Природа кризисов властного начала
Ход политического противоборства в 1917 г. принято описывать через череду кризисов власти - начиная с апрельского. Истоки их обычно ищут в конфигурации власти, прежде всего противостоянии Временного правительства и Советов, а также межпартийной борьбы внутри и вне их. Это еще один предрассудок. Кризисы отражают на деле этапы разбухания революционной массы, которая каждый раз, даже отступая, вдохновлялась чувством гонимости.
Власть, не только в 1917 г., но и в первую половину 1918 г. находилась в своего рода расплавленном состоянии. Она считала себя временной до января 1918 г., т. е. признавала себя "неполноценной", хотя народ хотел видеть ее совсем другой. Кризисы поэтому уместнее оценивать сточки зрения готовности низов к насилию ради "своей" власти. Все кризисы можно рассматривать как череду нервных срывов "вверху" и "внизу". Примечательно, что все кризисы, несмотря на многомерность протекания, концентрировались вокруг одного вопроса - о мире. Масса требовала прекращения насилия извне (снятия синдрома преследования). Наконец, все кризисы - и не только в 1917 г. - заканчивались одним и тем же: народ заставлял считаться с тем, что он не желает воевать ни под какими лозунгами за пределами своей страны. Но это же могло означать, что он готовится к внутренней гражданской войне.
Из всех событий между Февралем и Октябрем обычно выделяют апрельский, июньский, июльский кризисы и корниловский "мятеж". Чаще они преподносятся как показатель своего рода ступенчатого разрушения власти. Наделе, в кризисах очень много странного и даже загадочного.
Считается, что апрельский кризис был спровоцирован нотой П.Н. Милюкова, вызвавшей острую реакцию Петроградского Совета, а затем и народных масс, выступивших против "буржуазного" правительства. На деле, конфликт по характеру протекания на улицах имел минимальное отношение к столкновению властных институтов. Самое впечатляющее в нем то, что, возникнув буквально на пустом месте, он вызвал к жизни совершенно неведомые политикам силы. Реакция на ноту Милюкова оказалась неожиданной и неадекватной, но обратили на это внимание отнюдь не отечественные исследователи.
Проблемы внешней политики после Февраля как бы ушли для его лидеров на задний план. И либералы, и социалисты, по-разному подходя к проблеме мира, полагали, что окончательная выработка его условий должна осуществиться за пределами, а не внутри страны. Народу предлагалось ждать: то ли военных успехов, то ли соглашения лидеров мифического "интернационального" социализма. Всякая постановка вопроса о сепаратном мире ассоциировалась с предательством национальных интересов, о которых вновь не спросили народа. Не случайно, вопросы внешней политики не были даже включены в соглашение Петроградского Совета и Временного правительства, хотя стороны прекрасно знали о несхожести позиций друг друга. 14 марта Совет принципиально осудил "захватнические устремления", но это не помешало 27 марта Временному правительству по согласованию с ним опубликовать "декларацию о целях войны", в которой расхождение позиций отмечалось как нечто естественное. Милюков после этого продолжал настаивать на праве России на проливы, а Совет, как ни в чем не бывало, поддержал правительственный "Заем свободы", средства от которого должны были пойти на продолжение все той же "захватнической" войны. Налицо абсурд взаимопрощенчества.
Ситуация резко изменилась после опубликования 20 апреля ноты
Милюкова о верности России союзническим обязательствам. Можно допустить, что лидеры Совета "обиделись" на министра, ни словом не обмолвившегося на сей раз об осуждении ими аннексий. Но в выработанном ночью с 20 на 21 апреля двусторонней согласительной комиссией компромиссном тексте дополнительной ноты вопрос об аннексиях вновь опускался. Тем не менее, новая нота была поддержана и Исполкомом, и Пленумом Совета, причем на последнем голосов против нее оказалось даже меньше, чем среди лидеров соглашательства.
Казалось, инцидент был исчерпан, но произошло неожиданное: параллельно кадетский ЦК провел экстренное заседание и призвал граждан выйти на улицы для поддержки Временного правительства. В результате, если 20 апреля рабочие демонстранты выставляли преимущественно социальные требования, для пущей убедительности подкрепляя их лозунгами отставки Милюкова и Гучкова, то на следующий день произошли столкновения между демонстрантами и контрдемонстрантами. Теперь те и другие горели желанием искоренить либо "буржуазию", либо анархию.
По иронии судьбы солдат вывел на улицу вольноопределяющийся Ф.Ф. Линде, член Исполкома Совета, человек неопределенных "левопатри-отических" убеждений и повышенной эмоциональности (30). В августе 1917 г., будучи комиссаром Юго-Западного фронта, он был убит солдатами (31). Хотя имеются сведения, что большевики пытались заручиться поддержкой кронштадтских матросов (32), сомнительно, чтобы стычки демонстрантов, в результате которых погибли три человека (33), ими готовились. Обычно в таких ситуациях выстрелы раздаются как бы сами собой: у людей не выдерживают нервы.
Происшедшее не означало, что хкалация вражды приняла необратимый характер. Демонстранты послушно последовали команде Совета о запрещении на два дня уличных шествий. Кризис был направлен в переговорное русло. Более того, ранее непримиримые к ими же поставленной у власти буржуазии меньшевики сделали крутой разворот, а сам лидер "цим-мервальдистов" И.Г. Церетели стал министром в 1-м коалиционном правительстве (34).
Ситуацию нельзя рассматривать как уступку со стороны "соглашателей", пребывавших в искреннем убеждении, что кризис завершился победой демократии. Обывательская публика, со своей стороны, уверовала что именно совместная деятельность Совета и Временного правительства может довести страну до военной победы и остановить "анархию" (35). Массы, в свою очередь, думали лишь об единении власти как таковой, полагая, что это достижимо путем приближения к ней представителей Совета. Политики не уловили скрытого традиционалистского смысла ожидаемого массами движения к миру.
Между тем, важнейшим, хотя и побочным итогом кризиса стало событие, не столь заметное для общественности. За время недолгого пребывания в столице Ленин не успел (да и скорее всего не смог бы) навязать большевикам свою фантастическую линию борьбы за "перерастание буржуазно-демократической революции в социалистическую" с помощью обновленных Советов, стремящихся к мировой революции. Теперь же, на первой волне послефевральской смуты произошло резкое возвышение Ленина - пока внутрипартийное. Сначала на конференции петроградских большевиков, а затем на апрельской общероссийской конференции ему удалось внедрить в их умы свои "Апрельские тезисы". Без кризиса тезисы скорее всего остались бы забытыми, уступив со временем место какому-нибудь другому экстремистскому ленинскому документу. На конференции Ленину все еще противостояли многие видные большевики; теперь они не смогли, однако, повести за собой присутствующих, почувствовавших, что ленинские доводы подкрепляет народная стихия. Характерно и другое: умеренные большевики (особенно Л.Б. Каменев и А.И. Рыков) недоумевали, какие практические шаги вытекают из установки на социалистическую революцию, чему учить в связи с этим массы (36). Ленин, между тем, делал ставку на провоцирование смуты любым путем (разумеется, не заявляя об этом пока откровенно), набираясь опыта у бунтующей массы. Это по-своему понял Сталин, моментально, как нечто совершенно естественное, сделавший поворот на 180 ° и даже высмеявший им же самим недавно поддерживаемый лозунг контроля над Временным правительством (37). Итак, первый же кризис показал, что нестабильность власти вызывает к жизни неведомые политикам силы.
Вероятно, после апрельского кризиса и произошел тот внешне малозаметный перелом в общественном настроении, который облегчил победу большевиков. "Умные люди со всех сторон судачат, что пришел конец России, где-то демонстрации за Михаила (Романова - В.Б.), все эти темные, злые слухи как змеи, по ночам... готовы задушить свободу... Что это за несчастный народ такой природно коммунистический, что у него в крови нет чувства собственности, и, прежде всего, собственности на отечество, вечно витающий в какой-то мечте!?" (38). Но были и другие высказывания, сделанные в частной переписке еще до знаменитой антивоенной демонстрации 18 июня. "Я думаю он (Ленин - В.Б.) ждет... нового и более острого кризиса власти (которому... рад и содействовать)..., - писал человек пока еще демократической ориентации. - ...Если развитие пойдет у нас таким темпом, то Ленин еще окажется нашей последней ставкой. У него не окажется серьезной идейной оппозиции слева, и он не будет стесняться в средствах, будет терроризировать... - ну, а там - или общеевропейская революция, или события уберут Ленина со сцены..." (39). Этот прогноз состоялся наполовину: Ленин удержался у власти, благодаря отказу от непосредственной революционной войны ради сохранения плацдарма мировой революции.
Следующий кризис принято связывать с грандиозной антивоенной демонстрацией 18 июня. На деле, никаких потрясений во власти тогда не произошло. Речь может идти об июньско-июльском кризисе, в развертывании которого события июня сыграли роль пробного шара, торопливо и неудачно запущенного большевиками.
3 июня открылся I Всероссийский съезд рабочих и солдатских депутатов (продолжался до 24 июня) - событие куда более масштабное, чем знаменитый II съезд, провозгласивший переход всей полноты власти "к Советам". Это был апофеоз послефевральской показухи.
Формально предстояло всего лишь одобрить политику ВЦИК, в основе которой лежала более чем странная идея: коалиция с той самой "буржуазией", которая и не думала признавать лозунг "мир без аннексий и контрибуций на основе самоопределения народов". Политический исход съезда был предрешен ее составом, в сущности он стал многодневной говорильней на манер то ли "боярской думы", то ли сельского схода. Под покровом показного единения шла подготовка наступления на фронте: оно должно было показать, что власть способна отстаивать "завоевания революции".
Состав съезда примечателен: считалось, что присутствуют 1090 делегатов (в действительности их было больше), из них 822 - с решающим голосом. 777 из них заявили о своей партийности: 285 эсеров, 248 меньшевиков, 105 большевиков, 73 внефракционных социалиста, ряд мелких фракций - от трудовиков до анархистов. Считалось, что за ними стоят 8,15 млн. солдат, 5,1 млн. рабочих, 4,24 млн. крестьян. Преобладали крестьяне, не желавшие воевать, а тем временем большевики, призывавшие объявить войну войне, оставались в меньшинстве. Можно только догадываться, до какой степени это могло обозлить Ленина, нацеленного на развитие своего апрельского успеха.
Вероятно, в связи с этим большевики решили превратить готовящееся 10 июня оборонческое шествие в манифестацию антивоенных устремлений масс. Демонстрация из-за опасений беспорядков была ВЦИКом отменена, затем перенесена на неделю. 18 июня большевикам все-таки удалось взять реванш: 500-тысячная манифестация прошла под их (своевременно заготовленными в виде плакатов) антивоенными и антибуржуазными лозунгами (вплоть до "Долой 10 министров-капиталистов!"). Большевистские верхи охватила эйфория, а затем озлобление: в тот же день началось наступление на фронте. Поскольку провал его стал очень скоро заметен, 3 июля кадетские министры вышли из коалиционного кабинета под предлогом несогласия с недопустимыми уступками, якобы сделанными их левыми коллегами Центральной Раде.
Ход событий и на сей раз не мог прогнозироваться политиками. По мнению американского исследователя А. Рабиновича, июльское выступление было предопределено задолго до 3 июля, его эпицентром стал 1-й пулеметный полк, солдат которого съезд Советов накануне своего закрытия, словно в издевку призвал к отправке на фронт (40). Стихийная настроенность солдат на свержение нынешнего Временного правительства (а равно и любых других властителей, намеренных вести войну) была столь велика, что большевики колебались: то ли возглавить выступление (что было рискованно), то ли попытаться сдержать массы и предотвратить преждевременный взрыв (что становилось все труднее) (41). Считается, что военные руководители большевиков разошлись при этом с политическими. В сущности у них не осталось выбора: отказавшись от выступления, они отдавали инициативу анархистам, убежденным, что "все организует улица" (42). При этом даже анархисты выглядели бледно на фоне самих пулеметчиков, рассчитывавших, что большим количеством автоматического вооружения удастся устрашить всех. Представители пулеметчиков рассеялись по городу, подстрекая солдат других частей к выступлению (поддержали их немногие солдаты). Выяснилось, что подключиться к ним готовы до 10 тыс. матросов и даже до 30 тыс. (цифра скорее всего завышена) рабочих Путиловского завода (43).
Солдатское восстание едва не наложилось на продовольственный бунт. 2 июля в главной продовольственной лавке Выборгского района разразился скандал: хозяин сбывал тухлое мясо. Ситуация могла обернуться самосудом. Рабочие ограничились тем, что лавочника избили, а затем провели по улицам, периодически лупцуя кусками тухлятины (44). Солдаты оказались не одиноки в своем взвинченном недовольстве. Июльский кризис был производным от целого ряда слагаемых. Вероятно, свою роль сыграл провокационный слух, что на фронте были расстреляны двое дезертиров, а в отместку столичные "гренадеры схватились за оружие и вышли на улицу". Впрочем, особой решимости демонстранты не выказывали: порой они разбегались от случайных выстрелов (45), говорили о том, что многих разъяренные матросы и пулеметчики принуждали идти сними.
Учитывая это, стоит согласиться с мнением, что рядовые большевики также оказали давление на свое руководство, сделавшее нерешительный выбор в пользу выступления (46). Когда в настроениях масс наметился спад, военная организация большевиков тут же сделала заявление, что выступление произошло стихийно (47). Все это очень напоминает общинный стиль выступлений.
В свое время советские историки извели немало чернил, уверяя, что большевики возглавили всего лишь "мирную" демонстрацию рабочих и солдат, которая была сознательно "расстреляна" правительством по сценарию "кровавого воскресения". Несомненно, демонстранты готовы были довольствоваться тактикой "мирного устрашения" власти. Но, как водится, не обошлось без провокации. Сильная перестрелка с убитыми и ранеными возникла вечером 3 июля. Но и это не переросло во всеобщую бойню: часть солдату Таврического дворца почти всю ночь безуспешно пыталась уговорить лидеров Совета взять власть в свои руки (48). Еще более решительно они возобновили свои попытки на следующий день. Тогда и произошел случай: В.М. Чернов, пытавшийся урезонить толпу, услышал в ответ слова рабочего: "Принимай власть, сукин сын, коли дают!". Отказавшийся от такой чести "селянский министр" был арестован. Спас его от расправы не кто иной, как Л.Д. Троцкий. Но и последнему, похоже, помогло то, что матросы знали его по пылким речам, а потому и согласились отпустить Чернова (49). В сущности, по происшедшему можно моделировать все дальнейшее течение смуты.
Судя по всему, 5 июля бунт выдохся бы сам, независимо от газетных обличений Ленина в связях с германским генеральным штабом и вялых репрессивных акций правительства. У русского бунта своя логика: цель его - демонстрация желаемого наличной власти. Кризис показал, что массы, по крайней мере петроградские, склонны были поддержать любую власть, которая пойдет им навстречу. Стало также ясно, что они будут соглашаться на компромисс, пока не лишатся надежды.
Подавление июльского бунта не обнаружило особого стремления власти к расправам в столице: политикам казалось важнее разобраться сперва с новым кабинетом. Умеренным социалистам срочно требовалось найти замену кадетам, дабы удовлетворить непременное желание видеть у власти "буржуазию". К тому же росло недовольство лидерами Совета со стороны интеллигенции. Некая учительница Н. Юзефович проклинала их за неспособность дать мир. "Кроме проклятья ничего вам не найдешь за весь тот ужас, который вы внесли в нашу землю, за всю ту злобу к себе, которую вы породили в моей душе, за всю свою жизнь злобы ни к кому, кроме самодержавия не питавшей...", - писала она, заканчивая выражением надежды, что "скоро придет ангел мира в нашу истерзанную вами землю и вы, посрамленные, исчезнете в том болоте, из которого вынырнули теперь!" (50). Налицо психоз упования на чудо возмездия.
В такой атмосфере правительство, вероятно, рассчитывало на показательный суд; похоже, это устраивало всех, включая большевиков. К применению крайних репрессивных мер мало кто был готов. Лишь из офицерской среды прозвучали отдельные жесткие призывы. Состоявшееся 14 июля собрание "офицеров, врачей и чиновников Петрограда и окрестностей" потребовало создания "твердой, патриотической власти; прекращения растлевающего влияния тыла на армию". "Изменников" предлагалось перевешать на телеграфных столбах, стране в целом рекомендовалась "хирургическая операция". Примечательно, что Временное правительство сравнивалось с "комбинацией из трех пальцев", а политические партии - с "ресторанами I, II и III разрядов". Всех политиков рекомендовалось "обуздать" (51). Но это были лишь эмоции пока не столь многих людей.
Кризис породил всеобщую растерянность - и среди кадетов, и среди умеренных социалистов, и в массах, и даже среди большевиков. Ленин счел за благо сбежать, при этом он то порывался отдать себя в руки правосудию, то безуспешно призывал к немедленному "организованному" выступлению против правительства. Даже Троцкий, у которого было красивое алиби в виде "спасенного" им Чернова, отнюдь не спешил в тюрьму, где все же оказался. "Прояснить" ситуацию могли лишь неловкие действия власти. Корниловское выступление было как раз из тех событий, которые приобретали для власти все более необратимо губительный характер.
Неподготовленность корниловского движения на Петроград, не говоря уже о плане действий войск в столице, столь разительна, что впору говорить о самоубийстве контрреволюции. Последнее в сущности и символизировал выстрел генерала Крымова, который (по странному ли стечению обстоятельств?) незадолго до похода на столицу в частной беседе на вопрос "Что делать в случае неудачи?" ответил: "Умирать!"(52). Оценивая шансы Корнилова, некоторые кивают на "Союз офицеров армии и флота" - вроде бы многочисленную, пусть аполитичную организацию. Но куда годился этот союз, если из обещанной ему торгово-промышленным комитетом миллионной суммы он получил только 100 тыс. рублей, которые, как говаривали злые языки, исчезли после провала мятежа вместе с их держателем (53)? Силы контрреволюции никогда не умеют сплотиться быстро.
В отличие от Керенского, Корнилов обладал рядом качеств, привлекательных в условиях, когда смута начинала надоедать. Генерал зарекомендовал себя безусловно преданным революции (после Февраля он возглавил "революционные войска" Петрограда, да еще арестовал императрицу в "гнезде измены" - Царском селе), имел репутацию храбрейшего человека, способного на самопожертвование (история бегства из плена, всячески афишируемые патриотической печатью), был известен готовностью сотрудничать с общественностью, включая солдатские комитеты и национальные организации. Ставить его в один ряд с "царскими генералами", нет оснований. Вместе с тем, думать, что Корнилов становился объектом культового обожания (54), следует с большой осторожностью. Отношение к властному началу на Руси всегда амбивалентно. Образ "генерала на белом коне" не только притягивал, но и пугал интеллигенцию; это было чревато резким поворотом общественности против Корнилова в случае его неудачи. Так и случилось.
Вопреки элементам нарождающейся харизмы, генерал все же оставался исполнителем (неслучайно он оценивался властью по критерию преданности), а никак не самостоятельным политическим стратегом. Иллюзию последнего мог создать военный успех - в частности, в июньско-июльском наступлении. Произошло обратное. Корнилов погиб весной 1918 г. при безнадежно-отчаянном штурме Екатеринодара. Поражает жуткая картина глумления над его специально разысканным трупом. Толпа на клочки изорвала одежду покойного, а затем в течение двух часов рубила тело шашками, кидала в него камнями, плевала покойнику в лицо. Обезображенный труп был сожжен на городской бойне (55). Сомнительно, что человек, возбуждавший ранее хотя бы часть такой ненависти, мог в августе 1917 г. рассчитывать на успех.
Победа Корнилова, в любом случае, задач полномасштабной военной диктатуры освоить бы не смогла. А между тем, любые резкие попытки подпереть властную систему со стороны (именно к этому наивно стремился Корнилов) оборачивались падением ее авторитета. В такой атмосфере из мнимого противостояния Керенский-Корнилов родилась "третья сила" - на сей раз социальная, а не политическая-массовый большевизм. Революция и контрреволюция не могут не подпитывать друг друга; происходит это через политические психозы.
Советские историки потратили немало сил на доказательство реальности "второй корниловщины", которой в свое время пугали народ большевики. Разумеется, в организационно-репрессивном плане возможности контрреволюции были тогда невелики. Иное дело - "корниловщина в сознании", которой оказалась подвержена обывательская масса городов. Столичные бульварные газеты, иной раз работающие "под большевиков", пытались всячески обелить Корнилова. Не менее заметными стали публичные заявления отдельных поправевших либералов о том, что Корнилов - "честное имя". Но вот письмо неизвестной женщины, адресованное Н.С. Чхеидзе, где говорится следующее: "Я... готова взорвать Вас, пойти с кадетами, с Корниловым, с самим чертом, только бы, наконец, можно было сказать, что... сегодня не будет резни и убийств, не будет серый хам издеваться над чувствами и человеческим достоинством интеллигента, в том числе и офицеров, среди которых так много пострадавших при Николае студентов и просто интеллигентов..." (56). Понятно, что подобные вопли души формально ничего не решали, но растущее их обилие отрезало путь к национальному примирению.
Сложившуюся ситуацию Ленин характеризовал как "общенациональный кризис", связанный с активизацией масс, хозяйственной разрухой и ослаблением властного начала. Сходным образом Р. Пайпс полагает, что "в сентябре и октябре Россия, лишенная управления, плыла, что называется, без руля и без ветрил" (57). В первом случае представление об общенациональном кризисе потребовалось для того, чтобы доказать необходимость вооруженного свержения "буржуазной" власти, во втором - сходная характеристика понадобилась, чтобы лишний раз заклеймить заговорщическую деятельность большевиков. Пожалуй, ни в одном вопросе коммунистическая и антикоммунистическая историография не сошлись столь близко. Для мифологизированного сознания это обычно.
На деле, если анализировать происходившее под углом зрения пресловутого заговора, то придется признать, что история не знает примеров более головотяпского его осуществления. Протоколы VI съезда большевистской партии (26 июля - 3 августа 1917 г.) обнаруживают всего лишь состояние смятенного недоумения присутствующих. Если, Ленин и вправду засыпал съезд призывами к немедленной подготовке восстания (58), то его резолюции лишь нудно повторяли общую мысль о "полной ликвидации диктатуры контрреволюционной буржуазии" и завоевании пролетариатом государственной власти (59). Конечно, если исходить из идеи заговора, то резонно предположить, что говорилось одно, а подразумевалось совсем другое. Выступления делегатов обнаруживают, однако, лишь следы привычной рутинной деятельности по "революционизированию" масс. В лучшем случае, съезд плелся в хвосте беспочвенных ленинских предложений.
По иронии или намеку судьбы руководящая роль на съезде досталась Сталину, к чему тот был совершенно не готов. Трудно сказать, что творилось в мозгах будущего диктатора, но в данный момент он, более чем скептически оцениваемый делегатами, тщетно пытался приспособить свою манеру вечно выжидающего человека к силовому революционаризму. Его пустые высказывания ["война продолжается, экономическая разруха растет, революция продолжается, получая все более социалистический характер", "когда мы получим власть в свои руки, сорганизовать ее... сумеем" или "именно Россия явится страной, прилагающей путь к социализму" (60)], представляют собой сочетание стандартных вульгарно-детерминистических представлений с характерными "оговорками по Фрейду" относительно будущей власти в "одной, отдельно взятой стране". Делегатов, больше надеявшихся на пришествие мировой революции, откровенно раздражали попытки выдать эту абракадабру за "марксизм творческий" и призвать "откинуть отжившее представление о том, что только Европа может указать нам путь" (61). Резким диссонансом на этом фоне выглядит вполне здравая резолюция об экономическом положении, где во главу угла ставилась организация "правильного обмена между городом и деревней, опирающаяся на кооперативы и продовольственные комитеты" и т. д. (62). Под этими словами подписался бы любой, обычно сочувствующий правым эсерам, средний кооператор.
Если интеллектуальную атмосферу съезда можно сравнить с кашей в голове, то психологически делегаты были подобны сельскому сходу, бестолково переминающемуся с ноги на ногу в ожидании подхода авторитетного начальства. 134 участника съезда на выборах в ЦК наиболее уверенно проголосовали за Ленина, Зиновьева, Троцкого и Каменева (133, 132, 131,131 голосов соответственно) - людей весьма несхожих между собой, но непременно числившихся либо в бегах, либо за решеткой. Этот съезд ничего не решал и не мог решить.
Малоспособными на осмысленные шаги осенью 1917 г. выглядят на этом фоне и квазидиктатор Керенский, фактически подменивший собой правительство, и главный "заговорщик" Ленин, который при всем желании не мог ничем руководить, находясь в Гельсингфорсе, и даже прибыв в Петроград незнамо какого числа рокового месяца октября. (Ленин, впрочем, никогда сам не руководил, он давал указания - чаще ставящие в тупик, а потому исполняемые с нерассуждающей торопливостью). Любопытен и по-своему символичен своеобразный карнавал переодеваний, связанный с именами этих двух, якобы решавших судьбу России, людей. Ленин явился в Петроград бритым, в парике, с подложными документами, порой прикидываясь пьяным и забинтовывая якобы от зубной боли щеку. Керенскому молва и вовсе приписала переодевание в женское платье, хотя, на деле, уезжая из Зимнего дворца на глазах у как бы осаждающих его солдат, матросов, красногвардейцев, он всего лишь нацепил на едва отыскавшийся автомобиль флажок американского посольства. Позднее Керенскому, действительно, доводилось переодеваться в матросскую (!) форму; вынужденная мимикрия вождей Февраля и Октября может служить иллюстрацией к тому, что не они управляли массой, а хаос событий тащил их неведомо куда, вынуждая менять обличье.
Корниловские события, как известно, привели к радикализации Петроградского и Московского Советов. Ленин повел себя странно. Узнав о "большевизации" столимных Советов, он вдруг заговорил о "компромиссах", как бы по-прежнему нацеленных на мирное вытеснение меньшевиков и эсеров с горизонтов власти; почувствовав, что на Демократическом совещании "соглашателям" удастся настоять на все той же коалиции с "буржуазией", он вновь начал твердить о том, что большевики должны взять государственную власть (63). Некоторые осторожные большевики сознавали, что им приходится блефовать: в случае победы они не смогут дать ни хлеба, ни мира (64). Ленин об этом даже не задумывался - идея сорвать банк подавила все остальное.
Вся тактика Ленина, которую авторы типа Р. Пайпса возводят в ранг шедевра коммуно-фашистского макиавеллизма, на деле отражала смятение человека, панически опасающегося (еще с 1916 г.), что существующая власть заключит сепаратный или иной мир и оставит партию мировой революции не у дел. К этому добавлялись поистине параноидальные страхи, навеянные слухами о том, что Временное правительство готовит сдачу Питера немцам, а потому готовится к переезду в Москву - естественно переросшие в убеждающую убежденность. (Увы, не Керенскому, а самому Ленину пришлось тайно переносить столицу; в условиях войны любая власть вынуждена думать о сохранении имперского центра, что и подтвердили сходные колебания Сталина в 1941 г.)
Независимо от реальности "общенационального кризиса", к осени 1917 г. надлом общественного сознания был налицо. Корниловская встряска в верхах заставила общественность панически взглянуть на происходящее. Газеты усматривали симптомы решающего поворота событий в том, что в Киеве, Таганроге, Хвалынске, Астрахани, Костроме, Одессе люди считали теперь виновниками разрухи "обманщиков" - социалистов, реагируя на происходящее ростом антисемитизма (65). В Орле в сентябре были расклеены воззвания "общества коричневой руки" с призывом к еврейскому погрому. 'Ташкентский мятеж, гомельские беспорядки, беспорядки в Орле, Тамбове, Орше,... самосуды над судами - здесь все переплелось в какой-то запутанный клубок, - констатировала известная правосоциалистическая газета... - Идейные лозунги крайнего революционаризма туго сплетаются с лозунгами, начертанными на стенах города коричневой рукой". Суть происходящего инстинктивно понимали, помешать ему не могли. У всех возникал вопрос: "Где же моральный авторитет власти, о голову которой может каждый недовольный разбивать графин?" (66).
Власть, со своей стороны, предприняла ряд шагов, призванных обозначить себя и имитировать сохранение связи с народом на фоне нестерпимо затянувшегося ожидания Учредительного собрания. По решению Демократического совещания был создан Временный Совет Российской республики, тут же получивший нелепейший, но всерьез воспринимаемый ярлык - Предпарламент. (Этот безвластный орган тихо дрейфовал влево, склоняясь к скорейшей передаче земли крестьянам, и признанию, что Россия продолжать войну не может). Но, пожалуй, для психологии "зависания" власти более показательны некоторые высказывания (возможно, апокрифичные) Керенского. Большевистского выступления ждали все, не задаваясь вопросом о его готовности; Керенский всем своим видом подчеркивал, что ему это на руку как шанс раздавить большевиков и установить порядок.
Он был убежден, что стоящие за ним военные силы велики, возможности большевиков - ничтожны. Массы, напротив, видели соотношение сил совсем иначе. Один из рядовых большевиков - делегатов II съезда Советов 22 октября невольно оказался в толпе, собравшейся на запрещенный правительством, но все же состоявшийся крестный ход. 'Там не было рабочих -это была самая обыкновенная обывательская публика: мещане, старушки, всякого рода интеллигенция, - делился он вынесенными впечатлениями. Настроение было определенно против правительства, - правда, оно окрашивалось в религиозный оттенок, но характерно, что даже в обывательских кругах не было поддержки Временному правительству" (67). Возможно, эсхатологические настроения в обывательской среде в это время действительно усилились. На этом фоне события вокруг ожидаемого съезда Советов можно рассматривать как апофеоз политической шизофрении, обусловленной предчувствием неизбежности насилия.
Выступления большевиков ждали даже те, кто их ненавидел. Полагали, что их победа станет лучшим средством пропаганды против них. "Сегодня понедельник - день сенсационных слухов: выступают большевики, подступает немец, бежит армию, [остались] без хлеба..., - флегматично отмечал отнюдь не поклонник Ленина. - И хуже всего, что все это почти действительность, что ничем уже не удивишь... Думаю, что если бы они (большевики - В.Б.) серьезно захотели захватить власть, им не нужно было бы готовиться к восстанию - серьезного сопротивления они бы не встретили (во имя чего стали бы защищать нынешнее правительство широкие массы?)... Думаю также, что при их диктатуре стало бы не хуже, а кое в чем даже лучше, чем сейчас... В городах они смогут хоть отчасти осуществить диктатуру - во всей стране доведут до последних пределов анархию и полетят - хорошо, если не вместе со страной - бездну. Если бы знать, что страна сохранится, этот опыт был бы даже желателен" (68). Получалось, что даже люди весьма проницательные не понимали до конца природы российского властвования.
Атмосфера на II Съезде Советов стороннему человеку казалась странноватой: "Поражало одно: для верующих ведь свершилось событие мировой важности, происходил ведь неслыханный переворот, крушение старого мира и рождение нового; и вот никакого подлинного энтузиазма и глубокой серьезности - так, обыкновенный митинг... Минутами, особенно к концу, когда одолевала усталость, даже хотелось поверить... в чудо - [но] не заражала вера других, в первый раз за время революции не заразило пение похоронного марша..." (69).
Невероятно, но на съезде, с которого началась "эпоха социализма" в России, не свершилось ничего социалистического. Большевики просто дозволили крестьянам доделить землю, а солдатам дали понять, что зимовать в окопах необязательно. Более того, они дали гарантию, что в срок проведут выборы в Учредительное собрание (иного им не оставалось).
Из двух знаменитых декретов съезда, самолично написанных Лениным, один был воспроизведением собранных эсерами крестьянских наказов о земле, где говорилось о ее "социализации", т. е. переход под контроль крестьянских общин (которым, вместе с тем, предлагалось как-то ужиться с подворным землевладением). Другой декрет был не законодательным актом, а то ли призывом, то ли пожеланием превращения "войны империалистической в войну гражданскую" (мировую), что могло быть истолковано массами по-своему. Так кто же диктовал решения II Всероссийского съезда Советов? Народ на улицах или Ленин в Смольном? Аналогия со знаменитым Приказом № 1 напрашивается сама собой.
Самое поразительное, что на второй день работы съезда, когда Временное правительство частично оказалось в Петропавловской крепости, частично "в изгнании", оставшиеся делегаты практически единогласно простым поднятием рук, как на митинге, проголосовали за все подряд. Между тем, даже из большевистских анкет съезда, беззаботно опубликованных через 11 лет, но в 30-е годы запрятанных в спецхраны, видно, что лишь 75% прямо поддержали лозунг "Вся власть Советам!". 13% большевиков устраивал девиз "Вся власть демократии!", не говоря уже о тех 9%, которые все еще считали, что власть должна быть коалиционной (70), Победившие "заговорщики" обнаружили свои странности. Создав "однопартийное" (этот абсурдный неологизм был введен советскими обществоведами в некую философскую категорию) правительство, названное также Временным, но рабоче-крестьянским, они почему-то поставили его под контроль нового "двухпартийного" ВЦИКа Советов, тем самым формально подтвердив, что власть принадлежит Советам, из которых осталось лишь изгнать "соглашателей".
Большевики отнюдь не стали разрушать старую управленческую машину, а просто направили - словно по примеру Временного комитета Государственной думы - в соответствующие ведомства своих комиссаров. И хотя большая часть служащих столиц забастовала (71), один из лидеров либералов изумился, что после победы большевиков в Москве (а она оказалась кровавой - даже с артиллерийским обстрелом Кремля) у них оказалось "столько исполнителей и столько перешло к ним" (72).
Театр политического абсурда на этом не закончился. Невероятно, но факт: большевики ухитрились поводить занос знаменитый Викжель - Исполком Всероссийского