Приложение к главе «Союзники». 3 страница

Так или иначе, найти Степина с деньгами было недоста­точно; за ним следовало последить, чтобы точно доказать происхождение денег и представить юридические доказатель­ства. Эти соображения привели меня к решению закончить дело К. по приобретению газеты и заключению сепаратного перемирия. Но до поры до времени отмежевать от него Сте­пина и компанию.

Таким образом, я не показывал большевикам, что мне известен один из путей расходования денег, и тем получал возможность не повредить новому расследованию.

Министр юстиции Переверзев был в курсе всех подроб­ностей. Он одобрил мое решение и сам предложил заключить К. прямо в Трубецкой бастион Петропавловской крепости, так как собранные данные уже приводили к ясным выводам. Как генерал-прокурор, он выдал мне на это специальный ордер.

Главный вопрос, который меня заботил, было обязатель­но найти текст договора о сепаратном перемирии и осторож­но осветить связи Степина. Для сего являлось необходимым широкое производство обысков. Того же требовали и финан­совые связи К. Поэтому пришлось мобилизовать всех юрис­тов контрразведки, а также пригласить двух финансовых эк­спертов. Но так как и этих сил оказалось недостаточно, то Переверзев прислал судебного следователя, которому пред­стояло передать следствие в Министерство юстиции.

В ночь с 22-го на 23 мая я произвел в Петрограде 19 обыс­ков и 5 арестов, а одновременно же в Москве моим личным составом — 6 обысков.

В гостиницу «Европейская» пришлось выехать самому, чтобы по ходу дела тут же решить еще 2 обыска: мне было известно, что в финансовой комбинации К. принимали уча­стие два датчанина из живущих в гостинице; но кто именно — я не знал; там же их проживало пять.

Все прошло в полной тишине, если не считать одного маленького происшествия.

Дело в том, что во время своих разъездов по Петрограду К. несколько раз виделся с так называемым «королем бир­жи» — Манусом (Манус Игнатий Порфирьевич — мещанин из Бердичева, раз­богатевший на биржевых спекуляциях в Петербурге. В годы 1-й ми­ровой войны был обвинен в шпионаже в пользу Германии. Франц. посол М. Палеолог считал его «главным распределителем германских субсидий». В 1918 г. арестован большевиками, 30 октября приговорен к расстрелу за предложение взятки комиссару.). Предвидя, что для реализации крупных кре­дитов, открытых К., ему придется провести ряд финансовых операций, я не мог оставить без внимания эти визиты к Манусу, тем более что комбинации были направлены на сканди­навские банки, а контрразведка подготовляла именно по этим путям на Германию свое самостоятельное выступление.

Учитывая все обстоятельства, я подписал ордер на обыск у Мануса, хотя не имел против него никаких улик. Около 2-х часов ночи мне в «Европейскую» позвонил по телефону де­журный по контрразведке, товарищ прокурора Гредингер, и доложил, что молодой юрист, посланный к Манусу, не был впущен последним в его квартиру, а на предложение открыть дверь именем Главнокомандующего, Манус открыл стрельбу из револьвера.

Я приказал Гредингеру поехать лично, выломать дверь и привести Мануса в контрразведку, что и было исполнено. Манус объяснил свое сопротивление тем, что думал, будто к нему явились не представители власти, а шайка, прикрывав­шаяся именем Главнокомандующего.

Заключительный акт не только подтвердил предвари­тельные выводы, но, не скрою, по ценности улик то, что мы получили на обысках, превзошло наши ожидания.

Проект сепаратного договора Германии с Россией был найден в чемодане самого К. Он состоял из 12 печатных ли­стов большого формата. По одному из печатных приложений к договору можно было заключить, что при его передаче в Стокгольме К. должен был получить авансом в два приема 20 тысяч рублей; при этом тут же оговаривалось, что означен­ная сумма должна быть увеличена, но не указывалось, до ка­кой цифры, и было неясно, к какому именно времени.

В самом тексте бросалось в глаза требование самостоятель­ности Финляндии и Украины; о других народностях ни слова. Меня тогда же поразило совпадение, что Ленин в своей пропа­ганде также не переставал призывать к отделению только Фин­ляндии и Украины; я даже решил приобщить к делам Ленина и этот договор в немецкой редакции, как косвенную улику (Уже много позднее я узнал, что отношение Ленина к финлянд­скому и украинскому вопросам удивило не меня одного, но даже... Дзержинского. Ученик Розы Люксембург, Дзержинский выступал против права наций на самоопределение. На конференции большевицкой партии 24—29 апреля 1917 г. Дзержинский обвинял Ленина в покровительстве сепаратистским тенденциям, ослабляющим проле­тариат России, он сказал: «Я могу упрекнуть его (Ленина) в том, что он стоит на точке зрения польских, украинских и других шовинис­тов». (См. Троцкий. Февральская революция, с. 364.) Очевидно, ин­тернационалист Ленин провозглашал самоопределение Финляндии и Украины согласно обязательств, принятых им перед немцами.).

Нотович сразу же подтвердил, что продал К. свою газе­ту «Петроградский Курьер». Он говорил, что не знал о про­исхождении денег. Уступая просьбе моих следователей, я его отпустил.

Но самое главное было привезено на другой день из Москвы, это — собственноручное письмо К., написанное им, когда он был в Москве, но не отправленное по почте, а пе­реданное «шведу» Дитрихсу для провоза через границу в Стокгольм, письмо, адресованное Брейденбейд.

Дитрихс не успел выехать в Стокгольм: он был обыскан, как близкое к К. лицо, с которым последний часто виделся, когда ездил закупать «Русское Слово».

Письмо на 8 страницах на французском языке. Его чита­ли в оригинале все юристы контрразведки, а также Перевер-зев. Оно было сфотографировано в нашей лаборатории. Одну из фотографий я поднес на память Переверзеву. Оригинал был, конечно, передан следователю.

На первой странице, после обычных приветствий, — ал­легория — сравнение России с густым лесом, сквозь чащу которого с трудом пробирается К. Со второй страницы до­словно: «Мы много работали, чтобы «chasser» (фр. — про­гнать) Милюкова и Гучкова. Теперь почва подготовлена: «а bon entendeur salut» (Галлицизм, трудно переводимый буквально, но смысл таков: «Имеющие уши да слышат».).

Гучков, военный министр, вышел из состава Правитель­ства 28 апреля, почти в один день с Милюковым.

Далее следует очень красноречиво изложенная просьба — скорей передать партии центра Рейхстага, чтобы она пере­стала бряцать оружием, и доказать этой партии, что ее не­примиримые требования аннексий и контрибуций губят Гер­манию. Тут же указывается, что Ленин не соглашается поддерживать эти требования. Эти, сказал бы, настойчивые указания и советы партии центра Рейхстага занимали около половины письма. Наконец, уже близко к концу, просьба — перевести полмиллиона рублей через Стокгольм, полмилли­она — через Христианию.

Маленькая деталь: в последней фразе заключался ключ к прочтению некоторых телеграмм, о которых я упоминал в на­чале. В них предстояло заменить слово «машина» — миллионом.

Следует ли останавливаться после такого письма на дру­гих компрометирующих, но уже второстепенных документах? Например, на тех двух письмах, что передал мне Нотович? Мы считали, что письмо К., в котором он сам описал свою деятельность и так горячо обращался к партии Рейхстага, составляет прямую улику. Этот документ не меньше говорит о его виновности, чем договор на 12 печатных листах, с коим он обращался к членам Совета.

Имя К., его литературные дарования и острое перо были хорошо известны русскому обществу. Поэтому легко себе пред­ставить сенсацию, вызванную его арестом. Уже на другой день печать была полна всевозможными подробностями и толкова­ниями, которые уходили на бесконечность от действительно­сти. Она не знала мотивов обвинения, и в общую группу лиц, причастных «к какому-то делу по шпионажу», летели и те, кто не имел к нему никакого отношения. В частности, незаслужен­но компрометировались и все, кого я сознательно ввел в ор­биту передвижений К. В то же время у меня появились опасе­ния, что чрезмерная огласка закроет пути к новым, вытекаю­щим из дела, расследованиям, особенно относящимся к Степину. Тогда я решил попробовать прекратить сообщения печати и здесь зафиксирую то болезненно-чуткое отношение русской прессы, которым она встретила обращение контрраз­ведки. Я послал короткое циркулярное письмо редакторам во все без исключения 30 газет в Петрограде такого содержания:

«В печати появились сведения по делу об аресте К. Преждевременные комментарии могут незаслуженно бросить тень на чье-нибудь доброе имя, а также повредить расследо­ванию. Если вы, г. редактор, разделяете это мнение, то про­шу вас передать мою просьбу вашим сотрудникам временно воздержаться от какого бы то ни было выступления в печати по этому делу».

На другой день все 30 газет совсем забыли о К. На нем тяготело слишком грозное обвинение; общественная мысль всех политических оттенков ответила характерным общим молчанием, что у нее нет двух мнений о том жутком понятии, которое связано со словом «измена». Только июльские собы­тия показали, что для большевиков даже за этой роковой чертой разрешается сделать исключение.

Положение К. в Трубецком бастионе было незавидное: ему не было известно, что именно знает контрразведка. Искусный систематический допрос талантливого следовате­ля В. постоянно ставил К. в необходимость приводить все новые объяснения, а когда следователь открывал одну из сво­их новых карт и спрашивал, почему она противоречит пре­дыдущим протоколам, то наступал очередной провал.

Материалы, извлеченные из дела К., были многочислен­ны и разносторонни. Сами по себе значительные задачи по приобретению газеты и даже заключению сепаратного мира побледнели и отодвинулись на второй план перед роковым вопросом об участии немцев в организации беспорядков, а в частности — вооруженной манифестации 21 апреля.

Как известно, последняя была вызвана дополнительной дипломатической нотой, посланной Временным правитель­ством Союзным державам. Нота была перед тем несколько раз перередактирована под угрозой Совета и Организационного комитета социал-демократической партии, требовавших не только отказа от завоевательных планов, но и инициативы пер­вых шагов для выступления совместно с Союзными державами на пути мирных переговоров. В окончательной редакции дип­ломатическая нота Милюкова не удовлетворила пораженцев и немцев, так как в ней говорилось о стремлении довести миро­вую войну до решительного конца и желании отразить врага.

Посещавшие Степина чаще других рабочие, среди них от завода Парвиайнен и солдаты Финляндского полка, высту­пили против оттенков ноты, а сами в целом не могли ее даже прочесть ввиду их безграмотности (См. гл. «Немецкие деньги»).

Всем нам памятны флаги и значки большевиков, разве­вавшиеся 21 апреля на Мариинской площади. Мы читали на них громадные надписи: «Долой Милюкова и Гучкова!», о работах по удалению которых доносил К. госпоже Брейденбейд. Оба министра через несколько дней расстались со сво­ими портфелями. Открытое давление членов Исполнитель­ного комитета Совета солд. и раб. депутатов на Милюкова, их идеологическое воззвание об отказе от аннексий и кон­трибуций, воззвание по редакции делегата немцев Роберта Гримма и обращенное ни больше ни меньше, как к народам всего мира — все это поддерживалось угрозой не только большевиков, но не грамотных вооруженных солдат, нанятых Степиным для выхода на небольшую Мариинскую площадь (О Р. Гримме см. гл. «Из журнала контрразведки»).

Естественное течение русской революции извращалось искусственно извне. И чем больше это искусственное давле­ние ободряло носителей чистой доктрины или совпадало с удобными для толпы лозунгами, тем оно имело больший ус­пех и приводило к крайностям. Так должны были идти нем­цы, как до сих пор подсказывала логика. И вот, наконец, по­является первый достоверный факт: перед нами стояли пуб­лицист К. и Степин.

При встрече с ними у меня, конечно, возникла мысль опубликовать добытые материалы как доказательства, что не всегда требования толпы и делегаций диктуются только во­лей русского народа. Поэтому в мае я составил конспект рас­следования для помещения в печати и представил его через генерал-прокурора Временному правительству. Я получил ответ, что очень интересно, но не своевременно для опубли­кования. Это решение имело известное обоснование, так как дело Степина еще не было закончено.

«Не беспокойтесь, Борис Владимирович, — сказал мне следователь В., — предоставьте действовать мне, только не спрашивайте, как именно, если доверяете».

На следующий день В. мне сообщил, что поехал с конс­пектом к потерпевшему Милюкову, полагая, что это верный путь, чтобы довести до прессы хоть часть разоблачений. Он не ошибся. Через несколько дней на соединенном заседании членов Государственной Думы Милюков произнес речь, в которой коснулся части конспекта.

Новые пересечения линий, вышедших из дела К., пошли в дальнейшую разработку. Но с этого момента, по просьбе своих следователей, я перестроил внутреннюю сеть и созна­тельно отступил от принятого правила единоличного ведения секретными агентами. Выдача им заданий при большом на­пряжении отнимала много времени, в ущерб другим делам. Я раздал секретных агентов на руки своих помощников.

Судьба К. зависела от превратностей революции. После нескольких неудачных попыток защититься он стал ссылаться на недомогание и просил перевести его в больницу. Пере­верзев видел в этих просьбах только искание новых путей к освобождению и прочно держал К. в Трубецком бастионе, пока оставался министром.

В сентябре того же года, находясь на Кавказе, я прочел телеграмму из Петрограда, что министр юстиции Малянтович выпустил К. на свободу под залог в 30 тысяч рублей. Де­шево же, почти даром обошлись ему 12 листов сепаратного договора и письмо Брейденбейд, не говоря уже о всех осталь­ных бесплатных приложениях!

ЧЕРНОВ

Временное правительство первой коалиции пришло к власти через вооруженную демонстрацию 21 апреля, органи­зованную большевиками на немецкие деньги (См. гл. «Немецкие деньги»). Оно насчиты­вало в своем составе 6 социалистов, среди которых мини­стром земледелия состоял член центрального комитета партии социалистов-революционеров В. Чернов (Чернов Виктор Михайлович (1873—1952) — один из основателей партии эсеров, ее теоретик. В рев. движении с конца 1880-х гг. Участник Циммервальдской и Кинтальской конференций. Вернулся из эмигра­ции в апреле 1917г. Министр земледелия Врем, пр-ва, предс. Учреди­тельного Собрания, после его разгона большевиками — в эмиграции).

Как-то в мае я заехал в Английскую миссию. «Посмот­рите, какое интересное сведение», — сказал мне майор Alley, достав из письменного стола небольшую книжечку. В руках его оказался секретный справочник английской разведки издания 1916 года.

Alley раскрыл справочник, положил передо мной, и мы вместе прочли, а я тут же кратко записал в переводе следую­щее резюме прочитанного:

«Бывший австрийский консул во Флоренции Пельке фон Норденшталем после объявления войны Италией переехал в Швейцарию. Там он специально вербовал политических де­ятелей для работы в пользу Центральных держав. Одним из привлеченных им для такого рода деятельности был Чернов».

Alley загадочно улыбается. У меня захватило дыхание. Действительно, очень интересно.

Попросить его достать какие только можно подробнос­ти, я погнал автомобиль к министру юстиции.

Застаю Переверзева одного в своем малом кабинете. Он сидит за письменным столом и что-то пишет. Кладу перед ним записку и в двух словах называю источник сведений.

Переверзев читает, вскакивает и молча быстро идет к двери.

— Постойте, Павел Николаевич, — говорю ему вдогон­ку, — у меня к вам еще несколько вопросов.

Переверзев останавливается, поворачивается:

— Да разве после этого могу я чем-нибудь заниматься! — машет он моей запиской и скрывается за дверью.

Встречаемся вечером. Мрачен и неразговорчив.

— Ну, как, Павел Николаевич?

— Мне сказали, что эти сведения из старого департамен­та полиции, который их выдумал нарочно!

— Что вы, что вы! Да ведь эти данные напечатаны анг­лийской контрразведкой, а не русским охранным отделени­ем. Наконец, как же правительство может игнорировать это донесение?

— Говорил...

Я не спросил, к кому именно он обращался. Не подле­жит сомнению — к другим своим коллегам по Правительству.

Здесь перед нами разыгрывается удивительнейшее явле­ние. Чернов был не только министром, но и входил в состав Правительства, которое представляло Верховную Власть стра­ны. Верховная Власть не удаляет этого министра, но в то же время не игнорирует полученные о нем сведения. Напротив: все начинают взапуски предупреждать друг друга, рекомендуя быть осторожным и воздержаться говорить о военных делах в его присутствии. Так было, например, на заседании 3 августа, происходившем при участии Верховного Главнокомандующе­го Корнилова. Наконец, бывали случаи, что в присутствии Чернова министры осторожно дергали один другого за рукав. Такая аномалия являлась еще одним противоречием прави­тельства среди многих других; она имела свои объяснения. Совет солд. и раб. депутатов очень считался с партией эсэров, особенно первые месяцы. А Чернов — видный эс-эр — был даже председателем съезда своей партии, который состоялся в Петрограде с 25 мая по 4 июня. Он имел большое влияние и так умело провел съезд, что Керенский оказался забаллотиро­ванным и не попал в Центральный комитет партии.

После июльского восстания неприятные для Чернова слу­хи поползли в печать в период второго кризиса власти. Подня­тые нами два месяца назад, они на этот раз исходили из старых эмигрантских кругов, подтверждали правильность документов Департамента полиции, отнюдь не противоречили указаниям английской контрразведки и сводились к следующему.

В 1915 году в Париже Чернов со своими единомышленни­ками пробовал издавать газету «Жизнь», но за отсутствием средств она не замедлила прекратить свое существование. Тог­да в октябре того же года Чернов переселяется в Швейцарию. В Женеве Чернов, Натансон¹, Камков², Зайонц³, Диккер, Шапшелевич и другие, пользуясь германскими субсидиями, организовывают «Комитет интеллектуальной помощи рус­ским военнопленным в Германии и Австро-Венгрии». Этот комитет издавал на немецкие деньги журнал «На чужбине», который бесплатно рассылался на немецкие же средства по лагерям русских военнопленных*.

В апреле 1917г. Савинков, Дейч, Алексинский⁴, Чернов и другие возвращаются на пароходе в Россию; с ними же не­сколько десятков русских солдат, бежавших из немецкого плена через французский фронт. К последним подходят Чер­нов и Алексинский. Чернов спрашивает: читали ли они жур­нал «На чужбине» и как он им понравился.

(¹ Натансон Марк Андреевич (1851-1919) — народник, с 1905 г. эсер, в 1917 г. левый эсер, после октября — член Президиума ВЦИК.

² Камков (Кац) Борис Давидович (1885-1938) — один из лиде­ров лев. эсеров. Во время 1-й мир. войны — интернационалист. Пос­ле октября — член ВЦИК, затем на сов. хозяйственной работе.

³ Зайонц (он же Хаимов Марк Мендель) — мещанин г. Седлеца, эсер.

* Судить о направлении журнала можно по воспоминаниям Г. Алексинского: «Souvenir d'un condamne à mort» — page 3—4.

⁴ Алексинский Григорий Алексеевич (1879—1965?) — потомств. дворянин, участник студ. рев. движения, уч. революции 1905— 1907 гг., член РСДРП, деп. 2-й Гос. Думы, с 1907 г. в эмиграции. Пос­ле февраля вернулся в Россию, в апреле 1917 г. вступил в редакцию плехановской газеты «Единство». 4 июля 1917г. заявил петроград­скому комитету журналистов, что большевики, в том числе и Ле­нин — агенты германского Ген. штаба. Преде. Петросовета Чхеидзе рекомендовал редакциям газет не публиковать эту информацию, но газета «Живое Слово» напечатала ее. В 1918 г. арестован, отпущен на поруки. Бежал за границу, в эмиграции занимал однозначно анти­большевистскую позицию.)

Ответ: «Не очень». Чернов: «Почему?» Солдат поясняет: «В нем писали хорошо лишь о Германии, а о нашей России говорили только дурно». Разговор обрывается.

Напомним, что за люди сидели в этом гнезде.

Связи Натансона с Германией доказывать излишне: о них в свое время достаточно сказал тот же эс-эр Савинков.

В отношении Зайонца, по донесениям военного агента в Швейцарии, было установлено, что он вошел в тесные сно­шения с вышеназванным А. Пельке фон Норденшталем. Зай-онц же, кстати, предлагал ему свои услуги для доставки ма­териалов для покушений.

Наконец, Камков получает деньги с одной стороны от того же Пельке фон Норденшталем; а из другого кармана — от германского вице-консула в Женеве Гофмана.

Про Чернова старые эмигранты говорили так: лично он не состоял в непосредственных сношениях с Пельке фон Норденшталем, — деньги приносил Камков; но Чернов знал, чьи это деньги, знал, за что они даются, и ими пользовался за свои труды, которые отвечали полученным заданиям. Именно при таких подробностях я не видел разницы, полу­чал ли он сам деньги непосредственно от Пельке, или их приносил от того же Пельке Камков, тем более что роль по­следнего ни у кого не вызывала сомнений. Напротив, неко­торые старые эмигранты до сих пор усматривают большое различие между этими двумя способами передачи денег, а мне ставят в упрек, что я не проверил сам на месте сведений анг­лийского секретного справочника.

В 1917 году в Петрограде я не мог доказать, передал ли в Швейцарии два года тому назад Пельке деньги Чернову из рук в руки. Если они виделись, то вряд ли в присутствии поня­тых. Поэтому, раз я не могу доказать, то, по строгому прин­ципу, которому следую при составлении настоящих строк, я не считаю себя вправе утверждать, что Чернов лично видел­ся с Пельке, и не могу настаивать на этой детали.

Мне часто возражали, что он циммервальдовец (Участник интернациональной социалистической конферен­ции 9—12 сентября 1915 г. в Циммервальде) и совсем не скрывает своих пораженческих убеждений. Чернов — ин­тернационалист, у него нет отечества.

Но, несмотря на все значение Интернационала и ужасы Великой войны, наша эпоха глубоко национальна. Он, пораженец, — был министром, во время войны; а в 1918 году Чер­нов — интернационалист — становится председателем перво­го русского Учредительного Собрания. Ну, а тогда, в 1917 году, газеты заговорили о его деятельности в Швейцарии со слов патриотически настроенных левых эмигрантов, а вовсе не по доносам Департамента полиции, который всегда почему-то все выдумывал нарочно!

Чернов даже вышел из состава министров, чтобы, как он заявил, реабилитировать свою честь; но третейский суд так и не состоялся. 22 июля Центральный комитет социалистов-революционеров постановил выяснить дело в трехдневный срок, а до того времени эсэрам в Правительство не входить.

Кризис затягивался. Министр Некрасов и другие прило­жили все усилия, чтобы свести «недоразумение» на нет и Чернов благополучно вновь стал министром (Слово «недоразумение» сказал Некрасов).

Но с какой легкостью не зачеркивать все, что было про­тив него, — конечно, кроме того, что свидетельствовало само левое крыло старой эмиграции, мы вплотную подходим к психологии Ленина: один разрушал Россию в 1916 году, а другой в 1916-1917 гг.

9. ДАЧА ДУРНОВО

На берегу Невы, совсем недалеко от заводов Выборгского района, стоял двухэтажный дом, окруженный великолепным парком. Вся усадьба с началом революции была захвачена не­большой группой выпущенных на свободу грабителей. И вот вокруг живописного уголка нашей столицы одна за другой на­чинают слагаться легенды, нередко самого противоречивого содержания. Взвинченное воображение чего только не припи­сало этому поистине «заколдованному месту», история с кото­рым невольно приводит на память всем известный рассказ Го­голя. Слухи быстро облекались в фантастические образы; а образы жонглировались на митингах увлекающимися демаго­гами, глаголящими устами «самого народа».

На эти признаки много энергии и времени потратил Все­российский съезд Советов, собравшийся в Петрограде 3 июня (1090 делегатов, из них 105 большевиков и 32 интернациона­листа). Присутствие на даче одного-двух анархистов в уст­ной передаче сразу же выросло в целую группу анархистов-активистов. Митинг в 123 человека разного рода клиентов прокурорского надзора без особого усилия воображения раз­росся в полномочное собрание анархистов-коммунистов, посылавшее по той же летучей почте в Таврический дворец свои ультиматумы и угрозы вооруженных демонстраций. А тут же, 14 июня, еще и Либер (Либер (Гольдман) Михаил Исаакович (1880—1937) — один из лидеров Бунда и меньшевизма, член ЦК РСДРП в 1907—1912гг. В 1917 г. член Исполкома Петросовета, ВЦИК. Позже отошел от поли­тической деятельности) сообщил о ядре каких-то, но уже не анархистов, а монархистов, засевших на той же даче Дур­ново, под предводительством мифического полковника Гаврилова, которого, кстати сказать, так до сих пор никому и не привелось увидеть.

Как бы то ни было, гостеприимный парк представлял удобную лужайку для митингов, да очаг преступности оказы­вался налицо. Прокурор Судебной палаты, конечно, не мог пройти мимо насильников, но по установившейся привычке, на его требования уже не обращали внимания. Впрочем, этот весьма сложный случай был совсем особенным: здесь даже умеренные социалисты затруднялись поставить свой диагноз, как отнестись к частной собственности, отобранной у Дур­ново. С одной стороны, они были склонны порицать захват дома; но в то же время, с другой, — в отношении парка — совершенно недвусмысленно разъясняли, что он должен быть закреплен в собственность народа.

Слухи о готовящихся вооруженных демонстрациях боль­шевиков все чаше и настойчивее носятся в кулуарах. Часть умеренных членов съезда выдвигает контрпроект в виде мир­ной демонстрации и в свою очередь зовет всех 18 июня вый­ти на улицу. Однако день манифестации проходит не по пла­ну ее миролюбивых инициаторов, но по новой программе большевиков и к полному торжеству последних. Кто из нас, проживавших тогда в Петрограде, не слышал от своей при­слуги, что ей большевики предлагают (через Степиных и т. п. агентов) от 10 до 30 рублей за участие в шествиях по улицам? (См. гл. «Немецкие деньги») Но как новость, большевики 18 июня выпустили такое коли­чество флагов и значков со всевозможными подобающими лозунгами, какого мы до сих пор никогда не видели. Конеч­но, не скудный поденный заработок рабочего оплатил эту бутафорию, а только богатая касса большевиков могла под­нять такие расходы. Зато, кто бы ни вышел на улицу, из кого бы толпа ни собиралась, — все попадали под большевицкие надписи, всех подавлял реющий над головами лес древок с громадными, нередко саженными красными полотнищами.

Внешний эффект, благодаря такой декорации, вышел ошеломляющим: Петроград сразу как бы стал красным горо­дом. Красный смотр, таким образом, удался, как никогда, и закончился, по нормальному расписанию, очередным разгро­мом всех мест заключения.

Около шести часов вечера, подойдя к окну своего кабине­та на Воскресенской набережной, я увидел на противополож­ном берегу Невы большую толпу народа, окружившую тюрьму — так называемые «Кресты». Зову дежурного старшего агента Ловцова: «Возьмите с собой нескольких агентов и пойдите в «Кресты». Указываю ему на толпу: «Узнайте, кого выпустили из тех, кто числится за мной, и куда они отправились».

Примерно через час Ловцов возвращается: «Из посажен­ных вами освобождены: Хаустов, Мюллер и Еремеев. Два последние ушли на дачу Дурново, куда я послал за ними че­тырех агентов».

История обоих заключенных весьма необычна.

Мюллер. Прибыл в апреле из-за границы с партией эмиг­рантов. На границе, в Белоострове, был указан моим агентам самими же эмигрантами, как подозрительное лицо, пристав­шее к ним в Швеции и ничего общего с эмигрантами не име­ющее. На допросе нашими агентами в Белоострове он сна­чала давал противоречивые ответы и, наконец, совсем запу­тался, не умея объяснить, ни откуда едет, ни цели своей поездки. Все вместе взятое вызвало подозрение, что Мюллер послан немцами. Однако по заведенным порядкам, когда въезд в Россию был свободен решительно для всех и визы штамповало автоматически Министерство иностранных дел, с молчаливого согласия Главного управления Генерального штаба, я не имел ни права, ни возможности вернуть Мюлле­ра в Торнео. Поэтому, по примеру своих предшественников, Мюллер из вагона был препровожден в тюрьму. Но уже в мае, по установившемуся обычаю, его выпустила толпа, разбив двери дома заключения во славу очередной демонстрации. С тех пор он начинает пользоваться свободой петроградского режима и так продолжал бы безмятежно проживать до неиз­вестного времени, если бы не неприятный случай, вызванный его же собственной неосторожностью.

В первых числах июня на Знаменской площади, около Николаевского вокзала, состоялся довольно многолюдный митинг, на котором обсуждался вопрос, следует ли продол­жать мировую войну? Один из членов Совета из Таврическо­го дворца, убежденный сторонник войны, пытается доказать товарищам, что им надо вернуться в окопы; но против него яростно выступает какая-то неизвестная фигура, предлагая немедленно же заключить общий мир. К концу длительного диспута, всемогущий член Совета, скрывавший до сих пор свое звание, доведен до исступления. Он открывает свое ин­когнито, называет оппонента шпионом, тут же, на площади, его арестовывает и, как немецкого агента, сам сдает в бли­жайший комиссариат. Отсюда неизвестная фигура пересыла­ется в контрразведку; а мы, к своему приятному изумлению, узнаем в ней нашего старого знакомого Мюллера.