Империя как сакральный идеал

Имперская идея формируется в недрах древневосточного и ан­тичного общества и легко усваивается языческим сознанием. Во мно­гих древневосточных государствах, как известно, было распростране­но поклонение монарху. Представления о божественном происхож­дении властителей как нельзя лучше соотносились с мыслью о не­превзойденности своего государства, своей культуры, своей системы ценностей.

Насколько мы можем судить, древние египтяне, вавилоняне, персы полагали, что именно их держава — единственная правильно устроенная, единственная богоугодная и богохранимая. (Мысли эти формулировались, разумеется, несколько иначе.) Подобные воззрения становились предпосылкой имперских устремлений, присущих поддан­ным древних деспотий.

Своеобразие древневосточному империализму придавала относи­тельная изолированность первоначальных очагов государственности: в замкнутом обществе легче воспринималась мысль о принципиаль­ном превосходстве своего над чужим. Однако реализация имперской идеи (которая и на Древнем Востоке, и в любых иных регионах, в любые иные эпохи предполагала применение силы) неизбежно разрушала былую замкнутость средиземноморских и переднеазиатских цивилизаций. В новых условиях (начиная с I тысячелетия до Р. X.) размывались рациональные обоснования имперских пре­тензий, а сами эти претензии все более явно приобретали ха­рактер религиозной задачи.

Решая ее, персы, воины Александра Македонского, карфагеня­не, парфяне, римляне создавали свои обширные империи. Разумеется, организация каждой из притязавших на универсальность держав отличалась изрядным своеобразием, но, осваивая одно и то же геопо­литическое пространство — тогдашний цивилизованный мир, строите­ли империй неизменно создавали культ государства или культ монар­ха, призванный сплотить завоеванные области вокруг единого центра.

И древневосточная, и античная религиозность становились пита­тельной средой для державной идеологии, обретшей достаточно за­конченный вид в Риме эпохи принципата.

Начавшаяся в IV столетии христианизация Римского государ­ства сделала необходимым переосмысление языческих представлений об империи. Результатом такого переосмысления, отнюдь не сво­димого к механическому совмещению традиционных институтов с требованиями новой веры, стала, например, сложившаяся в Визан­тии концепция симфонии священства и царства (об этой концепции и ее восприятии в Московском государстве см. в главе 8 пособия).

Сакральное (языческое по своим истокам) отношение к государ­ству, к власти, к империи — как высшему проявлению государствен­ной идеи — претерпело серьезные изменения, однако сохранилось и в христианской Западной Европе, и в Византии. Средневековое сознание довольно медленно усваивало неизвестную ни античному, ни варварскому миру иерархию ценностей, в которой светской власти отведена отнюдь не первенствующая роль. Постепенная десакрализация имперского идеала то и дело прерывалась попытками реани­мировать, его, вписав в христианскую картину мира.

В XI в. папство сумело одержать верх в борьбе с императорами, однако торжество Григория VII не стало победой христианских цен­ностей над имперской идеей. Империя по-прежнему восприни­малась как высший (из доступных на земле) способ упорядоче­ния отношений между людьми. Римское наследие казалось запад­ным христианам настолько значимым, что с XII в. империю стали называть Священной.

Ренессанс и Реформация отодвинули на второй план проблему христианского обоснования имперской идеи. Однако секуляризация политической жизни и политического мышления, которая часто вела к восстановлению языческих представлений об обществе и государстве, создала нехристианскую основу для культа империи. В новое время имперская идея уже не нуждалась в согласовании с ценностями христианства, эта идея сама стала квазирелигией, неким вариан­том идолопоклонства.

В XIX и XX столетиях державным идолам было, пожалуй, принесено жертв больше, чем в предшествующие века; однако прагма­тичный дух эпохи, воспринявшей идеи Просвещения и попытавшейся найти им практическое применение, не мог удовлетвориться чисто иррациональным восприятием имперской идеи.

Языческий фанатизм приверженцев имперского мироустройства на протяжении двух последних столетий уживался с рациональными аргументами, призванными убедить и массы, и элиту общества в це­лесообразности того или иного варианта всемирной монархии. Геополитические концепции, оперировавшие понятиями естественных рубежей и жизненного пространства, становились теоретическим, оп­равданием всякого рода региональных империй. Построения эконо­мистов, отстаивавших .гипотезу о хозяйственных преимуществах больших государств, активно использовались в рамках самых разных идеологических систем (и германские шовинисты, и пансла­висты, и русские большевики воспринимали эту гипотезу как нечто непреложное и доказанное).

Эклектическое смешение сакральных заклинаний и претендующих на научность теорий стало приметой времени. На подобном фунда­менте в XIX—XX вв. возводились различные конструкции, созда­тели которых пытались реализовать тот или иной социальный идеал. Такие конструкции принято именовать утопиями.

Империя как утопия

Сходство имперской идеи и идеи социалистической, отчетливо выявившееся в XX веке, нельзя объяснить случайным совпадением. Эти идеи изначально близки друг другу — по происхождению, по отношению к реально существующему обществу, по функциям,

Имперская власть всегда, в любых общественных условиях считала своей важнейшей задачей обеспечение блага подданных, устроение социальной, действительности. При этом безусловное право определять, что следует считать благом и каковы должны быть принципы устрое­ния, принадлежало самой власти.

Обычно притязания имперской идеи не заходят столь далеко, как претензии уравнительных утопий. Приверженцы имперского идеала, как правило, смотрят на жизнь реалистичнее, чем сторонники со­циалистических теорий. Империя не надеется в корне изменить природу людей и считаетсягс их нуждами, их недостатками .и до­стоинствами, пытается по-хозяйски распорядиться тем, что оказалось под рукой.

Имперская идея не предполагает резкого и бесповоротного разры­ва с традицией; империя пытается соединить традицию с утопией, отыскать черты идеала в реальной жизни. Империя — это во многом искусственное сооружение, но возводится оно, в отличие от фурьеристских фаланстеров, из естественных, непридуманных материалов.

Иногда империя весьма органично вписывается в традицию. Утопи­ческие устремления к идеалу остывают, отступают, и на первый план выдвигаются реальные задачи общества. Империя становится частью традиции; наиболее яркий пример — многовековая история Китай­ской империи, чьи институты сохранялись или воспроизводились на протяжении столетий, в самых различных условиях.

И все же имперская идея — даже в ее наиболее традиционных версиях — никогда полностью не порывает со своими утопиче­скими корнями. Псевдорелигиозное, утопическое начало особенно остро ощущается в имперской идее тогда, когда она вступает в про­тиворечие с реальным историческим фоном, с конкретными полити­ческими обстоятельствами и потребностями общества. В этом случае имперская утопия — подобно любой другой утопии — может стать разрушительной силой, в конечном счете уничтожающей то общество, в котором она возникла и воплотилась, те традиции, которыми питалась.

Связь утопии с традицией вообще представляется весьма непро­стой, неоднозначной, не сводимой к взаимному отторжению и отталки­ванию. Как заметил польский мыслитель Лешек Колаковски, если бы люди безоговорочно следовали традиции, они и сейчас обитали бы в пещерах, но если бы человечество совсем порвало с древними обычая­ми, то нам пришлось бы в эти пещеры вернуться.

Сколько-нибудь жизнеспособные исторические явления и перспек­тивные процессы существуют в пространстве, достаточно удаленном и от порочного коловращения вокруг застарелых, архаичных образ­цов, и от опасной зоны безудержного новаторства. Именно в этом пространстве разворачивалась история большинства империй, становив­шихся результатом осторожной реализации умеренной утопии.

Впрочем, имперская идея, воплощенная в реальном пространстве и в реальном времени, не перестает быть утопической. Всякая имперская идеология обязательно содержит в себе некое утопиче­ское ядро — представления об особой миссии той державы, в ко­торой обитают приверженцы такой идеологии.

Империя как миссия

Державная, имперская миссия не сводится к выполнению конкрет­ных политических функции, присущих любому государству. Разумеет­ся, имперская власть решает какие-то повседневные, будничные за­дачи, реагирует на потребности общества, пытается смягчать социальные конфликты, но при этом не забывает и о высшем своем предназначении.

Содержание имперской миссии может пониматься и трактоваться по-разному. Весьма распространенным уже в античные времена было восприятие империи как миротворческой силы. А. Тойнби даже писал об особой имперской «психологии мира»:

«Универсальное государство (т. е. империя— А. Г.) устанавливает­ся основоположниками и воспринимается подданными как панацея от бед смутного времени. Изначальное предназначение этого учреж­дения — установить и затем поддерживать всеобщее согласие» (Тойнби А. Дж. Постижение истории. М.: Прогресс, 1991. С. 503).

Трудно сказать, насколько подобные представления определяются практическими потребностями общества, в котором вырастает им­перская власть, а в какой мере они диктуются нематериальны­ми, идеологическими соображениями. Вероятно, в каждом конкрет­ном случае соотношение вполне функционального миротворчества (внешнеполитического и внутреннего) и идеализированного образа империи как силы, гарантирующей всеобщее спокойствие и благо­денствие, бывает различным. При этом большинство империй дей­ствительно в той или иной степени обеспечивают гражданский мир (какой ценой — это уже другой вопрос), но не отличаются миро­любивой внешней политикой. Стремление облагодетельствовать все новые и новые народы или конкуренция с чужеземными державами обычно превращает империю в источник постоянной агрессин.

Тем не менее с античных времен, когда идея Рах Romana, т. е. гарантированного всем римским подданным мира и спокой­ствия, стала одним из. основных аргументов в пользу универсаль­ной державы, чуть ли не все империи декларировали в качестве своей цели всеобщее умиротворение и процветание. (Правда, очень часто в качестве предварительного условия обещанного спокойствия рассматривалось покорение соседних племен, государств, народов, что отодвигало исполнение миротворческих обязательств на неопределен­ный срок. Впрочем, в некоторых случаях империи, опираясь на свою военную мощь, т. е. угрожая силой, действительно предотвраща­ли военные конфликты.)

Миссия империи может толковаться и несколько иначе — напри­мер, как охрана и сбережение каких-либо высших ценностей, тра­диций. Особенно большую роль подобные представления о задачах империи играли в христианском и мусульманском мире, а также в Ки­тае (в Риме сохранение наследия предков — гражданских добро­детелей н прав — возлагалось скорее на архаичные республикан­ские институты, а не на всесильные структуры принципата и домината).

Византийские василевсы видели одну из важнейших задач империи в сбережении православия. Русские цари, во многом продолжавшие византийские традиции, также рассматривали свою-власть как средство сохранения христианских ценностей. Взгляд на империю как на православное царство был весьма распространен в Россия даже после петровских преобразований — несмотря на попытку реформатора поменять местами цель и средство, превратить православие в ору­дие упрочения светской власти.

С миссией сохранения ценностей имперское сознание часто связывает задачу их пропаганды, распространения, идею приобще­ния к ним людей, сформировавшихся в совсем ивой культурной среде. Подобные цивилизаторские устремления империй хорошо^извест­ны по истории европейской колонизации.

Миссия приобщения профанов, дикарей, неверных, инородцев, варваров к тем истинам, которые защищала своей мощью империя,— это нередко декларируемая и иногда осуществляемая цель империй. Подобная миссия может сопрягаться с религиозным прозелитизмом, с насильственным насаждением государственного вероисповедания, с мирной пропагандой, с преобразованиями в социальной и быто­вой сферах, может служить оправданием для военной экспансии.

Перечисленные выше имперские притязания государственной власти неодинаково реализуются в различных исторических условиях. Даже в рамках одной национально-культурной и политической традиции могут сложиться очень несходные варианты воплощения имперского идеала, имперской утопии, имперской миссии. Об этом напоминают исторические судьбы Московского царства, Российской империи и империи советской, которая оказалась — вопреки наме­рениям ее основателей — невольной и самозваной наследницей отечественного универсального государства.