Декларация заинтересованного лица.

27 ноября 1962 года в 20 часов я был в своем баре, владельцем которого я являюсь, в доме 108 по улице Лаперлье в Алжире, когда ворвались 7 инспекторов-мусульман из Полиции общих расследований и потребовали хозяина. Я представился, и они тут же мне сказали: «Это ты алжирский палач, мы давно тебя ищем, поднимайся к себе, мы следуем за тобой».

Они произвели обыск и забрали у меня всю мою переписку, а также десяток фотографий монтажа и демонтажа гильотины и две пары наручников, которые служат мне в день казни.

По их уходу, около 21 часа, мы садимся обедать, я и моя жена, и тут, когда мы уже собирались ложиться спать, слышен стук в дверь. Моя жена отвечает, и ее просят отворить. Мы оказались перед четырьмя инспекторами, из которых двое были те же, что и в первый визит, и два новых. Я был вынужден сесть в машину, и меня отвезли в Префектуру на пятый этаж. В этом здании я оказался в положении зверя в зоопарке. Меня также обозвали пидорасом и сказали: «ты убивал наших братьев-мучеников, твоя песенка спета». Некоторые мне показывали кинжалы, другие револьверы и вертели ими у моего лица.

Они заставили меня войти в небольшую комнату, где я увидел шесть мусульман, лежащих на земле, и устроился в углу.

Примерно через полчаса они пришли за мной, надели на меня наручники, затянутые насколько только можно. Меня оскорбляли как только можно, говоря, что теперь пришло время говорить. «Сколько наших братьев ты убил? Смотри, теперь время говорить, или познакомишься с электричеством и прогулками по деревне. Ты подонок, собака-француз, ты не стоишь пули. Она для привилегированных, а ты заряжающий». Я сказал им, что мне надо подумать. Всю ночь я оставался в наручниках, и мои руки начали распухать. Каждые полчаса они приходили ко мне, и каждый раз была та же комедия. В какой-то момент один из инспекторов ударил меня папкой по руке, у меня осталась отметина, другой нанес мне четыре или пять ударов ногой по ребрам и в низ живота.

Поскольку я перенес операцию на глотке, по поводу рака, я вежливо попросил у них снять с меня наручники, потому что время от времени нуждался в помощи рук, чтобы снимать трубку, которая засоряется и душит меня, и просил их доверять мне, что я не хочу убежать.

Они мне ответили: «Жаль, что ты от этого не сдох, падаль, но ты подохнешь по-другому».

Другой мне сказал: «Ты гильотинировал моего брата, теперь твоя песенка спета!» Он достает свой кинжал и показывает мне, что хочет меня зарезать.

Ночь проходит, и 28 ноября к 6 часам они снимают с меня наручники и проводят меня в другой кабинет. Я им говорю: «Мне нужно поехать в госпиталь, чтобы сделать перевязку». Они меня туда отвозят, и по возвращении через час допрос начинается заново. Они мне говорят: «Это уже не шутки, ты нам скажешь имена помощников, сколько они зарабатывают, когда они были назначены, суммы премий и сколько казней лежит на твоей совести. У тебя пять минут на размышление». Я им сказал, что я занимаю эту должность уже двадцать лет, но что в 1958 казни прекратились. Мои помощники назначены пять или шесть лет назад. Я совершил примерно пятьдесят казней, в числе которых — казнь одного европейца. Точное число я им не сказал «144 террориста и 200 уголовников». Меня обозвали грязным колониалистом и наконец подписали мои показания.

— Теперь ты нам передашь твой РМ и все твое оружие. Я сказал им: я не понимаю, у меня ничего нет.

По их словам, они нашли РМ и обозвали меня «пидорасом»: из этого оружия ты убивал всех несчастных на улице Лаперлье и того, которого ты похоронил в своем дворе. Мы знаем, что ты крепкий орешек, но мы раскалывали и покрепче тебя. Я им сказал, слово чести: я ничего не сделал. Мне ответили: где это видано, чтобы у пидоров(!) было честное слово. Они мне тогда сказали, что я передавал оружие ОАО. Я ответил отрицательно, что мне хватало своих забот. Они мне снова сказали: «Жаль, что ты от них не помер, и с тех пор, когда ты пил шампанское после каждой казни вместе с твоим другом Робером Лакостом, времена изменились.

Теперь я тебя отпущу, но тебе нужно покинуть территорию Алжира как можно быстрее, со всем тем, что у тебя на совести, если мы тебя еще раз возьмем, мы тебя тут же и прирежем.

Французское правительство неумно поступило, что оставило тебя здесь, и тебе повезло, как везет одному из тысячи, что мы тебя не схватили раньше.

Много раз мне и моей жене угрожала соседка Т., которая говорила нам: я на вас донесу, чтобы вас забрали.

Ввиду моего возраста я страдал морально и физически, я еще не оправился, и меня все еще беспокоит правый бок.

Мы приняли решение, я и моя жена, направиться в Консульство, которое нас отправило в лагерь Лабат в Квадратном доме.

Я рассчитываю уехать к госпоже Валлье, в Ницце (деп. Приморские Альпы).

Так что он оставался там два дня. «Допрос» и все такое. Они его наполовину задушили. А потом, два месяца спустя, он умер в Ницце. Печальный конец.

В 1956–1957 годах уже была здоровая гекатомба экзекуторов. Да, гекатомба. А мой отец хотел остаться. Все люди с нашей улицы, все европейцы уехали. Я ему говорил: «Тебе тоже надо бы уехать…» А он: «Я остаюсь: моя страна — Алжир!» Он жил в мире со своей совестью. Он достойно принимал свою должность главного экзекутора криминальных приговоров. Мой отец действительно ничего не боялся, кроме самолета, потому что там ему становилось плохо. Но опасность была не в самолете, а на улице! Нет, отец не видел опасности. Он ее не осознавал. Настолько не осознавал, что остался после независимости! Он верил — как в бреду — верил, что можно будет работать на юге Франции, как во время войны. Это письмо прокурору с вопросом, нельзя ли поделить Францию на две части, север для экзекутора Парижа, и юг для нас, это просто сумасшествие какое-то! Да, он хотел остаться в Алжире и пробыл там пять месяцев после независимости. При ФНАО и всех прочих. Это было от непонимания. Так вот, он остался. Думаю, что, потеряв свою страну, он более или менее сознательно провоцировал свою смерть. Для моего отца уехать, покинуть свою страну и отправиться в изгнание было равнозначно смерти. Думаю, что он бы хотел умереть в Алжире. Именно потому он остался. Шесть месяцев после независимости! Они о нем забыли, или же у них были другие козлы отпущения.

Моя мать до этого уехала в Ниццу. Она там купила небольшую квартиру-студию. Она вернулась в ноябре 1962. Вернулась, чтобы сказать отцу: «Да брось ты! Больше не осталось европейцев, все уехали, один ты остался!» И потом она потребовала от управляющего баром-рестораном заплатить ей за шесть месяцев, за которые он был должен. Мы отдали бар-ресторан в аренду одному парню. Он не заплатил. Значит, это был донос? А ведь мы знали этого типа. Но деньги, деньги! Так вот, моя мать идет к управляющему и говорит ему: «Ну-ка, я вам два раза писала…» Отец не заботился об арендной плате: арендаторы кто платил, кто не платил, это было не его дело… Управляющий сказал матери: «У меня не было времени вам ответить…» А назавтра, как нарочно, бах! к нам вваливается ФНАО. Это был донос! Хоп, анонимное письмо, а лучше телефонный звонок. Конечно, если ФНАО докладывают, вот, экзекутор, тот, который казнил… он еще в Алжире. Он живет по такому-то адресу. И бах! они приезжают.

Так что потом я решил, что отца сдал управляющий. Выгодное дельце: забирают моего отца и мою мать, и управляющий оказывается хозяином своему контракту. Никакой аренды, ничего. Самое страшное в том, что управляющий был братом одного из моих добрых друзей. Дерьмо… я не нахожу достаточно грубых слов, чтобы охарактеризовать этого негодяя, который донес на моих родителей, чтобы зацапать все их имущество. Однажды я встретил в Ницце его сестру. Тогда я почувствовал словно удар в сердце, увидев в их гостиной большое блюдо из меди, которое я купил моей маме на день Матери в 1953 году в Суссе, в Тунисе. Я подарил его маме. Она им очень дорожила. Тут я не сказал ничего. Мне стало слишком больно. Этого предателя я никогда больше не видел. На его счастье. Мне говорили, что он стал настоящим отребьем. Пусть знают алжирские французы: среди нас тоже были сволочи.

На следующий день после того, как они задержали моего отца, моя мать пошла к генеральному прокурору. Тот сделал все, чтобы отца освободили. Он позвонил в префектуру. Он сказал им, что отец должен рассматриваться как чиновник, выполнявший свой долг. В префектуре начальник полиции, араб, сказал моему отцу: «Ну, как же это вы! Вам же надо было первым! Вы должны были первым уехать из Алжира! А вы остались! Это же сумасшествие! Так что уезжайте из Алжира в двадцать четыре часа». И они его отпустили. Так вот. И мой отец, вместо того чтобы бежать в посольство — это его спасло — он возвращается домой, на нашу улицу! Тут уж люди ничего не понимали. Они думали, как? Его отпустили? Они задавались вопросом, не был ли отец членом ФНАО. А он что делает? Идет домой за парой бутылок белого вина. Это было сумасшествие! Потом он пошел к друзьям и только 1 декабря пошел в посольство. Оттуда его отвезли в лагерь Лабат, потому что ФНАО, потеряв его след, получило приказ его уничтожить и разыскивало его. Я узнал об этой истории только шесть или семь лет спустя, когда был на Таити.

На Таити все знали, какую должность я занимал в Алжире. Однажды Симона, моя жена, говорит мне: «Останься сегодня после обеда в баре, тебя хочет видеть один армейский офицер и один жандарм. Они знали твоего отца в Алжире, в центре Лабат, прежде чем его отправили во Францию через Красный Крест». И, стало быть, они пришли ко мне. Они мне сказали: «Вашему отцу повезло!»

Ему неслыханно повезло. Через десять минут после того, как он вошел в центр Лабат, в Квадратном доме, подъезжает джип с четырьмя так называемыми членами ФНАО, которые о нем спрашивают. Потому что официально они его отпустили. Но один звонок по телефону — и в игру вступают неконтролируемые банды ФНАО. Они его могут схватить и замочить, и никто ничего не знает. Человека разнесли на кусочки, он исчез. Да, моему отцу в его беде повезло. Если бы они задержали его вне центра, то наверняка бы замучили до смерти. Так вот, они спрашивают о Мейссонье. Французские военные им ответили: «Нет, мы такого не знаем. Тут нет Мейссонье». Они разговаривали минут десять, пятнадцать. «Нет, мы не знаем». Им пришлось уехать. Этот военный центр был как посольство. В посольство нельзя войти. Неприкосновенно.

Моя мать рассказывала мне об их отъезде оттуда через Буфарик, военный аэропорт, 6 декабря. Красный Крест, военный самолет. Так мой отец уехал. Он покинул Алжир, свою страну, вечером, в пижаме, пара носков, пара ботинок. Ему было нечего, совсем нечего надеть. Он уехал гол как сокол… Им выдали смену белья, и они сели в грузовик, накрытый брезентом Красного Креста. В этом грузовике — бронетранспортер спереди, еще один сзади — были мои родители, пять или шесть военнослужащих вспомогательных войск и беременная женщина. Офицер наказал военным, которые их сопровождали, защищать их в любых обстоятельствах, что бы ни произошло: «Вы их должны защищать, как собственных родителей. Они должны благополучно прибыть в Буфарик и сесть на самолет. Ни в коем случае вас не должны остановить и прикончить по дороге!» Потому что были проверки. Так что грузовик выехал из центра Лабат в направлении военного аэропорта в Буфарике, до которого было тридцать пять километров. И бах! на дороге патрульное заграждение. Контроль ФНАО: «Документы!» В грузовике страх был ужасен. Моя мать боялась за отца. «Харки» стучали зубами. У одного «харки», напротив мамы, были большие усы, которые дрожали, дрожали… этот бедняга натерпелся страху! потому что если бы они его схватили, они бы его замучили насмерть, они бы его зарезали. Через десять минут споров между шофером, французскими военными и ФНАО, хоп, грузовик поехал дальше.

Тут беременная женщина, мавританка, говорит отцу: «Господин Мейссонье, господин Мейссонье, вы меня не узнаете? Я дочь Аисса Кидера». Аисса был добрым другом моего отца. Я не один раз проводил каникулы в его семье. Среди детей Кидера были «харки», а были члены ФНАО. Отец этой женщины был из ФНАО, а ее муж, человек с дрожащими усами, был среди военнослужащих вспомогательных войск. Отец ее расцеловал со слезами на глазах. В Буфарике их ожидал военный самолет. Тут этот парень смог вздохнуть, но как он пожелтел! Страх кончился, только когда самолет взлетел.

Через несколько дней, из Ниццы, отец написал Аисса Кидеру. Он сказал, чтобы тот не беспокоился, что его дочь во Франции. Аисса ответил ему: «Дорогой Морис, ты не представляешь, какую радость я испытал, узнав, что моя дочь в добром здравии. Я не имел от нее известий уже несколько дней; и также рад, что ты жив». Нужно сказать, что во время всей этой смуты все подозревали всех. Люди уезжали, не оставляя адреса. Так мой отец приехал в Ниццу. Он скончался в феврале. В шестьдесят лет, ровно! Он родился 12 февраля 1903 и скончался 26 февраля 1963 в госпитале Сент-Рош в Ницце, от последствий жестокого обращения с ним в то время, когда он был арестован ФНАО. Забавно, что Обрехт тоже скончался в Ницце. Они писали друг другу, но никогда не встречались. И оба похоронены в Ницце. Да, они, выполнявшие свою службу на рассвете, прежде чем осужденные увидят восход солнца, захотели окончить свои дни под солнцем юга.

Моя мать приехала на Таити в июне 1963 года, через четыре месяца после смерти моего отца. Когда я узнал из письма о смерти отца, для меня это было страшным ударом. Помню, после того как я нашел это ужасное письмо в своем почтовом ящике, я чуть не попал в аварию, возвращаясь к себе на мопеде. Я ехал то налево, то направо, сам не знал, что со мной. Как бы ты ни любил жену, как бы ты ни дорожил ею, ее можно заменить и забыть со временем. Это как бы пара очков. Но родители — они как глаза. Когда их теряешь, заменить уже невозможно.

Безработные экзекуторы

Что же касается нас, экзекуторов, мы оказались безработными без какого-либо выходного пособия.[53]Хуже, государство задолжало нам зарплату за 2 года. С декабря 1962 по 12 ноября 1964, по дату нашего официального увольнения. Отец продолжал получать наши зарплаты по ноябрь 1962. Мы были уволены в 1964. Значит, государство должно нам за два года невыплаты зарплаты. Нам даже не дали медали труда или за преданность правосудию. Вот так! Вот что значит работать на Бертрана. В то время как пилот, бомбардирующий невинный город, рискует меньше, чем мы, и его награждают орденом Почетного легиона. И больше всего мне больно оттого, что многие политики ведут себя как проходимцы и крадут государственные деньги. В «Золотой книге» моего музея один член суда написал: «При выходе из совета министров или Национальной ассамблеи некоторые инструменты могли бы еще пригодиться…»

Алжир был потерян. Но там люди морочили друг другу голову. Я спрашивал прокурора, что он об этом думает? Что будет с Алжиром? «Но, господин Мейссонье, — сказал он мне, — генерал де Голль не отдаст Алжир!» А я, слушая прокурора, задавался вопросом, не я ли схожу с ума? А потом все развалилось, развалилось, развалилось…

Везение

Во время «событий» я никогда не чувствовал угрозы, несмотря на свою рискованную должность. Мы, алжирские французы, настолько любили Алжир, что стали нечувствительны к опасности. Это была наша страна. Так что я не чувствовал особенной угрозы. Кроме одного случая, когда я вечером возвращался домой. Это было около двадцати трех часов, я поднимался вверх по дороге Сиди-Брахим, там полно оливковых деревьев.

Я все-таки был настороже, никогда не знаешь… У меня был Р38. И в какой-то момент метрах в пятидесяти я увидел тень. Была ли это тень дерева? Ветви иногда дают странные тени… Я остановился. Я смотрел, смотрел… Мне показалось, что я кого-то вижу. Я начал спускаться обратно. И потом я услышал шаги: кто-то спускался позади меня. Вот дела! мамочки! Тут не подумаешь: «Я возьму пистолет». Потому что во что ты будешь стрелять в темноте? Уф. Я спустился… Меня было не догнать! В конце концов я вернулся домой в два часа ночи, старательно обойдя многие улицы. Было ли это ФНАО? Убили бы они меня? Потому что в то время такие вещи случались часто. Оп, и две пули в голове.

Всю мою жизнь мне чертовски везло. Бывали обескураживающие совпадения, и в итоге я поверил, настолько это было точно, что есть бог или дьявол, который защищает меня. Да, мне везло. Вот в тот раз, когда я побил рекорд в беге… И в другой, я должен был танцевать с одной девушкой вечером, в казино в горах. В последний момент я меняю свое решение. Она идет туда одна. Так вот, в том казино случился террористический акт. Они подложили бомбу под оркестр! Десяток человек умерли. Той бедняжке оторвало ногу. Если бы я туда пошел, мне бы, может быть, тоже оторвало ногу или даже убило бы. Я видел аккордеониста. От него оставалась только голова и плечи. Все остальное взорвалось, больше ничего не осталось. Кости… просто ужас. Так вот. В другой раз я проезжаю с приятелями на машине в Сент-Эжен, рядом с Алжиром. В тот же момент взрыв! Это была бомба. Мы проехали только-только. Десять метров в сторону, и нас бы, возможно, убило… В другой день, в Алжире, я пошел купить свитер у одного друга, державшего спортивный магазин на улице Мишеле. Потом он уехал в Сен-Мартен. Он купил лодку Бретона, который совершил кругосветное плавание… Табарли. Так вот, я иду примерять свитер, и тут взрыв! Бомба. Вся перегородка разрушена. Я выбежал из магазина с голым торсом. Я не знаю, как мне ничего не сделалось. Метр назад или метр вперед — меня бы растерзало. Да, я до сих пор спрашиваю себя, как меня не убили между 1954 и 1961. Может быть, это благодаря моему отцу. Благодаря дружеским чувствам, которые люди испытывали к нему. Потому что отец всегда оказывал большие услуги арабам с нашей улицы.

Да, может быть, дело в этом. Не знаю, в Алжире отношения были, может быть, более прямыми, более напряженными, но ясными. Наконец, после всего этого нет ничего удивительного в том, что я смотрю на жизнь с хорошей стороны. Мне везло, и я верю в свою звезду. Когда я оказался на Таити, я сказал себе, что вовремя вывернулся. Я выбрался оттуда. Да, мне повезло.

Отъезд на Таити

В июле 1961 года, ввиду того что приговоренных к смерти больше не было, я попросил у прокурора разрешения на отъезд на Таити. С самого детства я мечтал поехать на Таити. Я подумывал об этом. И моя мать тоже подталкивала меня к отъезду на Таити. У моей служанки, мавританки, которую мы держали почти двадцать лет, братья были во ФНАО. Она сказала маме: «Отправьте отсюда Фернана, они его убьют!» Это мать рассказала мне лишь намного позже, когда я был уже на Таити. Она хорошо знала, что скажи она мне это в Алжире, это бы спровоцировало меня; я бы стал более осторожен, но остался бы.

Поэтому в конце концов я пошел к прокурору и сказал ему: «Я бы хотел поехать на Таити, мне нравится жизнь на Таити». Он мне сказал: «Господин Мейссонье, сейчас нет приговоренных к смерти. На настоящий момент никого не предвидится. У вас есть шесть месяцев». Так я уехал на Таити на три месяца. Я остался там почти на тридцать лет. Теперь, оглядываясь на эти события, я вижу алжирскую войну под другим углом, по-другому. Я думаю, тьфу! это было глупостью — желать, чтобы эта страна во что бы то ни стало была французской. Мы могли бы прекрасно жить с алжирским правительством, разве нас это касалось? Мне прекрасно жилось в Австралии, на Таити…

Таити

Изгнание

С четырнадцати или пятнадцати лет, смотря репортажи с островов, я мечтал о Таити. В 1950 один мой приятель — Гавальдон — уехал в Папете. Он присылал мне оттуда фотографии и пластинки. К сожалению, я не мог уехать. Здесь было дело, да к тому же то место, которое я хотел занять рядом с моим отцом. Тогда я устроил себе что-то вроде собственного Таити в Алжире. Я украсил одну квартиру бамбуком и постерами с Таити и устраивал там вечера-сюрпризы. Я уже говорил об этом. Я ждал 1961 года, чтобы наконец уехать.

Итак, с разрешения прокурора я уехал на Таити. Я покинул Алжир 10 июня 1961 года на Le Caledonien. Я отметил свое тридцатилетие в Мадере, в первом порту. И прибыл на Таити 7 июля. Там я сначала жил у Гавальдона, моего школьного приятеля с улицы Лаперлье. В самом начале, несмотря на перемену обстановки — а это было как переход от ночи к дню, — я был еще настороже. Но через несколько дней мог уже ночевать где угодно без малейшей тревоги. Это было замечательно. Человек, который не пережил нашего положения в Алжире, не может этого понять. У одних моих друзей похитили сына. Они никогда больше его не видели. Сотни французов исчезли таким образом. Постоянно оглядываться, думать, что за тобой идут, машинально держать руку на Р 38. Государство снабжает телохранителями чиновников или политиков, которые, на мой взгляд, совершенно не подвергаются никакому риску. Мы же были хорошо защищены во время казни, а уж после — дудки! Поэтому на Таити я быстро приобрел иной взгляд на Алжир.

Забавно, насколько лучше ситуация анализируется извне. Я понял, что в Алжире я жил иллюзиями, как и девяносто пять процентов французов. Мы хотели во что бы то ни стало сохранить Алжир в составе Республики. Мы были настолько наивны, что верили словам политиков! Да, я попался в ловушку от избытка идеализма. Я верил в данное слово. А потом я потерял квартиры, которыми владел в Алжире. Отец и мать потеряли свою виллу, бар. А главное — мы потеряли нашу страну. Я всегда любил и защищал свою страну. Я ее потерял; мне пришлось уехать. Ох! Это ужасно.

Так вот, по приезде на Таити я немного увлекся красивой жизнью, девушками. На протяжении шести месяцев это была Турия. Она стала мисс Таити в июле 1965. Так вот, с девушками все идет хорошо какое-то время. В 1962 году у меня больше не было средств на развлечения. Мне пришлось начинать с нуля. Мне пришлось найти работу. Я познакомился с Симоной, матерью моей дочки. Я принялся работать как сумасшедший, потому что в Алжире я все потерял. Конечно, я имел опыт подработки, и поэтому мне было легче начинать. Да, в 1963 году на Таити я пережил очень трудные времена. Ничего общего с той жизнью, которую я вел в Алжире. Мне едва хватало на еду.

Чернорабочий

В тридцать один год я, человек, у которого никогда не было хозяина, который был свободен, делал что хотел, — стал чернорабочим. Да, потому что я ушел из школы в тринадцать лет, и у меня не было профессии. Моя первая работа на Таити: я был сортировщиком посуды в магазине Дональд в Папете. Оплата: 5 тысяч полинезийских франков, 250 французских франков в месяц. Какое падение для меня, в Алжире зарабатывавшего в двадцать раз больше. Сначала пилюля была горькой На этой каторге Симона помогала мне, плетя корзины из пандануса. Она научила меня плести ручки к этим корзинам, и мы продавали их на рынке в Папете. Однажды вечером, вернувшись с работы и сидя за плетением, я посмотрел на себя в зеркало и сказал себе: это невозможно! Я вел такую жизнь, а оказался в таком положении… Я сказал Симоне: «Если надо, я потрачу десять лет, но мы выберемся из этого дерьма». Она же смеялась, как это делают таитянки, которые не думают о завтрашнем дне. Ей было шестнадцать лет!

Отработав три месяца в магазинах Дональд, я нашел работу в типографии Бамбридж. Директор принял меня на работу, и сразу я стал получать 6 тысяч полинезийских франков в месяц. Он заставлял меня работать по десять часов в день. Он мне сказал: «Если ты быстро выучишься этому ремеслу, ты скоро будешь зарабатывать 20 тысяч полинезийских франков, потому что я хочу заменить того пария, который работает на офсете». Разделяй и властвуй! Тогда я принялся работать как сумасшедший. Я уже не считал часы. Иногда я оставался до восьми вечера, чтобы закончить срочную работу. Через четыре месяца у меня выходили безупречные афиши, но что касается оплаты, я так и не видел никакого прогресса. Первоначальные обещания были враньем. Ну, хорошо, я не из тех, кто ходит жаловаться к инспектору по труду. Я узнал, что в аэропорту Фаа набирали на работу. Нужно было переделать гидроизоляцию террас. Они платили 11 тысяч полинезийских франков в месяц при десяти часах в день. On! На другой день я нарочно сломал офсет. Я пустил его на большой скорости и между планками вставил тряпку. Результат: два месяца в ремонте. На Таити не было запасных частей! И я распрощался с патроном. По ходу дела я подарил ему зарплату за две недели, чтобы он знал, что я свободный человек. Я никогда не буду упрашивать хозяина.

Так я стал чернорабочим в аэропорту. Десять часов в день, на самом солнцепеке, в течение пяти месяцев я раскатывал асфальт по три килограмма на квадратный метр. Было тяжко. Я был единственным французом среди таитян. В полдень у нас был час отдыха для обеда. Чтобы выкрутиться, я сказал Симоне: «Днем ходи обедать к маме». А я все пять месяцев ел днем хлеб и банку паштета. Результат: через три месяца у меня были фурункулы и карбункулы. Мне пришлось разнообразить пищу. Таитяне, работавшие со мной, стали меня уважать. Для них я, родившийся в Алжире, был наполовину французом. Они любили меня подкалывать. Когда я уходил в туалет, если в моем ящике было три банана, два они у меня стащат. И смеялись, как дети. Я им сказал: «Если вы еще тронете мои вещи, я рассержусь». Я купил в аптеке пятьсот грамм фруктового Vichy, что-то вроде конфет в виде апельсиновых ломтиков. Это было лекарство против запоров: вы съедаете два, и у вас понос. Я им сказал, что это были витамины, и оставил их в своем ящике, сказав: «Не трогайте больше мои вещи». И ушел в туалет.

Когда я вернулся, разумеется, они стащили у меня половину. Я на них накричал и снова ушел в туалет. Они их сожрали, как орехи. Результат? На следующий день я один вышел на работу. Хозяин спросил меня, где остальные. Я сказал, что ничего не знаю. Они вернулись через два дня. Я видел, как они разговаривали между собой на таитянском. Уверен, что у них всех был классный понос, до крови. Подумайте только, каждый из них проглотил больше дюжины. Они смотрели на меня со сконфуженным видом, из-за того что их провели. С того дня никто больше не прикасался к моим вещам.

Бар

Поработав чернорабочим, я вместе с компаньоном купил бар-ресторан. Я смог это сделать с помощью моей бедной матери, которая прислала мне свои последние сбережения: 20 тысяч французских франков, или 360 тысяч полинезийских. Поскольку мне было надо заплатить 100 тысяч полинезийских франков за нотариат, мне пришлось еще кое у кого занять, под сорок пять процентов! Это кажется невероятным, но для меня вопрос стоял так: либо соглашаться на эти условия, либо оставаться чернорабочим. Так вот, когда у вас нет гарантий, люди пользуются этим, чтобы вас задушить. Банки дают займы только тем, у кого уже есть деньги! Двадцать лет спустя я познакомился с директором банка — тем временем моя звезда стала блестеть ярче — и рассказал ему историю о том займе. Он мне сказал: «Но надо было прийти к нам и попросить кредит!» Я ему ответил: «Это вы мне сейчас говорите, но в то время, когда я был босяком, вы не дали бы мне даже 100 франков». Да, когда я захотел купить бар, я столкнулся со всеми возможными трудностями. Была такая медсестра, которая лично знала де Голля. Голлистка, с большим Лотарингским крестом на груди. Потом я узнал, что проблемы с покупкой бара возникли по ее вине. Потому что я был алжирским французом. Алжирские французы не любили де Голля, а значит, она терпеть не могла алжирских французов. Я узнал, что это она ставила мне палки в колеса. Но я не опустил руки и открывал все новые мелкие предприятия, некоторые из них имели успех.

Этот бар-ресторан я приобрел 1 апреля 1963 года, заплатив сорок пять процентов за долг. Чтобы начать работать, мать Симоны одолжила мне 20 тысяч полинезийских франков (1100 французских), и Виктор Кадем, приятель-араб из ФНАО, с которым я вместе работал в алжирском порту, одолжил мне ту же сумму, потому что у меня не было ни франка, чтобы купить несколько ящиков пива и несколько бутылок алкоголя. Позади бара было нечто вроде кладовки. Там я положил на землю матрас. Там мы спали. Я сделал вешалку из восьми ящиков из-под виски, по четыре с каждой стороны, и ручка от веника посередине. Когда родилась моя дочь, 30 августа 1963, мы положили ее спать на двух стульях, потому что у нас были крысы. Бедняжка упала и получила небольшую рану на голове. Тогда я нашел чемодан, поставил его на стулья, и он играл роль кроватки. Я сам не был ресторатором, но быстро увидел, что нужно арендовать ту часть, которая относится к ресторану. Я ее снял у одного китайца за цену, которая покрывала общие расходы бара-ресторана, к чему он должен был добавлять два меню в обед и вечером. Так что с тех пор у меня не было расходов ни на питание, ни на жилье.

Когда я вспоминаю об этом, я тогда действительно сильно досадовал. Но при всех трудностях удача не оставляла меня. Доказательство: в день рождения моей дочери нашел на улице, на земле 11 тысяч полинезийских франков. На эти деньги я купил прекрасный кремовый торт на двухлетие Тэны.