Просветительство и его вера в разум масс.
Для Нового времени, особенно для века Просвещения, был характерен уже особый интерес к народным массам, толпам, к взаимоотношению масс и власти. Исходной точкой для всех рассуждений на эту тему была святая вера в силу разума, в познание истины. Темный, невежественный народ надо просветить, воспитать подобающим образом. И именно это будет гарантией его счастья. Это соответствовало самому духу, идее Просвещения, которые выражались в том, что разум и есть орудие исторического прогресса. Различные просветители трактовали саму идею просвещения по-разному. Так Вольтер ратует за просвещенную монархию, надеясь, что умный, просвещенный монарх сможет создать разумное общество, в котором все будут равны перед законом. Он отнюдь не сторонник народовластия. Известно, как горячо он боролся против официальной религии, и в то же время он видит в религии средство, могущее обуздать чернь, толпу. Вера в Бога выступает у него как полезная вера, гарантия общественного порядка, она помогает держать массы в повиновении. Именно поэтому он говорил о том, что если бы Бога не было, его надо было бы выдумать. Он исходит из того, что миром правят мнения. Поэтому самое главное сделать это мнение просвещенным, избавив людей, массы от предрассудков и невежества. Коль действия людей определяются исключительно мнениями, коль они властвуют над умами, то необходимо сделать мнения людей просвещенными.
У Гельвеция признается возможность изжития невежества народа, он прямо указывает на то, что в заблуждениях ума и таится настоящий источник бедствий человеческого рода, и посвящает целый раздел своего труда “Об уме” невежественности народа. Он пишет о том, что “Воспитание всемогуще. Воспитание делает нас тем, чем мы являемся. Справедливым можно быть лишь будучи просвещенным”[8]. Людям, однако, свойственны страсти, и языческая религия не гасила в них этого священного их огня. Известно, как велики привязанности народа к своему культу, к своим богам. Народ груб и суеверие является его религией. Чтобы открыть истину народу, Государь должен ему говорить эту истину, ибо она полезна, и дать ему свободу печати, ибо это средство открыть истину. Повсюду, где нет этой свободы, невежество, подобно глубокой ночи, охватывает все умы.
Характер и ум народов, согласно Гельвецию, изменяется вместе с формой правления; разные формы правления придают одной и той же нации поочередно то характер возвышенный, то низкий, то постоянный, то изменчивый, то мужественный, то робкий. При отличном законодательстве единственно порочными людьми были бы лишь глупцы. Поэтому во всех странах большую или меньшую тупость или порочность граждан следует всегда объяснять большей или меньшей нелепостью законов. И поскольку нация всегда сильна мудростью своего управления, то неприемлемы преследование мыслящих людей, привычка держать людей во мраке. “Народ стонет под скипетром горделивого невежества, которое вскоре увлекает к общей гибели и деспота, и нацию. Нетерпимость — это та скала, о которую рано или поздно разбиваются самые великие государства”[9]. Деспотизм, пишет Гельвеций, выступает самым страшным врагом общественного блага, он изменяет характер нации, притом всегда в дурную сторону, ибо от народа требуют не трудолюбия, не добродетели, а лишь покорности и денег.
Веря во всемогущество разума, Гельвеций признает, что страсти, привязанности к своему культу так же присущи народу. Невежество этому способствует. Более того, оно порождает изнеженность и праздность. Там, где запрещено мыслить, остается предаваться только лени и увеличивать стремление к богатству ощущений. Поэтому народу наряду с оковами предлагаются и удовольствия. Более того, ради удовольствия народ готов принять и оковы. Праздность является матерью всех политических и нравственных пороков.
На тех же позициях стоит Гольбах, так же придающий воспитанию первостепенное значение. Именно воспитание является надлежащим средством против заблуждений людей, а познание истины выступает средством борьбы против терзающих человечество бедствий. И это относится как к правителям, так и к управляемым. “Люди во всех странах так дурны, развращены, неразумны лишь потому, что нигде ими не управляют сообразно их природе и не обучают необходимым законам. Повсюду их питают бесполезными иллюзиями, человек дурен не потому, что он рождается дурным, но потому, что его делают таким. Человек повсюду оказывается рабом: неудивительно, что он своекорыстен, лицемерен, холоп в душе своей, лишен чувства чести... ”[10]. Просвещенное, справедливое, добродетельное правительство не должно бы пользоваться выдумками с целью обмана граждан, знающих свой долг и подчиняющихся справедливым законам. Политика должна стать более разумной, заниматься серьезным просвещением и счастьем народа. Если бы общество давало бы своим членам то воспитание и ту заботливую помощь, которые они вправе от него требовать, то не было бы в обществе такого количества воров, злодеев. Под влиянием заблуждений — говорит Гольбах — люди перевернули вверх дном порядок вещей. Добродетель впала в немилость, она стала невыгодной. Тщетны попытки помочь людям, пока они не понимают источника своего подлинного счастья. Не природа делает людей несчастными, а их заблуждения. Говоря о народе, он пишет: “Не какой-то Бог захотел, чтобы он страдал, не наследственная испорченность сделала людей дурными и несчастными: виновником всех этих злополучий является только заблуждение”[11].
Как и Гельвеций, Гольбах признает роль страстей в жизни людей, страсти и желания свойственны природе человека. Поэтому важно не душить страсти, а направить их на полезные для человека вещи. Но неправедное правительство доводит людей до отчаяния, пробуждает их самые черные страсти: ненависть, ожесточение. Все это влечет за собой революции, катастрофы. Религия не хотела признать, что желания и страсти естественны и необходимы, она требовала душить желания и страсти, предлагая им взамен бесплодные, туманные, неосуществимые рекомендации. Но запретить страсти — значит запретить людям быть людьми. Надо не разрушать страсти, а направить их на добро, уравновесить вредные страсти полезными для общества. И только разум поможет выбирать те страсти, которые могут сделать нас счастливыми. Воспитание — по Гольбаху — есть искусство сеять и взращивать в сердцах людей полезные страсти. Именно ложные идеи большинства философов о сущности человеческой природы являются источником непонимания нравственности и мотивов поведения людей. “Люди слепые сами по себе, получили в руководители жизни слепцов, причем и руководимые, и руководители под конец сами заблудились”[12]. В своей книге “Подвиг здравого смысла” Т. Длугач выявляет внутренние противоречия просветительской концепции, которые состоят в том, “что народ нужно воспитывать, поэтому на сцене появляется “мудрый воспитатель”, следовательно, возникает тесная близость народа и просветителя. Во-вторых, та же причина обусловливает противостояние просвещенного воспитателя и непросвещенной толпы, боязнь толпы”[13].
Несколько отличная установка у Руссо. Он предлагает народу усвоить правило: “Свободу можно завоевать, но ее нельзя обрести вновь”, ибо бесполезно пытаться преобразовать установившиеся правила, обычаи и предрассудки. Лишь тогда, когда народ находился в состоянии варварства, он мог сделаться свободным, но он не способен на это, когда, говоря словами Макиавелли, движитель гражданский износился. “Народ даже не терпит, когда касаются его недугов, желая их излечить, подобно тем глупым и малодушным больным, которые дрожат при виде врача”[14]. Не случайно Поппер считал, что, начиная с Руссо, романтическая школа мысли поняла, что человек в главном не рационален.
Известно, что для Руссо равенство людей является естественным состоянием, а власть, которая не учитывает интересы народа, оценивается им как неправомерная. Народ имеет право на низвержение такой антинародной власти. Коль в обществе царят неравенство, деспотическая власть, то она не дает возможности правильному воспитанию людей. Тогда как люди, и прежде всего дети, должны воспитываться в соответствии с естественными правилами, в понимании необходимости естественного договора. Именно правильное воспитание сформирует гражданина нового общества. Политическим идеалом Руссо выступает прямая демократия, в которой законы принимаются собранием всех граждан, а народ обладает верховной властью, суверенитетом. Должно возникнуть государство разума, разумного воспитания людей. Позднее Ницше заявит, что Руссо прославляет массу, и ее низшие инстинкты цинично объявляет подлинным выражением свободного и рационального ума.
Представляет интерес описание народных масс, данное известным французским просветителем А. Р. Ж. Тюрго, жившим в те же годы, что и Руссо. Он также считал воспитание первейшей политической гарантией, рассматривал воспитание как своего рода интеллектуальную терапию. Само же воспитание должно давать государство. “Я осмелюсь утверждать, Государь, — говорит он в записке, предлагающей королю такого рода план, — что через десять лет Ваш народ будет неузнаваем, что своей просвещенностью, благовоспитанностью, усердием в службе Вашему Величеству и отчизне он бесконечно превзойдет все прочие народы”[15].
Идеи Просвещения стали основополагающими для деятелей Французской революции, которые провозгласили подлинный культ Разума. Известно, что бюст Гельвеция украшал залу жирондистов. Торжество разума было отпраздновано в Соборе Парижской Богоматери при огромном стечении народа и в очень торжественной обстановке. В книге О. Кабанеса и Л. Насса “Революционный невроз” дается детальное описание этой процедуры. “Посреди храма была воздвигнута гора, скрывавшая церковные хоры. На вершине ее был устроен круглый портик в греческом стиле с надписью на фасаде: “Философия”; с каждой стороны его украшали бюсты ее апостолов: Вольтера, Руссо, Франклина и Монтескье. На склоне горы пылал Священный огонь истины и т. д... Церкви были превращены в храмы нового культа... . Робеспьер стал, наконец, сам первосвященником нового культа “Верховного существа”. Свое учение в духе Руссо он представил в знаменитом докладе Конвенту... Устанавливались новые религиозные праздники в честь Истины, Правосудия, Целомудрия”[16], возникает новая религия Разума. Робеспьер в своем докладе Конвенту предлагает проект указа, который гласит: “Французский народ признает Бытие Верховного существа и бессмертие души”. На похоронах Марата его сердце было помещено в осыпанный драгоценностями сосуд. Сам он провозглашался святым, получившим свою иконографию. И в этот период культа разума, религии истины массы оказываются обуреваемы самыми темными инстинктами, паникой, страхом, всевозможными эмоциями, порождавшими акты насилия и вандализма.
Французская революция сопровождалась многочисленными вспышками насилия и ряд деятелей революции вполне ясно понимали, что подобное поведение масс порождено теми многочисленными формами насилия, которые были неотъемлемой частью существовавшей социальной структуры. Так Ф. Бабеф в связи с действиями толпы в июле 1789 г. писал: “Я понимаю, что народ вершит правосудие, и я одобряю его, поскольку оно может быть удовлетворено лишь уничтожением виновных, но может ли оно не быть жестоким? Разнообразные казни — четвертование, колесование, сожжение на костре, наказание кнутом, многочисленные виселицы и палачи везде — сформировали у нас ужасные нравы! Господа вместо того, чтобы приобщить нас к культуре, сделали нас варварами, они собирают урожай и пожинают то, что посеяли. И все это будет иметь ужасные последствия. Мы находимся лишь в самом начале”.
Во времена, последовавшие после Французской революции происходит процесс осмысления и самой революции, и роли народных масс в ней. В этом плане особый интерес представляет работа известного социолога и политического деятеля А. Токвиля. “Старый порядок и революция”, написанная им в 1859 г., т. е. не только после Французской революции, но уже и после событий 1848 г. Он отмечает, что для начала Нового времени было характерно коллективистское, а точнее корпоративное сознание человека, предпочитавшего своему индивидуальному “Я”, своему “мое” коллективное “мы”, “наше”. И подобное сознание стало размываться во второй половине XVIII в. Он пишет о том, что под воздействием идей просвещения люди уже не сомневались в могуществе человека, в возможности усовершенствования человеческой природы. Они были уверены, что призваны изменить общество и возродить род человеческий. “Эти чувства и страсти стали для них своего рода новой религией, некоторые последствия которой характерны и для обычных религий, в силу чего она смогла вырвать людей из сети эгоизма, придала им героизм и стремление к самопожертвованию, а зачастую сделала их нечувствительными к мелочам, которыми мы столь дорожим... ни в одной революции такая масса людей не проникалась столь искренним патриотизмом, бескорыстием и подлинным величием души. . ” — и в то же время Токвиль считает, что “безбожие обернулось для общества великим злом... религиозные законы были уничтожены одновременно с низвержением законов гражданских, поэтому человеческий разум утратил свою прочную основу... Вследствие этого появился новый род революционеров, чья отвага доходила до безумия; революционеров, которых ничто не поражало, у которых ничто не вызывало угрызений совести, без всяких колебаний они исполняли намеченные задачи... С тех пор они образовали целую расу, распространяющуюся во всех цивилизованных уголках земли и повсюду сохранившую тот же образ, характер, пристрастия”[17].
Токвиль прямо говорит о том, что Французская революция превратилась в некую новую религию, которой поклонялись и верили. Она вызвала в головах масс иллюзии, соответственно которым люди как бы имели дело не с реальным обществом со всеми его противоречиями, а с неким воображаемым обществом, в котором все представлялось простым, справедливым, разумным и единообразным. Воображение толпы отвернулось от реального общества, от того, что происходило в действительности. “Дух толпы витал в идеальном государстве, созданном воображением литераторов”.
Роспуск французского парламента в 1771 г. уже предопределил радикальность Французской революции. Он подчеркивает, что народы видят в свободе бесценный и необходимый дар, а обладание ею восполняет все страдания. Правда, иных свобода утомляет, и они без сопротивления отдают ее. Поскольку народ в течение очень длительного времени вообще не появлялся на политической арене, его сочли неспособным к каким-либо политическим действиям и, не стеснясь его присутствия, стали рассуждать об его проблемах. Оказалось, что революцию готовили самые цивилизованные классы нации, а свершена она была — самыми необразованными и грубыми. “В народных душах зародились и развились две преобладающие страсти... Первая из них, наиболее давняя и глубокая — это жестокая и неискоренимая ненависть к неравенству... Другая страсть — более позднего происхождения и менее прочно укоренившаяся — вызывала в людях стремление жить не только равными, но и свободными... обе страсти кажутся в равной степени искренними и сильными”[18].
В нашем контексте важно отметить ту роль, которую Токвиль придает страстям, эмоциям, имеющим место в поведении народа. При этом он считает, что страсть к свободе то затухает, то возрождается вновь, тогда как стремление к равенству занимает первое место в сердцах людей. Именно подчеркивая роль страстей, он вопрошает: “Существовал ли когда-либо на земле народ, чьи действия до такой степени были бы преисполнены противоречий и крайностей. Народ, более руководящий чувствами, чем принципами и в силу этого всегда поступающий вопреки ожиданиям, то опускаясь ниже среднего уровня, то возносясь высоко над ним. Существовал ли когда народ, основные инстинкты которого столь неизменны, что его можно узнать по изображениям, оставленным два или три тысячелетия тому назад, и в то же время народ, настолько переменчивый в своих повседневных мыслях и наклонностях, что сам создает неожиданные положения, а порой, подобно иностранцам, впадает в изумление при виде содеянного им же”?[19]. Говоря о противоречивости народа, Токвиль подчеркивает и его строптивость, и его принятие произвола. То он выступает ярым противником всякого повиновения, то раболепно повинуется, более склонный к героизму, чем к добродетели, здравому смыслу. Во времена революции масса людей как никогда проявила самые высокие порывы души. И в то же время в ходе революции народ высказал свой истинный порок. Именно такой народ мог совершить столь радикальную революцию, которая исполнена противоречий и противоположностей. По мере того, как граждане делаются более равными и более похожими друг на друга, уменьшается склонность верить одному лицу, но увеличивается склонность верить массе, и общественное мнение начинает все больше руководить миром. В эпоху равенства — пишет он — люди вследствие своего сходства не верят друг другу и в то же время убеждены, что истина находится на стороне большинства.