардсен принимал приглашения на обед в советское посольство. Наши контакты продолжались и во время следующего моего приезда в Норвегию уже в качестве оперативного сотрудника разведки в 1962 году. Герхардсен никогда не

давал понять в наших беседах, получал ли он сигналы о моей принадлежности к советской разведке. Думаю, что главное для него состояло не в том, какое ведомство я представлял. Существенней была потребность поддерживать контакты с советскими людьми.

Однажды позвонила Верна и попросила прийти помочь разобраться в инструкциях к радиоприемнику, полученному в подарок в Советском Союзе. В другой раз речь шла о баночке советской икры, которую Герхардсены не смогли открыть общими усилиями. Когда я извлек русский деликатес на свет Божий, супруг заметил: «Я не мог предположить, что для этого потребуются такие усилия!» Однажды они получили ящик армянского коньяка в подарок от Н.А.Булганина. Угощая меня кофе, хозяева предложили рюмочку и мне. «В этом доме, — говорил Эйнар, — откупоренной бутылки хватает надолго».

С Эйнаром и Верной я встречался также время от времени на международных соревнованиях по конькам на стадионе «Бишлет» в Осло. Мы либо сидели рядом, либо встречались за чашкой горячего бульона в перерывах и обменивались мнениями о происходящем.

Верна, так же как и я, очень верила в необходимость расширения культурных обменов между Норвегией и СССР для улучшения двусторонних отношений в целом. Нам доводилось довольно часто общаться, занимаясь этим. Однажды Верна загорелась идеей приглашения русского цирка в Осло, и мы поехали домой к госпоже Берни, директору норвежского цирка, на совет. К сожалению, в то время выступление артистов нашего цирка в Норвегии организовать не удалось, поскольку его представления не были рассчитаны на шапито.

Дочь Евгения Белякова была больна полиомиелитом, который поразил ее ноги. Верна посчитала своим долгом помочь его семье, и мы вместе с ней посетили целый ряд специалистов и клиник, чтобы выяснить, не поможет ли операция. Верна была очень отзывчивым человеком.

Подчас поведение семьи Герхардсен просто поражало. Моя жена Валентина однажды видела, как жена премьер-министра сама моет окна в своей квартире. Я искренне смеялся, когда пришел к ним домой до возвращения Эйнара с работы и услышал, как Верна звонит мужу в офис: «Слушай, Виктор уже пришел. Забеги по дороге домой в булочную и купи яблочный пирог». Через некоторое время появляется премьер-министр с пирогом в руках. Хотел бы я быть свидетелем подобной сцены, скажем, в семействе Горбачева!

Посол М.Г. Грибанов, знавший о наших с Беляковым личных контактах с семейством Герхардсена, попросил организовать ему встречу с премьер-министром в неофициальной обстановке. Такая встреча состоялась где-то в 1956 или 1957 году в одном из ресторанов в пригороде Осло, и посол получил в буквальном смысле слова шок. «Как вы провели отпуск?» — вежливо спрашивает посол. «Мы отдыхали в палатках, путешествуя по Италии», — отвечает Эйнар. Посол

ничего не понимает и не находит ничего лучшего, как спросить: «А где же размещалась охрана?» «Объясните послу, — обращается ко мне Герхардсен, — что у нас охрана никогда не выставляется во время отпусков. К тому же мы находились в Италии инкогнито. К концу пребывания нас все же узнали и я вынужден был встретиться с итальянским премьер-министром».

Беседы с Герхардсеном далеко не всегда касались политики. Часто затрагивались обычные житейские вопросы. Глава норвежского правительства был живым человеком, а не политическим роботом. С искренней гордостью Верна показывала мне длинную серию статей, написанных ее мужем для журнала «Актуэль» о своей жизни и деятельности. А Эйнар часто с большой теплотой вспоминал о своей встрече уже после войны с узбекским другом, с которым судьба свела его в гитлеровском концлагере Заксенхаузен. Герхардсен и еще один норвежский заключенный спасли узбека, которого звали Акабака, от голодной смерти, делясь с ним своим скудным лагерным пайком. Во время визита Герхардсена в Советский Союз по его просьбе Акаба-аку разыскали в Ташкенте и организовали их встречу. Герхардсен относился к советским людям с симпатией.

Однажды в советском посольстве Эйнар бросил такую реплику: «Посмотрите, как часто я прихожу к вам. У американцев я вообще не бываю».

Неформальный подход проявлялся подчас даже в сугубо дипломатических вопросах. Так, буквально накануне отъезда Герхардсена в Париж в декабре 1957 года на известное совещание НАТО, на котором он удивил всех полным отходом от проекта речи, заготовленной норвежским МИД, М.Г. Грибанов получил послание советского правительства с указанием срочно вручить его Эйнару Герхардсену лично. Насколько мне помнится, речь в нем шла о позиции Советского Союза по ряду ключевых проблем международной безопасности, которые должны были обсуждаться в Париже, и прежде всего о ракетах средней дальности в Европе.

Мы провели полдня над переводом документа на норвежский язык. С учетом большой спешки наверняка это был не лучший перевод, но главное состояло теперь в том, как умудриться передать его по назначению. Я позвонил в офис Герхардсена, где мне было сказано, что на работе в этот день он уже не появится, потому что через несколько часов выезжает во Францию. Звоню ему по домашнему телефону. Трубку берет Верна: «Вы знаете, он сейчас в ванне, а через несколько минут уезжает». Объясняю ей, в чем дело. Через некоторое время она звонит мне, сообщая, что премьер уже в пути на вокзал, но она успела переговорить с ним. Герхардсен готов встретиться на перроне возле такого-то вагона. У Грибанова гора свалилась с плеч. «Так, значит, чтиво в дорогу вы мне обеспечили», — улыбается Герхардсен, стоя возле готового к отправлению поезда.