Стереотип «преступного мышления»

Ни перестройку Горбачева, ни реформы Ельцина нельзя понять без учета той новой роли в хозяйстве, политике и общественной жизни, которую стал играть преступный мир. Его влияние в современной России на культуру, язык, мораль и тип человеческих отношений очень велико.

Взрыв преступности обычно связывают с изменением в ходе реформы социальных условий. Конечно, они изменились. Честным трудом прожить трудно, впереди на этом «рынке» у мо­лодежи никаких перспектив. Возможности учиться и работать резко сократились, и политики просто «выдавили» мо­ло­дежь в преступность. С другой стороны, политикам и пона­до­би­лась преступность как широкая социальная сила. Прежде всего, для выполнения грязной работы по разрушению советского строя. Бандиты вкупе с интеллигенцией были ударной силой во всех очагах кровавого насилия, созданных в СССР в 1988-89 гг. Узбекский писатель Т. Пулатов вспоминает о событиях в Фергане: «Откровенная, жестокая уголовщина, вылившаяся в убийства, поджоги, ограбления, сочеталась с демонстрациями, митингами, участники которых выдвигали экономические и экологические требования, и все это получало еще, так сказать, «духовную» окраску в выступлениях небольшой части местной интеллигенции, в умах которой сумбур из идей Ленина, ультрасовременных лозунгов перестройки и исламских догм оказался сильнее здравого смысла».

Любопытно, что повсюду к «победе над тоталитаризмом» современная демократия приходила под ручку с преступностью. Милый союз. В Абхазии рыцари демократа Шеварднадзе, большие энтузиасты частной собственности, проявили ту же предрасположенность к овладению чужим имуществом, что и рыцари Снегура в Бендерах. Когда штурмом были взяты Сухуми, Шеварднадзе дал своим войскам три дня на разграбление («и ни часу больше, у нас правововое государство!»). И прибыли платформы, погрузили машины с улиц и стоянок и увезли в демократический Тбилиси. Со смешанным чувством слушал я рассказы грузинских интеллигентов о том, как в их квартирах в Сухуми выламывали паркет и как они лезли с чемоданами на пароходы, чтобы убежать под защиту «кованого сапога» еще советского солдата в Сочи.

В ходе перестройки необходимо было оживить преступный мир и для поставки кадров искусственно создаваемой буржуазии. Причем буржуазии, повязанной круговой порукой преступлений, готовой воевать с ограбленными. Но это социальная сторона, а поговорим о том, какую роль сы­грала интеллигенция, особенно художественная, в снятии природ­ной неприязни русского человека к вору, в обелении его образа, в его поэтизации — создании совершенно нового культурного стереотипа. Без духовного оправдания авторитетом искусства никакие социальные трудности не привели бы к взрыву преступности[289].

Преступный мир всегда играет большую роль в сломах жизнеустройства. Социальный хаос — его питательная среда. С другой стороны, его используют и революционеры в своих усилиях по подрыву государства. Осмысляя опыт участия интеллигенции в подготовке русской революции 1905 г., С. Л. Франк писал: «Самый трагический и с внешней стороны неожиданный факт культурной истории последних лет — то обстоятельство, что субъективно чистые, бескорыстные и самоотверженные служители социальной веры оказались не только в партийном соседстве, но и в духовном родстве с грабителями, корыстными убийцами, ху­ли­ганами и разнузданными любителями полового разврата,— этот факт все же с логической последовательностью обусловлен самим содер­жанием интеллигентской веры, именно ее нигилизмом: и это необ­хо­димо признать открыто, без злорадства, но с глубочайшей скор­бью. Самое ужасное в этом факте именно в том и состоит, что нигилизм интеллигентской веры как бы сам невольно санкционирует преступность и хулиганство и дает им возможность рядиться в ман­тию идейности и прогрессивности».

Приняв активное участие в русской революции, преступный мир затем был с огромным трудом загнан в жесткие рамки в период «сталинизма»[290]. Но в целом в советское время преступный мир усилился из-за разрушения привычных укладов жизни, череды социальных потрясений и перехода к городской жизни. Он насытился интеллектуальными силами, вобрав в себя (или породив) существенную часть интеллигенции. Но главное, что начиная с 70-х годов он получал культурную легитимацию.

Особенностью симбиоза власти и художественной интеллигенции в перестройке и реформе было включение в их этическую базу элементов преступной морали — в прямом смысле. В результате сегодня одно из главных препятствий к возврату России в нормальную жизнь — широкое распространение и укоренение преступного мы­шле­ния. Речь идет уже не о преступности, а о вещи более глубо­кой — культурных стереотипах. Бывает, человек в трудное время оступился, стал вором, в ду­ше страдает. Миновали черные дни — бросил, внутренне покаял­ся, работает за двоих. Иное дело, когда преступление становится законом и чуть ли не делом чести.

Именно это произошло у нас. Преступники не только вошли в верхушку общества, называют себя «хозяевами жизни». Они создают новые, небывалые в России условия жизни, когда массы молодых людей идут в банды и преступные «фирмы» как на нормальную, желанную работу. Их уже и не тянет к честному труду на заводе, в поле, в лаборатории. Они уже отвыкают есть простую русскую пищу, пить обычные русские напитки. Они уже хотят жить как «новые русские». Доведись прийти к власти патриотическому русскому правительству — как ему с ними договориться по хорошему? Вот — еще одна возможная яма на нашем пути.

Это — новое явление. В советское время преступный мир был замкнут, скрыт, он мас­ки­ровался. Он держался в рамках теневой экономики и воровства, воспроизво­дил­ся без большого расширения в масштабах. В СССР существовала довольно замкнутая и устойчивая социальная группа — профессиональные преступники. Они вели довольно размеренный образ жизни (75% мужчин имели семьи, 21% проживали с родителями), своим преступным ремеслом обеспечивали довольно скромный достаток: 63% имели доход на одного члена семьи в размере минимальной зарплаты, 17% — в размере двух минимальных зарплат. Нынешняя экономическая реформа породила совершенно особый новый тип преступника — профессионального расхитителя государственной собственности. По уровню доходов и своей экономической мощи эта новая социальная группа не имеет никакого родства со старой советской преступностью.

Именно то, о чем писал С. Л. Франк, мы видели в среде наших нигилистов, антисоветчиков-шестидесятников. Какие песни сдела­ли В. Высоцкого кумиром интеллигенции? Те, которые подняли на пьедестал вора и убийцу. Преступник стал положительным лириче­ским героем в поэзии! Высоцкий, конечно, не знал, какой удар он наносил по обществу, он не резал людей, он «только дал язык, нашел слова» — таков был социальный заказ элиты культурного слоя[291]. Как бы мы ни любили самого Высоцкого, этого нельзя не признать.

А ведь эта элита оказалась не только в «духовном родстве» с грабителями. Порой инженеры человеческих душ выпивали и заку­сывали на воро­ван­ные, а то и окровавленные деньги. И даже сегодня они говорят о них не только без угрызений совести, но с удо­вле­т­во­рением. Вот писатель Артур Макаров вспоминает в книге о Вы­соцком: «К нам, на Ка­рет­ный, приходили разные люди. Бывали и из «отсидки»... Они тоже почитали за честь сидеть с нами за одним столом. Ну, например, Яша Ястреб! Никогда не забуду... Я иду в институт (я тогда учил­ся в Литературном), иду со своей же­ной. Встречаем Яшу. Он го­ворит: «Пойдем в шашлычную, поси­дим». Я за­мялся, а он понял, что у меня нет денег... «А-а, ерунда!» — и вот так задирает рукав пиджака. А у него от за­пя­стья до локтей на обеих руках часы!. . Так что не просто «блат­ные веянья», а мы жили в этом времени. Практически все владели жаргоном — «ботали по фене», многие тогда даже одевались под блатных». Тут же гор­дится Артур Сергеевич: «Меня исключали с первого курса Ли­те­ра­турного за «антисоветскую деятельность» вместе с Бэлой Ахма­ду­ли­ной».

Пожалуй, это уже далеко не те «чистые, бескорыстные и са­моотверженные служители социальной веры» начала века, о которых говорил Франк. Здесь видна ненависть к тем, кто честно тру­дится, ест сам и кормит своих детей на заработанное. Обратная сторона этой ненависти — тяга к преступному. Чтобы этот особый дух навязать, сделать его, хоть на время, стереотипом мышления большой ча­сти народа, трудилась целая армия поэтов, профессоров, га­зет­чи­ков. Первая их задача была — устранить из нашей жизни общие нравственные нормы, которые были для людей неписаным законом. Это провозгласил в манифесте перестройщиков «Иного не дано» сам А. Д. Сахаров: «Прин­цип «разрешено все, что не запрещено законом» должен пониматься бук­вально».

И пошло открытое нагнетание преступной морали. Экономист Н. Шмелев пишет: «Мы обязаны внедрить во все сферы общественной жизни понимание того, что все, что эко­но­ми­че­ски неэффективно, — безнравственно и, наоборот, что эффек­тивно — то нравственно». Да, промысел Яши Ястреба был экономически эффективнее труда колхозника или учителя. Теперь авторитетный экономист «внедряет понимание»: именно промысел Яши есть высшая нравственность.

В ходе реформы стояла трудная задача убедить общество, что приглашение преступников к экономической, а потом и политической власти — дело не­об­хо­димое. Г. Попов писал: «Сейчас возник гигантский конфликт между законами России и тем, что приходится делать ради реформы». Конфликт ме­жду законом и поступком и называется преступлением. Наши «демократы» стараются все больше примирить общество с преступным миром. Вот «Аргументы и факты» предоставляют свою рубрику «Разговор с интересным человеком» бандиту — «человеку, которого среди руководителей мафиозных группировок величают «Святым»... ».

Всем хороша для АиФ мафия: экономику поддерживает, единственным в обществе хранителем этических норм выступает, обещает технологическое развитие России обеспечить — как в передовых странах. Одно плохо — разборки крутые, и поэтому, видишь ли, «благополучие мафии зиждется на чьих-то слезах, а то и крови». Это — очевидно искусственная конструкция. При чем здесь слезы вдов мафиози, которых прищемили в разборках? Благополучие мафии зиждется не на этих слезах — какой от них прок, — а на труде обкрадываемой ею на­ции. А если о слезах, то главное — слезы матерей сотен миллио­нов мальчиков и девочек в мире, которых мафия делает нарко­ма­на­ми. То же самое она начинает делать в России. Прекрасно это знают демократы из «Аргументов и фактов» — и готовы этому помогать.

Конечно, сращивание нынешней демократической элиты с преступным миром этими причинами не вполне объясняется. Это сращивание организует сама власть, это ее «политический выбор». Разве не курьезно: в 1994 г. членом Комиссии по правам человека при Президенте России был назначен Владимир Податев, трижды судимый (кража, вооруженный грабеж, изнасилование) «вор в законе» по кличке «Пудель». Ведь его не неграмотные крестьяне Елецкого уезда избирали, его кандидатуру подбирали и проверяли в Управлении кадров Администрации Президента. Какие права и какого человека защищает наша демократия? И какой интенсивности должно было быть промывание мозгов, чтобы наш средний интеллигент до сих пор бормотал: «Демократия! Демократия!».

Еще предстоит исследовать процесс самоорганизации особого, небывалого союза: уголовного мира, власти (номенклатуры) и либеральной части интеллигенции — той ударной силы, которая сокрушила СССР. Такой союз состоялся, и преступный мир является в нем самой активной и сплоченной силой. И речь идет не о личностях, а именно о крупной социальной силе, которая и пришла к власти. Хотя она рядится в буржуазию (и ее даже торопятся признать таковой наши марксисты), это — особый социальный и культурный тип.

Умудренный жизнью и своим редким по насыщенности опытом человек, прошедший к тому же через десятилетнее заключение в советских тюрьмах и лагерях — В. В. Шульгин — написал в своей книге-исповеди «Опыт Ленина» (1958) такие слова: «Из своего тюремного опыта я вынес заключение, что «воры» (так бандиты сами себя называют) — это партия, не партия, но некий организованный союз, или даже сословие. Для них характерно, что они не только не стыдятся своего звания «воров», а очень им гордятся. И с презрением они смотрят на остальных людей, не воров... Это опасные люди; в некоторых смыслах они люди отборные. Не всякий может быть вором!

Существование этой силы, враждебной всякой власти и всякому созиданию, для меня несомненно. От меня ускользает ее удельный вес, но представляется она мне иногда грозной. Мне кажется, что где дрогнет, при каких-нибудь обстоятельствах, Аппарат принуждения, там сейчас же жизнью овладеют бандиты. Ведь они единственные, что объединены, остальные, как песок, разрознены. И можно себе представить, что наделают эти объединенные «воры», пока честные объединяются».

Что они наделают, мы сегодня видим воочию. Неважно даже, создавали наши «архитекторы перестройки» те «обстоятельства», при которых бандиты овладели жизнью, нечаянно или как видимая, легальная часть сословия бандитов. Кого сейчас интересует совесть Горбачева и Ельцина. А пока ничего не меняется — по всем программам ТВ крутят поэтический фильм о чистой любви женщины-следователя к бандиту. О любви, преодолевающей все запреты, вкладывающей оружие в руку убийцы. И этот вал преступной морали накатывает на Россию, перед ним лепечет даже образованная оппозиция: «Человек — мера всех ве­щей!» — оправдание Раскольникова и Ставрогина.