Разложение советской системы

Бюрократия, о которой мы читаем у Троцкого или Бухарина, на самом деле не так уж неэффективна. Проблема не и ее низкой эффективности, а в том, что бюрократия становится самостоятельной социально-политической силой, подчиняя себе пролетариат вместо того, чтобы служить его интересам.

Ленин много писал о бюрократизме, о проволочках, о бессмысленном бумагомарании. Но ни тогда, ни при Сталине бюрократия не была столь неэффективной, как в период, начавшийся с конца 1950-х годов. Объем информации возрастает, центр не справляется с нарастающими потоками информации. Поставщики информации манипулируют центром, подталкивают к выгодным для себя решениям. Манипулируя информацией, они манипулируют властью.

Наступает эпоха, когда людей не убивают, зато убивают время. Система управления все усложняется, система контроля становится все запутаннее. В странах советского блока подобный кризис ощущается тем острее, чем более развита экономика. В Чехословакии, где существовала эффективная индустриальная экономика, мало пострадавшая от войны, кризис советской модели управления был совершенно очевиден. Пражская весна 1968 года была абсолютно закономерна. Реформы, поддержанные в значительной части самого бюрократического аппарата, начались потому, что было ясно: иначе нельзя. Встает вопрос о децентрализации управления. Но это ведет к политическим и социальным последствиям. Реформа означает ослабление власти центра, партийной бюрократии и ее возможный постепенный демонтаж. В каком-то смысле перед нами реформистский вариант того, что Троцкий назвал политической революцией. Но в отличие от модели Троцкого власть переходит не столько к революционному пролетариату, сколько к порожденному индустриализацией слою технократов, находящихся на более низких уровнях той же управленческой системы. Тем не менее речь идет о демократизации.

Для советской бюрократии, возглавлявшейся в те годы Брежневым, это было слишком радикально. Тем более что демократизация в Чехословакии вызвала к жизни новые политические силы, главным образом на левом фланге. Речь пошла о куда более радикальных переменах, о рабочем самоуправлении на производстве, об обновлении марксизма и т.д.

Пражская весна была подавлена силой оружия. Но с кризисом управления что-то же надо делать! И тогда находится гениальное решение - бюрократическая децентрализация. Поскольку центр не справлялся, возникало несколько параллельных центров. Начинают плодиться министерства, ведомства. Вплоть до министерства хлебобулочной промышленности. Это, кажется, последнее отраслевое министерство, созданное уже Горбачевым. Специализация возрастает, поэтому министерств становится все больше и больше.

Параллельные центры начинают обработку информации, но в них происходит и консолидация корпоративных интересов. Идет борьба за дефицитные ресурсы, за получение выгодного, удобного для министерства и ведомства плана. Если раньше советская экономика планировалась директивно, сверху вниз, то теперь развивается договорное планирование, когда официальный государственный план есть не более чем результат согласования интересов между ведомствами.

Общество все более становится организовано вокруг корпораций. Эти корпорации пока не являются частными. Но реально возникает корпоративная структура. Какова роль партии? Она остается политическим агентом, который должен эти параллельные и зачастую уже соперничающие между собой центры власти стянуть вместе и каким-то образом обеспечить их координацию. Происходит это не через рынок и не через самоуправление трудящихся, не через прямое соприкосновение заинтересованных лиц на том уровне, на котором происходит взаимодействие. Проблемы нарастают внизу, а все согласования происходят наверху. Экономика движется от командного управления не к демократическому планированию, а к корпоративному компромиссу. Борьба за ресурсы идет на бюрократическом уровне.

Если сначала партия выступает в роли силы, которая способна определенным образом консолидировать соперничающие элементы, то по мере возрастания бюрократического плюрализма она сама начинает разрушаться, ее растягивают в разные стороны.

Начинается прогрессирующий развал системы, распад ее на составные части, и как итог мы получаем 1991 год, когда в Беловежской Пуще трое высших партийных начальников, превратившихся в правителей суверенных республик, объявляют СССР распущенным.

Закономерным итогом эволюции советской системы оказывается корпоративно-олигархический капитализм, который мы имеем сегодня в России. Приватизация логически вытекает из всего того, что происходило раньше. Это лишь окончательная, завершающая фаза процесса. Происходит приватизация тех фрагментов, на которые уже раньше раздробили общенациональное достояние, тех объектов собственности и управления, которые оказались под контролем отдельных корпораций.

Зачастую приватизировались объекты, которые при классическом капитализме не являются частью экономики. По сути, делили не государственную собственность, а само государство как таковое. Что вполне закономерно, исходя из предшествующей истории. Новым хозяевам вместе с объектами собственности доставались неразрывно связанные с этими объектами элементы властных функций, порой даже элементы силовых структур, которые тоже приватизировались.

В западном варианте капитализма, как правило, силовые структуры приватизации не подлежат, и если это происходит, то это воспринимается все-таки обществом с очень большой степенью драматизма, как проявление социальной болезни. Например, когда в Америке происходит приватизация тюремной системы. Конечно, тюрьмы можно превратить в прибыльный бизнес. Заключенных можно эксплуатировать. Но даже сугубо буржуазная американская культура реагирует на это с раздражением (отсюда целая серия голливудских фильмов, осуждающих частные тюрьмы).

Принцип западной демократии состоит в том, что политическая сфера остается более или менее защищенной от прямого контроля со стороны частных интересов. И чем меньше отдельный капиталист способен в своих интересах контролировать государство, тем эффективнее служит оно общим интересам капитала. Но такая ситуация возможна только в богатых странах Запада, где капитал достаточно хорошо организован и может позволить себе роскошь соблюдения всех требований правового государства. И то, как мы видим на примере США, это не всегда получается.

В странах «третьего мира» и в бывших странах советского блока приватизация прямо вторгается в сферу публичного, коллективного интереса. Формально или не формально это происходит - уже другой вопрос.

Отсюда специфическая природа политической борьбы в современной России. Мало того что у частных корпораций появляются собственные секретные службы, но и государственные секретные службы ведут какую-то странную войну между собой за частные интересы. А капиталист Михаил Ходорковский оказывается за решеткой, проиграв политическое и деловое столкновение с группой конкурентов, заправляющих в Кремле. Одна компания в борьбе против другой использует налоговую полицию, а Газпром заключает с налоговой полицией официальное соглашение о выбивании долгов, то есть налоговая структура выступает как частная банда рэкетиров.

Это отнюдь не свидетельствует о том, что российский капитализм какой-то неправильный. Просто он развивается не по западноевропейскому сценарию, а так же, как на большей части территории планеты. Что совершенно естественно, если учесть его предысторию.

НОВЫЙ РУССКИЙ КАПИТАЛИЗМ

Именно расслоение номенклатуры в конечном счете привело к реставрации капитализма. Возвращаясь к Каутскому, можно сказать, что теоретик немецкого ортодоксального марксизма посмертно торжествует. Получается, что он был прав по отношению к Ленину. Только его правота стала ясна с опозданием на 70 лет. Революция вышла за свои пределы, но в конечном счете вернулась туда, откуда начиналась. Осуществив, впрочем, модернизацию общества.

Модернизация была осуществлена невероятно большой ценой. Но если олигархический капитализм в России стабилизируется и консолидирует свою власть, то не будут ли утрачены и достижения советской эпохи, купленные такой дорогой ценой?

Если по отношению к советской бюрократии Троцкий говорил про выродившееся рабочее государство, то постсоветский капитализм напоминает в какой-то степени выродившееся советское государство. Его конструктивный потенциал остается весьма и весьма под вопросом.

А как оценить то, что произошло со страной в 1990-е годы? Иногда говорят про «революцию», а порой про «контрреволюцию». В этом контексте стоило бы вспомнить движение «Солидарность» в Польше 1980 года. Перед нами массовое рабочее движение, но оно выступает не против буржуазии, а против бюрократического режима, который себя сам называет социалистическим и коммунистическим. Поведение рабочих «Солидарности» заставляет вспомнить образцовые примеры классовой борьбы пролетариата. Но в выигрыше оказывается буржуазия - международная и своя собственная, сформировавшаяся на основе той самой партийной номенклатуры, с которой рабочие так героически боролись.

Одна точка зрения состоит в том, что в Восточной Европе произошла народная демократическая революция. Но то, что должно было стать политической революцией пролетариата, описанной Троцким, почему-то обернулось не торжеством социализма, а реставрацией капитализма. К тому же в самой отвратительной бюрократическо-олигархической форме.

Другая точка зрения, высказанная восточноевропейскими социологами, состоит в том, что произошла реформа системы, своего рода освобождение номенклатуры. Да, было великое освобождение, но освободилось не общество от номенклатуры, а наоборот. Номенклатура освободилась от социальной ответственности. Бюрократические элиты нашли выход из кризиса, в котором оказалась советская система к концу 1980-х годов. Они укрепили свои позиции, использовав кризис как повод, чтобы пожертвовать остатками обязательств, оставшихся у них по итогам революции 1917 года.

Демократизация есть лишь побочный эффект распада, происходившего наверху. В силу того что номенклатура утрачивает монолитность, становится плюралистичной, допускается гораздо большая демократия в обществе. Овладевая собственностью, элита находит новые способы легитимации, не ссылаясь на революционное наследие, а прикрываясь итогами выборов.

У Троцкого уже в 1936 году была высказана гипотеза относительно подобного развития событий. В его работе «Что такое СССР и куда он идет» (на Западе известной как «Преданная революция») есть место, где он описывает самый худший сценарий. Бюрократия консолидируется, осознает свои интересы, по-настоящему становится классом, превращаясь в буржуазию. Режим идет на диалог и примирение с Западом, приватизирует собственность, создавая тем самым уже полноценный капиталистический порядок. Для Троцкого это некий кошмарный сон, он пишет, что это маловероятно, что это крайний сценарий. Именно этот крайний вариант и оказался самым точным прогнозом…

Можно взглянуть на распад СССР и с точки зрения миросистемного анализа. Тогда придется констатировать, что попытки Советского Союза и его сателлитов выйти из капиталистической системы в очень большой степени способствовали демократизации и модернизации западного капитализма и миросистемы в целом. Они создавали постоянную угрозу для миросистемы и тем самым стимулировали процессы перераспределения долгов, собственности, власти, заставляли правящие классы искать компромисса с трудящимися. Это относится не только к рабочему классу Запада, но и странам Юга - Африке, Азии, Латинской Америке.

Начиная с середины 1970-х годов динамика процесса меняется. Первым сигналом становится возвращение в капиталистическую миросистему стран Восточной Европы, начавшееся не в 1989 году, когда распался Варшавский договор, а в 1973 году в связи с нефтяным кризисом. Тогда после нефтяного кризиса брежневское руководство СССР приняло стратегическое решение. Стало окончательно ясно, что можно не проводить внутренние реформы, поскольку высокие цены на нефть позволяли ничего не менять - ни в СССР, ни в братских странах.

Никаких реформ не надо, не надо ломать себе голову над тем, как повысить эффективность системы, как стимулировать инновации, все, что нужно, - купим. Нефть стремительно поднялась в цене в 1973 году. Советское руководство использовало эту ситуацию, чтобы начать подкупать собственное население, пытаясь обеспечить более высокий потребительский стандарт за счет экспорта нефти, газа, сырья. В итоге Советский Союз вернулся в миросистему - в качестве поставщика сырья. В миросистему, с благословения Кремля, вернулись и другие страны Восточного блока.

В начале 1970-х годов СССР начал в международном разделении труда выполнять ту самую роль, которая присуща и постсоветской России - поставщика сырья. Но выполнял он ее с неадекватной своему месту экономической системой и политическим статусом: он был слишком развит и силен для этой скромной роли. Страны Восточной Европы попадают в долговую зависимость от Запада тоже не без помощи СССР, который считался, по существу, гарантом их долгов. В Польше, Венгрии начиная уже с конца 1970-х -начала 1980-х годов обслуживание внешнего долга является структурным фактором экономики. В этом смысле Восточная Европа дает классические примеры периферийного развития. Причем зависимость проявляется не только в том, как осуществляется эксплуатация ресурсов, но и в том, как организована экономика. Постепенно экономика перестраивается с решения внутренних задач на внешние.

Легко догадаться, что проведенная Михаилом Горбачевым перестройка (которая, кстати, совпала со стабилизацией и снижением цен на нефть) закрепляла тот же процесс. Перепуганные хранители советской обрядности говорили про каких-то «агентов влияния», по указаниям иностранных разведок разрушавших великую страну. А на самом деле работал экономический механизм. Политики лишь его обслуживали.

Советский Союз экономически и политически должен перестать существовать, потому что он как социополитическая структура оказался негоден для той новой роли, которую взялся играть в международном разделении труда. Ему нужно создать новую социальную, экономическую и политическую системы, которые были бы адекватны данной роли. В этом смысле поворот к капитализму закономерен, а периферийный характер русского капитализма был в достаточной мере предопределен изначально.

Является ли сложившееся общество в полной мере буржуазным, стопроцентно капиталистическим? Постсоветские структуры отличаются от классической модели свободного предпринимательства, хотя в общем соответствуют динамике позднего корпоративного капитализма. Отличие в том, что модели корпоративного капитализма, которые мы имеем на Западе, все равно вырастали из свободного предпринимательства, а на территории бывшего СССР мы имеем дело с корпоративной моделью, которая вырастает не из свободного предпринимательства, а из государственно организованной экономики. При внешнем сходстве есть некоторые генетические различия. С другой стороны, вспомним Розу Люксембург и Андре Гундер Франка, которые показали, что капитализм, приходя в периферийные страны, не делает их насквозь капиталистическими. Скорее они становятся полукапиталистическими. То есть они становятся капиталистическими в той мере, в которой они включены в международное разделение труда. Их элиты обуржуазиваются и становятся частью международных элит в той мере, в какой они связаны с Западом. Внутри своего общества они могут жить «по традиции», осуществлять старые модели воспроизводства. Причем некапиталистические производственные отношения, поставленные на службу капиталистическому рынку, становятся конкурентными преимуществами. Попросту говоря, если можно поставлять на международный рынок товар, производимый рабочим, которому по полгода не платят зарплату, то это огромное конкурентное преимущество. Правда, это преимущество имеет значение только в той мере, в которой мы работаем именно на мировой рынок. На внутреннем рынке углубляется кризис, потому что этот рабочий ничего не может купить.

Экспортная ориентация экономики способствует закреплению примитивных форм эксплуатации. Открытая экономика требует либерального общества, требует определенной открытости в политике и в социальной практике. Но с другой стороны, та же экономика стимулирует сохранение архаичных, жестких форм эксплуатации. Так рабство в Америке сопровождалось написанием самой передовой конституции. Замечательная американская демократия на первых порах была бы, наверное, невозможна, если бы на Юге нельзя было извлечь прибыль из безжалостной эксплуатации негров, которых просто не воспринимали как граждан.

Марксисты и либералы едины в том, что отмечают противоречие между либеральным и авторитарным началом в постсоветском обществе. Но парадокс в том, что одно тесно связано с другим. Периферийные системы всегда требуют определенной степени либерализма, особенно экономического, но не позволяют действовать полноценной буржуазной демократии. Демократия вовлечет в принятие решении массы, а эти массы явно не заинтересованы в поддержании системы. И подкупить их, в отличие от стран «центра», нечем. Подобное противоречие разрешается на основе олигархической системы. Олигархия по Аристотелю есть ухудшенная форма аристократического правления. Не власть наследственных элит, а власть тех, кто владеет собственностью, имеет привилегии, влияние. Это не тирания - есть определенное подобие демократических процедур. Но не для всех.

Легко догадаться, что такой порядок вещей чреват новым политическим, социальным, экономическим кризисом. Периферийный капитализм в России породил своего рода люмпен-буржуазию и олигархию, выросшие на основе разложения старой советской номенклатуры. Мы получили скорее обуржуазившуюся номенклатуру, нежели полноценный предпринимательский класс. Но это не случайность и не результат ошибок реформаторов, а закономерный результат предшествовавшего развития. В рамках этой системы вряд ли удастся найти эффективную либеральную стратегию модернизации. Любая попытка найти выход на основе либеральных путей столкнется с тем, что либеральные элементы общества теснейшим образом связаны с нелиберальными и даже антилиберальными элементами. Возникает ситуация, на удивление похожая на то, что мы видели в России в начале XX века. Уже идет капиталистическое развитие, есть даже определенные успехи на этом пути, но сложившиеся конкретные формы капитализма и соответствующие им элиты не способны завершить модернизацию успешно. Возникает вопрос о формировании новой политической и социальной силы, способной выйти из этого тупика, изменив правила игры. Может быть, все-таки в конечном счете окажется прав Ленин, а не Каутский?

Российская революция прошла трагическую траекторию, завершившуюся самоотрицанием. Можно ли говорить о русской революции как о потерпевшей неудачу и каковы исторические выводы? Я думаю, что неудачу революция потерпела в той мере, в какой все революции терпят неудачу. Маркузе (ссылаясь на Энгельса) говорил, что всякая революция является преданной революцией, поскольку неизбежно революция вырывается за пределы всех своих исторических задач и пытается решить глобальные задачи человеческого освобождения. А эти задачи невозможно решить с одной попытки.

Но русская революция осуществила огромный исторический прорыв, причем не только по отношению к России, но и по отношению ко всему миру. Ее результат - не только модернизация России, но и демократизация западного мира. Последующий крах и утрата положительных результатов советского периода, в свою очередь, ставят под угрозу результаты революции как внутри России, так, возможно, и глобальные.

Но совершенно очевидно, что революционный импульс не закончился. Если мы возьмем французскую революцию, с которой все революции себя сравнивают, то ведь в ней и термидор, и бонапартизм, и реставрации не были последними фазами. Французская революция проходит фазы: жирондизм, якобинство, термидор, эпоха имперской экспансии, реставрация старого режима. Если мы смотрим на историю русской революции, то при гораздо большей растянутости во времени (во Франции процесс занимает примерно 40 лет, а в России около 80 лет) мы видим ту же динамику. Страна больше, масштабы больше. Сначала Февральская революция, потом Октябрь (Ленин не случайно сравнивал большевизм с якобинством). Затем сталинский термидор, описанный Троцким, явные элементы бонапартизма в позднем сталинском режиме, вызревание в советской системе имперской идеологии, которую так любят ностальгирующие патриоты. Мы видим создание вокруг СССР квазиимперской системы в Восточной Европе. И наконец, крах бонапартистской модели и реставрация буржуазного режима.

Реставрация - это не контрреволюция. Ведь контрреволюция может победить только на ранних этапах революции, когда можно подавить народное движение и вернуть старый порядок. Реставрация - это компромисс новых элит со старыми. Старые элиты побеждены, они возвращаются в основном на символические роли. Гораздо важнее в случае любой реставрации международные элиты. Во Франции важны были не опереточные Бурбоны, которых привезли в своем обозе англичане и русские. Они были формально нужны для того, чтобы показать: монархия восстановлена, традиционный порядок вернулся. Реально суть реставрации в другом. Это компромисс между народившимися в итоге революции новыми верхами, которые уже не хотят иметь ничего общего с революционными массами, и международным сообществом. Для того чтобы быть принятыми в «клуб» международной элиты, надо идти на уступки. И надо демонстративно порвать с революционным прошлым (чего ни французская, ни советская империя сделать были не готовы).

В России династия Романовых была истреблена, так что вернуть их не было никакой возможности. Хотя вопрос ставился и даже тронный зал в Кремле готовили. Но проблема не в том, восстановлена династия или нет. Восстановление к династии было необходимо как символ, как формальный знак, который нужен международным элитам. В данном случае Россия смогла обойтись без этого, поскольку были даны знаки другого рода, и гораздо более впечатляющие. Международный валютный фонд смог вполне осуществить ту функцию, которую во Франции выполнял Священный союз. Приватизация собственности и либерализация экономики - вот главные требования международного буржуазного сообщества, которые были выполнены к полному удовольствию обеих сторон.

Между тем французская революция показала, что реставрация является не последним, а очередным этапом процесса. После нее прошла целая череда новых революционных потрясений. История русской революции тоже не закончена.

От класса - к партии

Когда Ленин хотел подчеркнуть марксистский характер дискуссии, он неизменно повторял вопрос: в интересах какого класса проводится та или иная политика? Действительно, вопрос о классовом интересе один из ключевых в марксизме.

Маркс подчеркивал, что не он открыл существование классов и борьбу между ними. Понятие класса идет из античности. Разумеется, когда древние греки или римляне говорят о классах, они имеют в виду не совсем то же, что современные социологи. К тому же есть проблемы перевода: древнегреческий язык уникален. Тем не менее можно сказать, что одно из самых древних рассуждений о классе, о классовой природе государства и классовой борьбе можно найти уже в разговоре Сократа с Алкивиадом, изложенном у Ксенофонта.

Понятно, что амбициозного молодого Алкивиада интересовал вопрос о политике. Он задал Сократу вопрос о природе государства, и Сократ, как обычно, начал заваливать собеседника встречными вопросами. В итоге они пришли к очень простому выводу: закон выражает волю господствующего класса. То, что выгодно классу, господствующему в государстве, записывают в закон.

Термин «класс» впоследствии активно употреблялся в древнем Риме. И не случайно понятие «пролетариат» тоже приходит в марксизм из латыни. Из римской истории идет и представление о борьбе между классами. Однако у Маркса были и источники куда более близкие по времени: он неоднократно ссылался на французских историков, которые описывали события Великой французской революции. На материале революционных потрясений конца XVIII века они уже могли дать серьезный анализ классовой борьбы.

Постановка вопроса

Далеко не все историки, давшие Марксу необходимый материал, были радикалами, некоторые придерживались консервативных взглядов. Они просто честно описали и проанализировали то, что произошло в стране в 1789-1799 годах. Маркс подчеркивает, что, не будучи первооткрывателем классов и классовой борьбы, он открыл взаимосвязь между социальной структурой и производственной структурой общества. Он показал природу классов как социального института, основанного на экономической структуре и общественном разделении труда. И соответственно, он показал их экономическую детерминированность.

Однако Маркс также показал динамику классовой борьбы, которая, с его точки зрения, должна привести к разрушению капитализма и замене его каким-то другим обществом, которое он называл коммунизмом или социализмом.

При всем том развернутой социологии классов у Маркса нет. Более того, с формальной точки зрения в его текстах обнаруживается противоречие. На мой взгляд, это противоречие кажущееся, но тем не менее оно бросается в глаза. В «Коммунистическом манифесте» написано, что вся история существовавших обществ была историей борьбы классов. Но у того же самого Маркса, а также Энгельса нередко говорится про общество, где еще не сложились классы. Это не только азиатский способ производства. Например, у Энгельса можно найти рассуждения о том, что в феодальной Германии не было сложившихся классов. Вместо них были сословия, более или менее разложившиеся в процессе модернизации.

Сословие не тождественно классу. Сословие - не просто правовое изображение классовых отношений (как порой трактовали феодальное право советские марксисты). Конечно, можно говорить про класс феодалов, и класс феодально зависимых крестьян, и класс буржуа. Но к этому сословная система не сводится. У Энгельса класс и сословия - это абсолютно нетождественные вещи. Впрочем, это и так очевидно, достаточно вспомнить про понятие «третьего сословия», включавшего в себя и крестьян, и наемных рабочих, и буржуазию. Как это можно назвать классом?

При чтении марксовских и энгельсовских текстов, особенно поздних, создается впечатление, что класс в той степени, в которой он описан у Маркса, типичен именно для буржуазного общества. Иными словами, существуют социальные антагонизмы и противоречия интересов, существует общественное разделение труда. И в этом общественном разделении труда большие группы людей занимают определенное место (одни организуют производство, присваивают прибавочный продукт, другие этот прибавочный продукт производят, но не могут его использовать, не могут им распоряжаться и т.д.). Однако эти группы не всегда образуют полноценный класс.

С точки зрения диалектического метода Маркса противоречия являются до известной степени кажущимися. У Маркса, Энгельса, как и Гегеля, есть понятие «Werden» (становление). В добуржуазных обществах мы видим классы, становление которых еще не завершилось, они не до конца оформились. Но они уже формируются и возникают. Потому все-таки можно сказать - в философско-историческом смысле, что вся история есть история борьбы классов. Но если мы будем думать, что все те условия классового взаимодействия и классовой борьбы, которые мы находим в Европе Нового времени, можно обнаружить и в другое время, и в другом месте, нас ждет разочарование. Это еще не классы. В духе Гегеля и Блоха можно было бы даже написать так: еще-не-классы.

У немецкого марксиста Эрнста Блоха было понятие еще-не-бытия: предмет как бы уже существует, но его как бы еще и нет, он находится в процессе становления. Однако тут нас подстерегает еще одна методологическая ловушка, ибо, поставив вопрос, Маркс нигде не дал четкого ответа на него: чем отличается уже сложившийся, ставший класс от еще не сложившегося, становящегося или потенциально возможного класса? Он говорит о «классе в себе» и «классе для себя». Вроде бы понятно, но где критерий?

С этим вопросом мучился и Ленин. Отсюда и явное возбуждение, с которым он записывает внезапно озарившую его (и действительно гениальную) формулировку об общественном разделении труда, - в самом неподходящем месте, в статье о ремонте паровоза. Хорошо, конечно, что рабочие вышли работать в субботу, исходя из исключительно пролетарской сознательности, и починили паровозы. Для советского периода сама идея бесплатной работы на государство очень важна, но я вас уверяю, что, несмотря на весь эмоциональный пафос Ленина, это была достаточно малозначимая ситуация. Марксистская социология, однако, должна была очень благодарна этим рабочим, поскольку именно они спровоцировали Ленина на написание статьи, сделавшейся классической.

Понятно, что общественное разделение труда не совпадает с технологическим. Термин «общественное разделение труда» - очень богатый в социологическом плане. Он позволяет показать общество как производящий, работающим организм, но организм все-таки социальный. Разделение труда не совпадает с производством, оно богаче, разнообразнее. Оно включает в себя целый ряд функций абсолютно не производительных, но абсолютно необходимых, чтобы система в целом функционировала: культура, образование, здравоохранение, правосудие и т.д.

Вопрос о самодостаточности класса оставался в марксизме непроясненным примерно до 1920-х годов, когда марксисты начали несколько, я бы сказал, неблагодарно пользоваться социологией Вебера. Вебер явно не любит марксистов. Марксисты платят ему тем же. Справедливости ради надо признать, что у Вебера было более чем достаточно оснований плохо относиться к современному ему марксизму, на интеллектуальном и культурном уровне. Марксизм Каутского достаточно ученический и схоластический и фактически игнорирует культурный и идеологический компоненты социального развития. Тем не менее Вебер совершенно явно заимствует из марксизма целые теоретические пласты. По возможности не цитируя. Впоследствии марксизм то же самое проделывает с Вебером. Среди марксистских социологов долгое время считалось дурным тоном ссылаться на Вебера.

Вебер дал представление о классе как структуре, построенной на горизонтальных связях. Для Маркса важно, что противопоставляет один класс другому. Для Вебера - что его консолидирует, что его внутренне связывает. Класс - не просто функция в общественном разделении труда, но и некий самодостаточный, устойчивый коллектив, в котором сложилась своя культура, определенная система горизонтальных связей, механизм внутреннего самовоспроизводства. Именно эти механизмы и позволяют классу эффективно справляться со своей ролью в общественном разделении труда. Самовоспроизводство класса не тождественно чисто экономическому процессу, оно не сводится к тому, что люди занимают определенные места в социальной иерархии. Как ни странно, здесь Вебер дает марксистам очень важную подсказку. Он непроизвольно заставляет вспомнить Маркса с его понятиями «класс в себе» и «класс для себя».

Понятия эти восходят к Канту и Гегелю. Но это отнюдь не просто дань философской традиции. Маркс пишет, что рабочий класс был «классом в себе», а потом становится «классом для себя». Что это значит? То, что пролетариат осознал себя как класс. Но ведь это на самом деле удивительно похоже на веберовское представление. О том, как, например, формируется буржуазия. Можно вспомнить его работу про протестантизм и дух капитализма. Это книга о том, как буржуазия из «класса в себе» превращается в «класс для себя», формирует свою идеологию, свою этику, систему взаимоотношений, поведенческих норм. Формирует свои понятия о рациональности, что для Вебера очень важно. И на основе этих понятий о рациональности начинает трансформировать общество вне себя. То есть становится уже «классом для себя», а затем - господствующим классом.