Лекция 28. Между Западом и Востоком. ничной культуры России) сопоставимо с мировой культурой

ничной культуры России) сопоставимо с мировой культурой. Рефлексируя собственную культуру, одни отечественные мыс­лители были склонны видеть в ней феномен всемирно-истори­ческого масштаба и значения, способный не только отразить и укрупнить универсалии общечеловеческого культурного опы­та, но и открыть новые пути для всего человечества (Иларион, Филофей, Н. Гоголь, В. Белинский, А. Герцен, Л. Толстой, Ф. Достоевский, Н. Данилевский, В. Соловьев, Д. Мережковс­кий, Н. Бердяев и др.). Другие полагали, что исключитель­ность русского культурного и социального опыта состоит в поразительном выпадении России из традиций как Запада, так и Востока, в ее выделенное™ тем или иным образом не толь­ко среди других национальных культур, но и в целом всей мировой культуры (Аввакум, Ю. Крижанич, Н. Карамзин, П. Чаадаев, Н. Чернышевский, К. Леонтьев, Д. Писарев, В. Клю­чевский, В. Розанов, В. Ленин, Л. Шестов).

Впрочем, по большому счету, разницы между той и другой точками зрения на место России в мире нет: и мессианизм русских и их «отщепенство», и «выделенность» России и ее «вненаходимость» свидетельствуют о ее «особости» и «отдель­ности» в мире (в ее собственных глазах), и эта саморефлексия русской (а также российской в целом) культуры говорит об особенностях гипертрофированной самооценки российской цивилизации — не иначе как во всемирно-историческом, пла­нетарном контексте, в сопоставлении с человечеством в це­лом.

Множество подобных, весьма своеобразных представле­ний русской и российской культуры о себе самой свидетель­ствует о том, что русская культура постоянно соотносит себя со всей мировой (или по крайней мере всей европейской) куль­турой как с равновеликим себе универсумом; именно с этим своим «собеседником» она вступает в различные диалогичес­кие отношения (тождество, сходство, союз, согласие, подра­жание, изоляция, неприятие, полемика, спор, отчуждение, кон­фронтация, борьба и т.п.), представляет мировую культуру своим контекстом, предметом, зеркалом, антиподом, судь­бой. Составляя с мировой культурой как целым единую смыс­ловую конструкцию, «надцивилизационный узел», русская культура реализует принцип «взаимоупора» в предельно воз­можном, глобальном отношении.

Так, русское и всемирное, родное и вселенское, националь­ное и общечеловеческое начала составляют взаимосоотнесен-ные и конфликтующие между собой части космического це­лого. Например, сами имена классиков российской культуры — Л. Толстой и Ф. Достоевский, В. Соловьев и К. Леонтьев, Д. Мережковский и В. Розанов, И. Бунин и В. Маяковский и т.д.; целые направления отечественной мысли — иосифляне и «нестяжатели», никониане и старообрядцы, романтики и реа­листы, «русские космисты» и русские марксисты; сами про­изведения — классицизма и сентиментализма, передвижни­ков и «мирискусников», русского авангарда (от В. Хлебнико­ва до Д. Хармса) и «социалистического реализма» (своеоб­разного советского авангарда) составляют естественные «пары» поляризованных суждений о «стране и мире», «пары» взаимоисключающих оценок единого с разных концов про­тиворечивой культуры России.

На территории Руси-России в течение более чем тысячеле­тия разворачиваются своего рода «турбулентные» этно- и со­циокультурные, а также цивилизационные процессы всемир­но-исторического масштаба и значения, неизбежно несущие на себе печать одновременно инновативности и катастро­фичности. Русская Евразия — это «место встречи» Востока и Запада; но эта встреча (по логике «взаимоупора») одновре­менно и соединяет и разделяет, и сближает и отдаляет; это и конфликт и альянс, и интеграция и дифференциация — воп­лощенные «единство и борьба противоположностей» в миро­вой культуре. Несомненно, что сам феномен «русского ком­мунизма», впервые осмысленный в культурно-историческом плане Н. Бердяевым, как и, например, феномен «русского зарубежья», явились логическим результатом специфически преломленного и практически интерпретированного в XX веке глобального западно-восточного синтеза — особого куль­турного дискурса, мучительно, долго и трудно складывающе­гося в пограничной зоне Запада и Востока (ср. иные, более «мягкие» варианты подобного синтеза — в Америке, особен­но Латинской, и в регионе «дальневосточного чуда» — в Япо­нии, Южной Корее, Китае).

История русской и российской культуры, а вместе с ней и сама история России противоречиво соединяют в себе черты непрерывности и дискретности. Это означает, что сквозные,

«стержневые» линии культурно-исторической преемственнос­ти связуют разные периоды национально-культурного разви­тия как неделимое ценностно-смысловое пространство; в то же время «взрывной» характер разрешения исторически на­капливаемых противоречий и проблем в последовательно по­граничной культуре предопределяет неизбежно резкую «лом­ку» культурных парадигм, внезапно сменяющих друг друга по той же логике «взаимоупора» западного и восточного начал.

Языческая и христианская, византийская и монгольская тра­диции не только сменяют друг друга, но и во многом опровер­гают, оспаривают, отменяют предшествующий культурный опыт. Культурную самоизоляцию и самодостаточность Мос­ковского царства отвергает установка на тотальную европеи­зацию постпетровской России. И русские консерваторы, и рус­ские социалисты возлагали надежды на то, что русский народ, привязанный к соборности и общине, либо не вступит на путь буржуазных отношений, либо перескочит опережающим об­разом этот этап европейского исторического развития. Начав­шуюся с огромным опозданием и внутренним сопротивлением культурного материала капитализацию России сменил русский коммунизм, первоначально нацеленный на осуществление ми­ровой революции, а затем переориентировавшийся на собствен­ное самоосуществление в «отдельно взятой стране». Наконец, в постсоветский период уравнительный «русский социализм» столь же внезапно сменился неокапитализмом — государственно сан­кционированной бандитской «приватизацией», неограниченной монополией безнаказанных «финансовых пирамид», «диким», «варварским» рынком. Так же в свое время, в результате рус­ской революции, буржуазные «столыпинские реформы», фер­мерские хозяйства, зарождающиеся «хутора» были сметены коммунами, «раскулачиванием», колхозами и совхозами, партий­но-государственным диктатом в аграрном секторе и плановым производством во всей стране.

Фактически каждая новая культурная парадигма в российской истории знаменовалась процессами, пересматривавшими, отри­цавшими или приостанавливавшими ход изменений, начатых на предыдущем этапе (в рамках «старой» парадигмы): Октябрьская революция покончила с либеральными свободами, завоеванными в ходе «первой русской революции» 1905 г. и Февральской 1917 г.; коллективизация вернула крепостничество в русскую деревню;

сталинский Союз во многом реанимировал идеологию и символи­ку Российской Империи, казалось бы, окончательно погребенные Лениным и его соратниками по большевизму.

В российской социокультурной истории «старое» никогда полностью не исчезало, но в своих наиболее стабильных фор­мах продолжало вялый «дрейф», параллельно с формировани­ем «нового»; в то же время «новое» никогда не вытесняло до конца «старое», хотя именно на это, казалось бы, претендова­ло. «Старое» и «новое» в истории России не столько последо­вательно сменяли друг друга, сколько шли параллельно друг другу, накладываясь друг на друга и делая свое сосуществова­ние особенно парадоксальным, внутренне противоречивым и драматичным (на этом социокультурном механизме основан феномен социокультурной многоукладное™ России).

Это означало, что противоречивость, разорванность, «кен-таврообразность» России и русской культуры являются не вре­менным, пусть и длительным, периодом становления русского менталитета, свидетельствуют не о затянувшейся фазе соци­окультурной «неоформленности» русского духа, мечущегося в поисках присущих только ему принципов и границ, но о конститутивных свойствах самого менталитета русской куль­туры, с ее изначальной «безграничностью», широтой, способ­ной «вместить» в себя абсолютные, взаимоисключающие край­ности; с ее тяготением к предельным «абсолютам» и отторже­нием всего, напоминающего «золотую середину» или прими­рение соперничающих начал, межеумочность компромиссов; с ее готовностью двигаться либо в одну, либо в прямо проти­воположную сторону — безо всякого «перерыва постепеннос­ти», стихийно, спонтанно, «вдруг». Отсюда и знаменитая не­предсказуемость российской истории, и ее не менее заметная повторяемость — свойства, проявляющиеся в невиданных по сравнению с другими странами и народами масштабах.