Не стреляйте, ружья заряжены! Революция на сцене
Затем все произошло очень быстро. На сцене показались двое грубых "мракобесов в тюбетейках", с окладистыми бородами. В руках у них были ножи и веревки, и по всему их виду было понятно, что они хотели наказать Фунду Эсер, бросавшую вызов повелениям Аллаха, снявшую и сжигавшую свою накидку.
Схваченная ими Фунда Эсер, чтобы спастись, изогнулась в дразнящем полусексуальном движении.
Она вела себя не как героиня просвещения, а как "женщина, над которой надругались", что она часто изображала на гастролях в провинциальных театрах. Она привычно склонила голову, словно жертва, но ее умоляющие взгляды, взывающие к их мужским качествам, не вызвали, как она ожидала, никакой реакции. Один из "бородатых мракобесов" схватил ее за волосы и бросил на пол, а другой движением, напоминавшим героев картин эпохи Возрождения, например жертвоприношение Авраамом своего сына, приставил к ее горлу кинжал (это был актер, который только что играл ее отца, наспех наложивший грим бородатого мракобеса). Во всей этой сцене было много позаимствовано из тех страшных представлений о "восстании реакционеров и сторонников введения шариата", распространявшихся среди европеизировавшихся интеллигентов и служащих в первые годы республики. Первыми, вместе с пожилыми служащими на передних рядах, испугались немолодые консерваторы, сидевшие позади.
Двое "ревнителей шариата" вместе с Фундой Эсер стояли, не шелохнувшись и не меняя свою величественную позу, ровно восемнадцать секунд. Толпа в зале в это время разбушевалась, и позднее многие жители Карса, с которыми я говорил, рассказали мне, что эти трое стояли, не двигаясь, гораздо дольше. Студентов лицея имамов-хатибов взбесило не только показное уродство "набожных мракобесов", поднявшихся на сцену, не то, что они были плохими, не то, что каждый из них был карикатурой, и не то, что изображались страдания той, кто снимала чаршаф, а не девушек, носивших его. Они почувствовали, что вся пьеса является смело инсценированной провокацией. И в ответ на происходящее они дали выход своему гневу, кричали и кидали на сцену куски апельсинов, напольные подушки, при этом понимая, что все сильнее застревают в этой провокации, рассчитанной на них, и от безысходности злились еще больше. И поэтому невысокий и широкоплечий студент последнего курса по имени Абдуррахман Оз (его отец, спустя три дня приехавший из Сиваса забрать тело своего сына, попросил записать его настоящее имя), у кого был самый большой опыт в политике, попытался успокоить своих друзей, заставить их замолчать и сесть на свои места, но у него ничего не вышло. Аплодисменты и крики любопытных из других частей зала придали еще больше смелости разгневанным студентам. Гораздо важнее было то, что молодые исламисты, до тех пор бездействовавшие в отличие от соседних с Карсом областей, тем вечером впервые могли заставить всех услышать свои смелые и слитые воедино голоса и с изумлением и радостью видели, что им удалось породить страх среди государственных чиновников и военных, сидящих впереди. А сейчас, когда телевидение показывало происходящее на весь город, они уже не могли отказаться от удовольствия продемонстрировать свою силу. Впоследствии все забыли, что за быстро усиливавшимися шумом и криками, стояло также и обычное желание развлечься. Я множество раз смотрел запись и видел, что некоторые студенты даже смеялись, выкрикивая ругательства и девизы, а аплодисменты и выкрики, придавшие им смелости, исходили от обычных граждан, желавших немного повеселиться в конце непонятного «театрального» представления и дать понять при этом, что им стало скучно. Я слышал слова тех, кто говорил: "Если бы передние ряды не начали волноваться, слишком серьезно восприняв этот пустой шум и крики, не произошло бы ничего из того, что случилось потом", а также тех, кто говорил, что "высокопоставленные служащие и состоятельные люди, которые через восемнадцать секунд в ужасе ушли, на самом деле знали, что произойдет, а поэтому они вместе со своими семьями удалились", "что все было заранее спланировано в Анкаре".
Ка, в страхе понимавший, что из-за этого шума забывает стихотворение, которое он держал в голове, также в этот момент вышел из зала. А на сцене тем временем показался тот долгожданный человек, который должен был спасти Фунду Эсер от рук нападавших реакционеров с окладистыми бородами: это был Сунай Заим; на голове у него была папаха такая же, как те, что надевал Ататюрк и герои Освободительной войны, одет он был в военную форму 1930-х годов. Как только он вышел на сцену с верными людьми (было совсем не заметно, что он слегка хромает), бородатые и набожные реакционеры испугались и бросились на пол. Все тот же одинокий пожилой учитель встал и изо всех сил зааплодировал Сунаю. "Ура, да здравствует!" – прокричали несколько человек. Когда Суная Заима осветил яркий свет, он показался всем жителям Карса чудесным существом, пришедшим из другого мира.
Все заметили, что он красив и интеллигентен. Его хрупкая и даже немного женская красота наряду с трагическим, решительным и твердым характером, который вместе с его ролями Че Гевары, Робеспьера и мятежника Энвер-паши делал его в 1970-х годах очень популярным в глазах студентов, придерживавшихся левых взглядов, совсем не износилась и не поблекла в мучительных турне по Анатолии, во время которых он повредил ногу. Поднеся изящным движением указательный палец правой руки в белой перчатке не к губам, а к подбородку, он сказал: "Замолчите".
В этом не было необходимости, потому что и зал замолчал, и в пьесе этих слов не было. Те, кто стоял, сразу же сели и услышали другие слова.
– Страдает!
Наверное, это была только часть фразы, потому что никто не мог понять, кто же страдал. Раньше, слыша эти слова, народ понимал, о чем речь в пьесе; а сейчас жители Карса не поняли, кто страдает: те, на кого они смотрели весь вечер, или они сами, или Фунда Эсер, или же республика. Но все же чувство, о котором говорила эта фраза, было правильным. Зал, объятый страхом, погрузился в смущенное молчание.
– Уважаемая и драгоценная турецкая публика! – произнес Сунай Заим. – Никто не сможет вернуть тебя из того великого и благородного путешествия, в которое ты отправилась по пути просвещения. Не беспокойся. Мракобесы, нечистые и отсталые люди никогда не смогут вставить палки в колеса истории. Те, кто протягивает руки к республике, свободе, просвещению, погибнут.
Он услышал насмешливый ответ, который произнес смелый и взволнованный приятель Неджипа, сидевший через два кресла от него. А в зале между тем царили глубокая тишина и страх, смешанный с удивлением. Все сидели не двигаясь, как свечи, все ждали приятных и строгих слов спасителя, который объяснит смысл этого скучного спектакля, ждали, что он расскажет несколько мудрых историй, которые все будут обсуждать дома. Но в кулисах с обеих сторон показалось по одному солдату. Затем к ним присоединились еще трое, которые вошли через заднюю дверь, прошли между кресел и поднялись на сцену. Сначала жителей Карса встревожило, что актеры прошли между зрителями, как это было в современных пьесах, а потом позабавило. В тот же момент на сцену бегом поднялся мальчишка-газетчик в очках, зрители его сразу же узнали и заулыбались. Это был Очкарик, симпатичный и смышленый племянник владельца главной газетной лавки Карса, находившейся напротив Национального театра, Очкарика знал весь Карс, так как он каждый день стоял в лавке. Он подошел к Сунаю Займу и, когда тот наклонился, что-то прошептал ему на ухо.
Весь Карс увидел, что услышанное очень огорчило актера.
– Нам стало известно, что директор педагогического института скончался в больнице, – сказал Сунай Заим. – Это низкое преступление будет последним нападением на республику, на светские порядки, на будущее Турции!
Зал еще не переварил эту новость, как солдаты на сцене спустили ружья с плеч, взвели курки и нацелились на зрителей. Сразу поднялся сильный шум, и они выстрелили по разу.
Можно было подумать, что это шутливое устрашение, знак, посланный из выдуманного театрального мира пьесы тем печальным событиям, которые происходили в жизни. Жители Карса, оказавшиеся в рамках театрального эксперимента, решили, что это – модная сценическая новинка, пришедшая с Запада.
И все же по рядам прошло сильное движение, волнение. Те, кто испугался звуков выстрелов, истолковали это волнение как страх других. Несколько человек попытались снова встать со своих мест, а "бородатые реакционеры" на сцене сжались от страха еще сильнее.
– Никому не двигаться! – сказал Сунай Заим.
Солдаты снова зарядили ружья и еще раз нацелились прямо на толпу. Как раз в этот момент смелый низкорослый студент, сидевший через два кресла от Неджипа, вскочил и прокричал:
– Будь прокляты светские безбожники, будь прокляты безбожные фашисты!
Солдаты выстрелили опять.
Вместе с грохотом выстрелов по залу опять пронеслось дуновение ужаса и страха.
После этого все увидели, что студент, сидевший на задних рядах и только что кричавший, рухнул в свое кресло, потом, вскочив опять, непонятно дергает руками. Несколько человек, смеявшихся весь вечер над странным и вызывающим поведением студентов лицея имамов-хатибов, посмеялись и над этим, и над тем, как, совершая еще более странные движения, студент упал между рядами как мертвый.
Чувство того, что по ним и в самом деле стреляют, появилось в некоторых частях зала только после третьего залпа. Зрители не просто услышали выстрел, как бывает, когда стреляют холостыми, а почувствовали его нутром, как было в те ночи, когда солдаты ловили на улице террористов. Из огромной немецкой печи, облицованной богемской плиткой, которая вот уже сорок четыре года обогревала зал, послышался странный звук, и поскольку в ее жестяной трубе появилось отверстие, из него повалил дым, словно из носика раскочегарившегося чайника. Теперь все заметили, что у человека, который вскочил в одном из средних рядов и шел к сцене, голова была в крови, ощутили и запах пороха. Видно было, что начиналась паника, но большинство находившихся в зале все еще не двигались и безмолвствовали как идолы. В зал проникло обостренное чувство одиночества, которое испытывает человек, когда видит страшный сон. И все же преподавательница литературы Нурие-ханым, которая сделала своей привычкой во время каждой своей поездки в Анкару смотреть все пьесы Национального театра, в первый раз встала со своего места в переднем ряду и начала аплодировать тем, кто был на сцене, так как была поражена натуральностью театральных спецэффектов. И Неджип в это же самое время встал как студент, который, волнуясь, хочет что-то сказать.
Солдаты сразу же выстрелили в четвертый раз. Согласно рапорту, над которым в течение многих недель тщательно и тайно работал инспектор-майор, направленный впоследствии из Анкары для расследования происшедшего, во время этого залпа от выпущенных пуль погибли два человека. Первым из них был Неджип, пули вонзились ему в лоб и глаз, но я не могу сказать, что он умер именно тогда, так как слышал на эту тему другие мнения. Если и был единственный момент, на котором сходились все, кто сидел и в середине и впереди, так это то, что Неджип заметил пули, летевшие в воздухе после третьего залпа, но истолковал это совершенно по-другому. За две секунды до гибели он встал и сказал то, что слышали многие люди (но чего не было на пленке):
– Остановитесь, не стреляйте, ружья заряжены!
Так было сказано то, что уже поняли все в зале, но никто не хотел осознать. Одна из пяти выпущенных пуль попала в гипсовые лавровые листья над ложей, где четверть века назад смотрел кино вместе со своей собакой последний советский консул Карса. Стрелявший из своего ружья курд из Сиирта не хотел никого убивать. Другая пуля вонзилась в потолок театра, так же яростно и неуклюже, на этот раз куски извести и штукатурки стодвадцатилетней давности, посыпавшиеся оттуда, падали на встревоженную толпу людей внизу как снег. Еще одна пуля вонзилась под возвышение, сооруженное в дальнем конце зала, где стояла камера для прямой трансляции, в деревянный парапет, за который когда-то держались нищие и мечтательные армянские девушки, по дешевым билетам, стоя, смотревшие выступления театральных трупп, приезжавших из Москвы, выступления канатоходцев, слушали камерные оркестры. Четвертая пуля продырявила спинку кресла в дальнем углу от телевизионной камеры, прошла сквозь нее и вонзилась в плечо Мухиттин-бея, торговца запасными частями для тракторов и сельскохозяйственного оборудования, сидевшего сзади со своей женой и свояченицей-вдовой, он посмотрел наверх и решил, что на него что-то упало с потолка, как только что упавшие куски извести. Пятая пуля разбила левое стекло в очках одного старика, приехавшего из Трабзона повидать своего внука, служившего солдатом в Карсе, и сидевшего позади студентов-исламистов, вошла ему в мозг, беззвучно убила старика, который и так дремал и даже не заметил, что умер, вышла из затылка и, пройдя сквозь спинку кресла, осталась в одном из яиц вкрутую, лежавших в сумке двенадцатилетнего курдского мальчика, который, продавая яйца и лаваш, протягивал между рядов сдачу.
Я описываю происшедшее столь подробно, чтобы объяснить, почему большая часть толпы в Национальном театре сидела не шелохнувшись, несмотря на то что по ним стреляли. Когда солдаты выстрелили во второй раз, все решили, что студент, которому до этого попали в висок, шею и сердце, был забавной частью страшной пьесы, из-за того, что проявлял слишком много смелости. Одна из других двух пуль попала в грудь молча сидевшего сзади студента лицея имамов-хатибов (его двоюродная сестра стала первой девушкой-самоубийцей), а другая – в покрытый пылью и паутиной циферблат часов на стене, вот уже шестьдесят лет не работавших, в двух метрах от проектора. Пуля, попавшая во время третьего залпа в то же место, доказывала инспектору-майору, что один из солдат-снайперов, выбранных на вечер, не сдержал клятву, которую он приносил на Коране, и уклонился от убийства человека. Подобной же проблемой оказалось то, как в своем рапорте изложил майор, что еще один убитый во время третьего залпа студент, горячий исламист, одновременно был трудолюбивым и ревностно исполнявшим свой долг агентом карсского отделения НРУ, и в скобках майор указал, что поэтому не было причины выплачивать его семье, подавшей в суд на государство, денежную компенсацию. Трудно объяснить, почему большая часть зрителей, не двигаясь, смотрела на солдат, вновь заряжавших ружья, несмотря на то что две последние пули убили Рыза-бея, любимого всеми сторонниками религии и старых обычаев в Карсе, приказавшего построить общественный источник в квартале Калеичи, и его слугу, который был опорой старику, потому что тому уже трудно было ходить, и несмотря на то что эти два верных друга стонали, мучаясь в агонии посреди зала.
– Мы, сидевшие в задних рядах, поняли, что происходит нечто страшное, – сказал спустя много лет владелец одной молочной фермы, до сих пор не разрешивший назвать себя. Мы боялись, что если двинемся с места, если привлечем к себе внимание, то несчастье постигнет и нас, и поэтому наблюдали за происходящим, не издавая ни звука!
Куда попала одна из пуль, выпущенных во время четвертого залпа, не смог установить даже инспектор-майор. Одна из пуль ранила молодого продавца, приехавшего из Анкары в Карс, чтобы организовать продажу в кредит энциклопедий и оборудования для клубных игр (через два часа он умрет от потери крови). Еще одна пуля проделала огромную дыру в полу частной ложи, где в начале 1900-х годов располагался со своей семьей, в мехах, один из богатых армянских торговцев кожей, Киркор Чизмеджян, вечерами когда приходил в театр. Другие две пули, вошедшие – одна в зеленый глаз Неджипа, а другая в его широкий и чистый лоб, – как, преувеличивая, утверждают, сразу его не убили, и, судя по тому, что рассказывалось впоследствии, юноша, взглянув на сцену, сказал: "Я вижу!"
После этих последних выстрелов бегущие к дверям, кричавшие и вопившие люди спрятались. Режиссер прямой трансляции, должно быть, лег на пол у стены; его камера, которая постоянно двигалась то вправо, то влево, теперь была неподвижна. Зрители Карса могли видеть на экранах только безмолвствующих и уважаемых зрителей на передних рядах и людей на сцене. И все же большая часть города поняла по звукам выстрелов, крикам и шуму, слышавшимся с экрана, что в Национальном театре происходит что-то странное.
Даже те, кто ближе к полуночи заскучал и задремал у телевизоров, уставились на экран после звуков разрывающихся выстрелов, звучавших уже восемнадцать секунд.
Сунай Заим был достаточно опытным актером, чтобы почувствовать момент всеобщего внимания. "Солдаты-герои, вы выполнили свой долг!" Изящным движением он повернулся к Фунде Эсер, все еще лежавшей на полу, и, манерно склонившись, протянул ей руку. Женщина поднялась на ноги, опираясь на руку своего спасителя.
Пенсионеры-служащие в передних рядах поднялись и зааплодировали им. К ним присоединились еще несколько человек из передних рядов. С задних рядов тоже раздалось несколько хлопков, от страха или из привычки хлопать вместе со всеми. Оставшаяся часть зала была безмолвна, как снег. Все словно протрезвели; некоторые, хотя и видели людей, бившихся в агонии, начали слегка посмеиваться со спокойствием остальных, решивших, что все, что происходит на сцене, является частью сценического мира, а другие едва приподняли головы из углов, куда попрятались, как тут их снова напугал голос Суная Заима.
– Это не пьеса, это – начавшаяся революция, – сказал он назидательным тоном. – Мы сделаем все для нашей родины. Верьте славному турецкому войску! Солдаты, уведите их.
Двое солдат увели двух бородатых «реакционеров», стоявших на сцене. И, когда другие солдаты перезаряжали ружья и направляли их на зрителей, на сцену выскочил какой-то странный человек. Он был странным, потому что по его торопливым и некрасивым движениям, совершенно не годившимся для сцены, было понятно, что он не актер и не солдат. Многие жители Карса посмотрели на него с надеждой, ожидая, что он скажет, будто все было шуткой.
– Да здравствует республика! – закричал он. – Да здравствует армия! Да здравствует турецкая нация! Да здравствует Ататюрк!
Занавес начал медленно закрываться. А этот человек вместе с Сунаем Займом сделал два шага вперед и остался перед зрительным залом. В руке у него был пистолет марки «кырык-кале», он был в штатском, но в солдатских сапогах.
– Будь прокляты мракобесы! – сказал он и по лестнице спустился в зрительный зал. Следом за ним показались еще двое человек с ружьями в руках. Пока солдаты держали под наблюдением студентов лицея имамов-хатибов, эти трое вооруженных людей, не причинив никакого вреда зрителям, в страхе смотревшим на них, решительно выкрикивая лозунги, бросились прямо к входной двери.
Они были очень счастливы, очень взволнованы. Потому что в последний момент после длительных споров и переговоров было решено устроить в Карсе маленькое восстание, было решено, что они примут участие в этой пьесе. Так как Сунай Заим, которого познакомили с ними в первый вечер его приезда в Карс, полагал, что "произведение искусства", которое он хотел поставить, будет запятнано такими вооруженными искателями приключений, замешанными в темных делах, он весь день упорствовал, но в последний момент не смог противостоять справедливым возражениям о том, что понадобятся люди, которые смогут использовать оружие против стоявшей на ногах толпы, ничего не смыслившей в искусстве. В последующие часы также будут говорить, что он сильно раскаивался в своем решении, что испытывал муки совести от того, что эти люди с видом бродяг пролили кровь, но, как и многое другое, это тоже были только слухи.
Спустя много лет я поехал в Карс, и хозяин магазина Мухтар-бей, показывавший мне Национальный театр, половина которого была разрушена, а другая половина – превращена в склад магазина, торговавшего продукцией «Арчелик», рассказал мне, чтобы избежать моих вопросов об ужасе той ночи и последующих дней, что со времени армян до настоящего времени в Карсе было совершено довольно много преступлений, чинилось зло и беззаконие. Но если я хочу немного обрадовать бедных людей, живущих здесь, то я должен написать, когда вернусь в Стамбул, не о грехах прошлого Карса, а о том, как прекрасен свежий воздух, и о том, что люди в Карсе – добрые. В зале театра, превращенного в темный и покрывшийся плесенью склад, среди холодильников, стиральных машин и призрачных остатков печей он показал мне единственный след того вечера: это была огромная дыра, проделанная пулей, попавшей в пол ложи, из которой смотрел когда-то спектакли Киркор Чизмеджян.