Глава 5. Разве я сторож брату моему? 2 страница

(3) Другие сети, сотканные и поддерживавшиеся самими гражданами для обеспечения безопасной жизни, - эта вторая

Часть I. Как мы живем

Глава 6. Единство в разнообразии

линия оборонительных позиций, представленная в свое вре­мя местным сообществом или семьей, где человек мог укрыть­ся и залечить раны, полученные в рыночных стычках, - раз­рушились или в значительной мере ослабли. Изменившаяся прагматика межличностных отношений (новый стиль «жиз­ненного поведения», с большой убедительностью описанный Энтони Гидденсом), пропитанная сегодня духом потреби­тельства и декларирующая Другого в качестве потенциально­го источника наслаждений, ответственна за это лишь отчас­ти: чем бы ни был хорош новый прагматизм, он не может по­родить долговременных обязательств и тем более таких, ко­торые заведомо должны быть продолжительными и восприни­маются как таковые. Обязательства, порождаемые этим но­вым прагматизмом, принимаются до следующего уведомле­ния, отменяются по первому желанию и не предполагают пре­доставления или обретения устойчивых прав и обязанностей.

На медленное, но неуклонное исчезновение и забвение социальных навыков приходится другая часть вины. То, что доселе складывалось в единое целое и сохранялось в этом ка­честве благодаря естественным стремлениям людей и на ос­нове использования имеющихся у них средств, ныне должно базироваться на предоставляемых технологией и приобрета­емых на рынке инструментах. При отсутствии таковых парт­нерства и группы распадаются, даже если у них и был шанс укрепиться. Не только удовлетворение индивидуальных по­требностей, но само существование и устойчивость групп и коллективов все больше определяются рынком, а потому и отражают естественным образом его неустойчивость и не­предсказуемость.

(4) Как заметил недавно Дэвид Беннетт, «радикальная неопределенность в отношении населяемых нами материаль­ного и социального миров и наших способов политической активности внутри них... - вот что предлагает нам индустрия образов...» И в самом деле, сигнал, который со всей мощью убедительности подается нам наиболее эффективными сред­ствами информации, созданными культурой, сигнал, к кото­рому аудитория с готовностью прислушивается исходя из ее опыта, свидетельствует о глубокой неопределенности и «мяг-

_пСТи» мира: в нем всякое может случиться и все может быть пелано, но ничего не может быть сделано раз и навсегда, и _{и э}том, что бы ни случилось, все приходит и уходит без пред­варительного уведомления. В этом мире человеческие контак­ты состоят из последовательного ряда встреч, личности заме­нены периодически сменяемыми масками, а биографии рас­падаются на серии эпизодов, сохраняющихся лишь в столь же эфемерной памяти. Ни о чем нельзя знать наверняка, а все известное может трактоваться по-разному, причем каждая из этих трактовок столь же хороша или плоха (или, разумеется, столь же переменчива или рискованна), как и любая другая. Там, где раньше стремились к уверенности, теперь заключа­ются пари, а рискованные действия заменяют упорное дви­жение к цели. Таким образом, в нынешнем мире мало что может считаться прочным и надежным, напоминающим плот­но сотканную основу, в которую можно вплести маршрут соб­ственной жизни.

Как все прочее, человеческие индивидуальности - пред­ставления людей о самих себе - рассыпаются на ряд момен­тальных снимков, каждый из которых должен вызывать в во­ображении, нести и выражать собственное значение, чаще не зависящее от соседнего кадра, чем связанное с ним. Вмес­то того чтобы конструировать собственную идентичность последовательно, как делается при постройке дома, - неспеш­но выстраивая потолки, полы, комнаты, коридоры, - чело­век стремится через ряд «новых начинаний» эксперименти­ровать с мгновенно собираемыми и легко разбираемыми формами, нанося один слой краски на другой; поистине, это напоминает палимпсест древности - текст, написанный на пергаменте поверх другого. Это та разновидность индивиду­альности, которая подходит миру, где искусство забвения является не менее, если не более ценным качеством, чем ис­кусство запоминания, где забывание в большей мере, чем -^Учение, является условием постоянного поддержания себя ^Не°бходимой форме, где люди и вещи то появляются в поле рения неподвижно закрепленной камеры внимания, то по-Идают его, а сама память подобна видеопленке, которая все-Может быть очищена и наполнена новыми образами.

Часть i. Как мы живем

Глава 6. Единство в разнообразии

Таковы некоторые и, разумеется, далеко не все измере­ния неопределенности, свойственной постмодернити. Жизнь в условиях подавляющей, постоянной и самоподдерживаю­щейся неопределенности раздражает; человека трясет перед лицом бесконечных вариантов, среди которых следует сде­лать выбор; он содрогается при мысли, что разумные сообра­жения нынешнего дня могут обернуться завтра дорогостоя­щими ошибками; человек уже больше не знает, чего ждать от завтрашнего дня и еще меньше представляет себе, как добить­ся желаемого. Неопределенность, колебания, отсутствие кон­троля над событиями - все это порождает тревогу. Эта трево­га и представляет собой ту цену, которую приходится платить за новые личные свободы и новую ответственность. Какое бы удовлетворение ни приносили эти свободы в иных отноше­ниях, многие находят такую цену слишком большой, чтобы платить ее с радостью. Они охотно предпочли бы мир менее сложный и тем самым менее пугающий; мир, где варианты дей­ствий более просты, вознаграждения за верные решения не­избежны, а признаки удачного выбора ясны и безошибочны. Мир, где каждый знает, что необходимо делать, чтобы ока­заться правым. Мир, который не полон тайн и из которого не исходят неожиданности. Для многих людей, без спроса зато­ченных в свободу, предложение «большей простоты» настоль­ко соблазнительно, что от него невозможно отказаться.

Но у нас, жителей современных городов, остается мало шансов на то, чтобы вещи стали прозрачней и проще. С са­мого начала эпохи модернити города были сборищем безы­мянных толп, местом встреч чужеземцев - подлинными «все­общими чужбинами», как назвал их Бенджамен Нельсон. Чу­жеземцы несли с собой отсутствие определенности: трудно быть уверенным в том, как они себя поведут, как отреагирУ" ют на те или иные поступки; нельзя сказать, являются ли они друзьями или врагами, - и ничего не остается, кроме как от­носиться к ним с подозрением. Если они долгое время оста­ются на одном и том же месте, то можно выработать опрела ленные правила сосуществования, ослабляющие страх: иност­ранцы - «чужие», люди, «не такие, как мы» - могут быть со­браны в отдельных кварталах, которые можно обойти, из

_встре^ч с ними; их можно использовать на определенных аботах, производимых в отведенных для этого местах в оп-"-деленное время; их можно и иными способами держать на безопасной дистанции от нормальной повседневной жизни. Однако такая «нормализация» или «упорядочение» присут­ствия чужаков, практиковавшиеся с определенным успехом всех городах эпохи модернити, вряд ли способны помочь в нашу эру великих миграций, настоящего переселения на-подов. Чужеземцы прибывают в таких количествах, что им уже едва ли могут быть предписаны строго ограниченные места и функции; время их пребывания еще слишком корот­ко, чтобы они смогли хоть как-то приобщиться к принятым нормам и устоявшимся привычкам; во все более дерегулиру-емом мире нельзя надеяться на то, чтобы привязать их к ка­ким-то определенным территориям и задачам либо удержи­вать на расстоянии; невозможно даже заставить их подчинять­ся местным обычаям, поскольку в отличие от чужестранцев прошлого, стремившихся воссоединиться со своим этносом или постичь культуры других народов, они гордятся собствен­ными традициями и привычками и не преклоняют колена перед обычаями, причудами и предрассудками принимающих их стран, не считая их в чем-то лучшими. Не мудрено, что страхи и беспокойства мужчин и женщин периода постмо­дернити склонны концентрироваться на этих «новых чужа­ках». И ведь это разумно, не так ли? Ведь прежде чем города наводнились этими странными, непокорными и бесцеремон­ными людьми, жизнь оставалась гораздо проще и не была столь нервозной, как теперь...

Такова общая картина; между тем современные города ЛДлеки от того, чтобы быть однообразным и гомогенным про­странством. Они, скорее, представляют собой совокупность существенно отличающихся друг от друга районов, привле­кательность которых весьма различна, причем каждый рай-°н отличается не только типом своих обитателей, но и ти­пом случайно встречаемых чужеземцев, посещающих его или бедующих _чер_ез него транзитом. Границы между районами ^Ногда четко очерчены и охраняемы, но гораздо чаще стерты обозначены; в большинстве случаев они оспарива-

^и

Часть I. Как мы живем

Глава 6. Единство в разнообразии

ются и нуждаются в постоянных уточнениях, порождаемых приграничными стычками и разведывательными вылазками. При таких обстоятельствах способность чужеземцев порож­дать беспокойство, перерастающее в ненависть к ним, - это лишь вопрос степени; подобные чувства испытываются с раз­личной интенсивностью в разных кварталах города разны­ми категориями жителей. В городе территория, восприни­маемая одним жителем как родная, рассматривается другим как враждебное окружение. Именно поэтому можно сказать, что свобода передвижения в границах города превратилась в наше время в главный стратифицирующий фактор. Положе­ние в городской социальной иерархии лучше всего измеря­ется тем, в какой степени человек может (или не может) из­бежать привязанности к ограниченному району, а также тем, может ли он игнорировать или безопасно обходить «запрет­ные» места.

Иными словами, горожане стратифицированы по степе­ни, в которой они могут игнорировать присутствие чужаков и избегать опасностей, порождаемых этим присутствием. Важ­но заметить, что необходимые для этого ресурсы неравно­мерно распределены среди жителей современного города. Многие из них лишены гибкой «стратегии уклонения» и чащевсего вынуждены ограничить список подходящих для прожи­вания мест (или, по существу, «общественного», легко дос­тупного жилья) районом, строго очерченным и превращаю­щимся в гетто. В лучшем случае они могут попытаться изоли­ровать себя от остальных горожан. Знаменитые «запретные» районы выглядят по-разному в зависимости от того, с какой стороны на них посмотреть: для тех, кому повезло разгули­вать за их пределами, они «запретны для входа», но тем, кто живет внутри, их местожительство представляется «запрет­ным для выхода». Остальные горожане, имеющие возмож­ность обходить районы, которые им не хочется посещать, могут без особых забот исключить обитателей гетто из спис­ка чужаков, с которыми им когда-либо доведется встретить­ся. Сеть внутригородских автомагистралей, проспектов и проездов и, разумеется, бронированные стенки частных ав­томобилей-крепостей с небьющимися стеклами окон и анти-

«тоннымиустройствами позволяют им избежать встреч с чу­жаками. Большая часть ужасающей «грязи», характерной для жизни города, ставшего безопасным от чужеземцев, остает­ся для них практически невидимой и не влияет на их расче­ты, связанные с планами на будущее. Итак, городская жизнь имеет разные смыслы для разных людей, и то же самое мож­но сказать о фигуре чужеземца и наборе связанных с ним пред­ставлений. Всякий раз, пытаясь оценить ощущения жителей города эпохи постмодерна, следует иметь в виду, что двой­ная свобода передвижения в любом направлении и избирательное безразличие суть их основополагающие черты.

Различный характер приобретаемого опыта порождает разные взгляды на мир и разные жизненные стратегии. До тех пор, пока сохраняются свобода передвижения и способ­ность избегать [нежелательных] встреч, присутствие чужа­ков не сковывает, не раздражает и не приводит в замешатель­ство, а возможности обретения стимулирующего жизненно­го опыта, обусловленного этим присутствием, могут лишь с восхищением приветствоваться, В этих условиях сладкие пло­ды свободы выбора Moiyr быть полностью собраны и проде­густированы. Нарушение границ может быть огромным удо­вольствием, если некто может это делать, когда пожелает, в то же время запрещая другим следовать его примеру... Как полагает Джонатан Фридман, предпринявший глубокую пе­реоценку ставших сегодня модными теорий «культурной гиб­ридизации», «смешанная культура является продуктом опре­делений, исходящих сверху или извне жизней тех, чье суще­ствование таким образом упорядочивается. И поскольку это 'сверху' или 'извне' представляет собой некое социальное положение, проблема классов становится критически важной в понимании происходящего». Автор суммирует: «Логика, формирующаяся в среде андеркласса городских окраин, с большой вероятностью имеет природу, отличную от той, ко­торая проявляется в поведении разъезжающих по миру вы­сокообразованных представителей индустрии культуры». «Гибридность», испытываемая элитой, «совершенно проти­воположна балканизации и трибализации, проявляющейся на низшем уровне системы».

Часть I. Как мы живем

Глава 6. Единство в разнообразии

Позвольте мне повториться. Для некоторых жителей со­временных городов, безопасно чувствующих себя в защищен­ных от грабителей домах зеленых пригородов, в офисах-кре­постях деловых центров, охраняемых многочисленными по­лицейскими, в машинах, напичканных средствами безопас­ности, на которых они ездят от дома до офиса и обратно, чу­жаки оказываются даже приятным зрелищем, как, например, морской прибой, и совершенно не воспринимаются как не­что угрожающее. Иммигранты держат рестораны, обещаю­щие неожиданные впечатления для гурманов, торгуют любо­пытными на вид таинственными вещами, способными стать предметом живых обсуждений на очередной вечеринке, пред­лагают услуги, до которых другие люди никогда бы не опусти­лись или не рискнули бы предложить, перебрасываются муд­рыми замечаниями, выгодно отличающимися от рутинных и скучных [мнений |. Все они - люди, которым вы платите за предлагаемые ими услуги и за право отказаться от таковых, если они более не доставляют вам удовольствия. Чужестран­цы ничем не ограничивают вашу свободу как потребителя их услуг. Как турист, патрон или клиент, потребитель услуг все­гда оказывается главной фигурой: он требует, устанавливает правила и, разумеется, решает, когда начнется или закончит­ся его встреча с их производителями. В такой жизни чужаки выступают лишь в качестве поставщиков удовольствий. Их присутствие развеивает скуку. Надо благодарить Бога за то, что они существуют. Тогда к чему весь этот шум и крики?

Шум и крики, следует заметить, исходят из других райо­нов города, которых ищущие удовольствий потребители ни­когда не посещают, не говоря уже о том, чтобы жить там. Эти районы населены людьми, которым не дано выбирать, с кем и как часто им встречаться, и которые не имеют возможнос­ти платить за уважение к своему выбору; беспомощными людь­ми, которым мир кажется ловушкой, а не развлекательным парком; людьми, заключенными, как в тюрьму, в пределы тер­ритории, откуда для них нет выхода, но куда другие вправе за­ходить и уходить, когда пожелают. Поскольку денег - этих единственных знаков, на законных основаниях гарантирую­щих свободу выбора в обществе потребления, - у этих людей

всегда очень мало, а иногда и вовсе нет, им приходится при­бегать к тем источникам, которых всегда в достатке, чтобы произвести необходимое впечатление; они отстаивают осаж­даемую территорию (по точному выражению Дика Хебдиджа), «используя непривычные ритуалы, странно одеваясь, ломая устойчивые представления, нарушая правила, разбивая бутыл­ки, окна, головы, бросая риторические вызовы закону». Они в дикой, неистовой и безумной манере реагируют на опаснос­ти, представляющиеся вездесущими и трудноосязаемыми. Их враги, чужаки-пришельцы, выглядят такими сильными и мо­гущественными благодаря их собственной обезоруживающей слабости; мнимые возможности и злая воля чужестранцев яв­ляются отражением их беспомощности. Именно собственное бессилие порождает в них ощущение внушающей страх силы чужаков. Слабое встречается со слабым и противостоит сла­бому; но при этом оба ощущают себя Давидом, борющимся с Голиафом.

В своем классическом исследовании современного шови­низма и расизма Фил Коэн высказывает предположение, что в основе всякого рода ксенофобии, этнической или расовой, всякого восприятия чужестранца в качестве врага или пре­пятствия, ограничивающего суверенитет личности или кол­лектива, лежат идеализированные представления о безопасном доме как о смысловой метафоре. Образ безопасного дома пре­вращает то, что находится «за его пределами», в чреватую уг­розами территорию; ее обитатели воплощают собой эти уг­розы, и их необходимо сдерживать, отгонять и держать на расстоянии: [тем самым] «внешнее окружение может пред­ставляться чем-то однозначно нежелательным и опасным, в то время как за символическими кружевными занавесками приемлемы нормы личного поведения. Понимание дома су­жается до того пространства, где на малой части хаотичного мира может быть обеспечено определенное ощущение внут­реннего 'порядка и приличий', пространства, которым субъект может непосредственно владеть и управлять». Это та самая мечта о защищенном мире, месте, имеющем надежные и эффективно охраняемые границы, территории, четко обо-³^аченцой и находящейся под защитой закона, площадке,

Часть I. Как мы живем

Глава 6. Единство в разнообразии

избавленной от рисков, а в особенности - от непредсказуе­мых рисков, трансформирующих просто «незнакомых лк> дей» в «опасные элементы», если не в прямых врагов. И го­родская жизнь со всеми ее замысловатыми навыками, различ­ными обременительными усилиями, неустанной бдительно­стью, требующими значительных ресурсов, не может не обо­стрять эти мечты о доме.

«Дом», создаваемый в этих мечтах, насыщается смыслом в противопоставлении риска и контроля, угроз и безопаснос­ти, боевых действий и мира, эпизода и вечности, раздроблен­ности на части и единого целого. Иными словами, такой дом -это воплощение мечты об исцелении от болей и страданий го­родской жизни, жизни чужих среди чужих. Проблема, однако, состоит в том, что исцеление может быть лишь воображаемым и постулированным; в своей желаемой форме оно недостижи­мо: во многом постольку, поскольку неизбежны досадные чер­ты городской жизни. Именно недостижимость желаемого ис­целения, зияющая пропасть между домом-мечтой и каждым от­дельно взятым зданием из кирпича и бетона, наполненным «по­дозрительными соседями», и превращает непрекращающие­ся территориальные столкновения в «практическое» средство отграничения самого себя и своего «дома» от всех остальных. Чужестранцы все время стоят у ворот; и именно приписывае­мые им злая воля, замыслы по нарушению границ, нападению и вторжению придают осязаемый смысл этим самым воротам. Я полагаю, что присущие постмодернити формы насилия про­истекают из мастного, дерегулирующего и децентрализующего ха­рактера процессов, связанных с идентификацией [личности]. Дс-монтаж коллективных, институционализированных и цент­рализованных рамок обретения индивидуальности, свой­ственный миру постмодернити, может происходить как ско­ординированно, так и под влиянием случайностей; он может и приветствоваться, и оплакиваться. Но в любом случае его эффект сводится к тому, что - как отметил недавно Питер Вагнер - плацдарм, с которого могло быть предпринято на­ступление во имя всеобщих интересов, перекрывающих час* тные проявления враждебности, «плацдарм, ранее представ­ленный государством, теперь либо опустел, либо отсутствует

се». По словам Вагнера, требуется «переговорный про-

есс позволяющий понять, что общего имеют между собой

_и различные социальные группы... в нынешней социальной

ситуации, и выяснить, могут ли они совместно регулировать

последствия происходящего».

Заметим, однако, что до сих пор такая потребность оста­ется далекой от реализации, что обусловлено (как выразилась Ханна Арендт) «пустотой политического пространства». Она имела в виду, что в наше время государство уже не имеет плац­дармов, с которых оно могло бы полноценно и эффективно влиять на способы нашего коллективного существования. Ча­стичные, сегментарные, ориентированные на конкретные цели, ограниченные по времени интервенции - в этом мы не испытываем недостатка. Но чаще всего они не достигают це­лостного эффекта: как и все остальное, они фрагментарны и прерывисты, зачастую противоречат друг другу, причем ник­то не может уверенно претендовать на то, что точно знает, каким окажется исход этих интервенций. Такие вмешатель­ства тонут в хитросплетениях туманного и непроницаемого «глобального беспорядка», чтобы впоследствии возродиться в формах, больше напоминающих природные катаклизмы, чем преднамеренные человеческие действия. С другой сто­роны, кажется очевидным, что сама природа этой проблемы не позволяет рассчитывать на успех частных инициатив и де-регулированного вмешательства; они скорее являются частью проблемы, чем ее решением. Разумеется, какие-то скоорди­нированные совместные действия необходимы. Как раз это и взывает к политике; к выработке новых, столь необходи­мых в наступившем столетии этических правил следует под-^ХоДить как к политической проблеме и политической задаче, ^какуум, оставленный уходящим в прошлое национальным го-^сУДДрством, заполняется сегодня неотрайбалистскими, посту-^Лированными или воображаемыми «как бы сообществами», ^если бы он ими не заполнялся, сохранялась бы политиче-^Кая пустота, в которой блуждали бы индивиды, теряющиеся гомоне противоречивых призывов, рассчитанных большей

^Стью на насилие и меньшей, а то и исчезающе малой, на логичную аргументацию.

Чисть I. Как мы живем

Глава 6. Единство и разнообразии

Современное человечество говорит разными голосами и мы знаем теперь, что это надолго. Центральный вопрос на­шего времени заключается в том, как превратить полифонию в гармонию и предотвратить ее вырождение в какофонию Гармония не есть единообразие; она всегда является перепле­тением различных мотивов, каждый из которых имеет соб­ственное звучание, и именно этим звучанием поддерживает общую мелодию.

Ханна Арендт считала способность к взаимодействию ос­новным качеством полиса ~ места, где люди встречаются друг с другом как равные с равными, признавая в то же время свое разнообразие и полагая его сохранение важнейшей целью этой встречи... Как этого можно достичь (как можем мы это­го добиться)? Для этого необходима уверенность, что стремленш человека к индивидуальности не перерастет в сознание собственной исключительности, в отказ сотрудничать с другими людьми; это, в свою очередь, требует преодоления тенденции к по­давлению других личностей во имя утверждения собственно­го «Я», признания того, что именно сохранение индивиду­альности других поддерживает то разнообразие, в котором только и может расцвести собственная неповторимость. Граждане, некогда встречавшиеся друг с другом в обществен­ных местах [древнего] полиса, в общем и целом делали это довольно неплохо. Но они встречались с очевидным намере­нием обсудить общественные дела, за которые они, и только они, несли ответственность; все эти дела могли быть сдела­ны только ими, и больше никем. Каким бы ни оказывался возникающий консенсус, он был их общим достижением, а не полученным подарком; они вновь и вновь приходили к нему, встречаясь, разговаривая и споря. Согласно вполне уместному выражению Джеффри Уикса, «человечество - это не некая сущность, нуждающаяся в реализации, а прагмати­ческая конструкция, своего рода перспектива, которая долж­на оформиться через выдвижение множества отдельных про­ектов, сформироваться на основе тех различий, из которых, в широком смысле, и состоит человечество».

«Человечество» не обладает экзистенциальным превос­ходством над враждующими и воинственными племенами-

П добно им, оно существует лишь как постулат; подобно им, о существует лишь в предстоящих столкновениях; подоб-им оно обладает лишь человеческими стремлениями и че-овеческой приверженностью поставленным целям как ос-овным материалом для строительства самого себя. Как и эти племена, оно нуждается в том, чтобы «за его руками тщатель­но следили», и собравшиеся за столом не оказались бы обма­нутыми, как многократно бывало и раньше, чтобы пристрас­тный интерес раздающего карты не был принят за неоспори­мые всеобщие правила. Наконец, как и перед племенами, пе­ред человечеством стоит задача нахождения единства в разно­образии. Подобные попытки предпринимались уже неоднок­ратно, но их сильной стороной всегда оказывалось скорее провозглашение намерений, чем надежные механизмы осу­ществления этих призывов. В прошлом и вплоть до наших дней либо единство, либо разнообразие должны были усту­пать дорогу друг другу. И нет никакой гарантии, что история не повторится и на этот раз. Как и раньше, мы вынуждены действовать без предварительных гарантий победы. Кстати, так бывало всегда. Но лишь теперь мы осознаем, что это - не только примета прошлого, но и самая современная действи­тельность.

И все-таки кажется, что в нынешних условиях постмодер-нити появились реальные возможности освобождения; что есть шанс сложить оружие, приостановить пограничные бои, развязываемые, чтобы удерживать чужеземцев на расстоя­нии, разобрать маленькие берлинские стены, повседневно воздвигаемые с намерением разделять людей и препятство­вать их контактам. Этот шанс заключен не в потворстве воз­родившемуся этническому подходу и не в подлинных или при-Думанных племенных традициях, но лишь в завершении де-^с°Циализующей работы модернити, в фокусировании внима­ния на праве выбора собственной идентичности как на единствен-"^ универсальном праве гражданина и человека, на несомненной ^и неотъемлемой личной ответственности за этот выбор -1'фичем достичь этого можно] посредством срывания масок ^и Разоблачения сложных механизмов, предназначенных для ^ЛиШения человека этих свободы выбора и ответственности.

Часть I. Как мы живем

Глава 6. Единство в разнообразии

Шанс на человеческое единение зависит от прав, предостав­ляемых чужеземцам, а не от решения вопроса о том, кто -государство или наспех собранное племя - вправе определять кого относить к их числу.

В интервью, данном Роберту Маджиори для газеты «Ли-берасьон» 24 ноября 1994 года, Жак Деррида призвал скорее к переосмыслению современной идеи гуманизма, нежели к ощ. казу от нее. «Права человека», какими мы начинаем их сегод­ня видеть, но что более важно - какими мы только можем и должны их видеть, являются не продуктом законодательства а как раз наоборот: они ставят предел «силе, законам, полити­ческим понятиям», как и всем «установленным» правам (неза­висимо от того, кто обладает, требует или узурпирует прерога­тиву «устанавливать» их авторитарным образом). «Человече­ское», каким оно виделось в традиционной гуманистической философии, включая и кантианского субъекта, является, по мнению Дерриды, «все еще 'слишком братским', сублимиро-ванно мужским, семейным, этническим, национальным и т. д.»

Переосмысление есть философская задача. Но сохране­
ние возможности избежать мертворождения имеет помимо
философской еще и политическую составляющую. Мы отме­
тили, что угрожающий и пугающий потенциал чужаков нара­
стает по мере того, как сокращается свобода личности, стол­
кнувшейся с необходимостью самоутверждения. Мы отмети­
ли также, что ситуация, сложившаяся в обществах постмодер-
нити, не столько увеличивает общий объем индивидуальной
свободы, сколько перераспределяет ее, при этом все более
ее поляризуя: отдает ее радостно и охотно соблазнившимся,
в то же время почти отказывая в ней живущим в нищете и
подвергающимся нормативному регулированию. Если такой
поляризации не будет положен предел, можно ожидать, что
нынешняя двойственность статуса чужестранцев, порожден­
ного социумом, сохранится и впредь. С одной стороны, чуЖ"
дость (и вообще отличие) будет по-прежнему считаться ис­
точником приятного опыта и эстетического наслаждения; ^с
другой - чужеземцы останутся ужасным воплощением хрУ¹¹"
кости и неопределенности человеческого окружения, ^GC _u
ственным чучелом для всех будущих ритуальных и