Диссидентское движение 1960—1970-х гг.

Тенденция к «закручиванию гаек», наметившаяся в последние годы правления Хрущёва, после его смещения со всех постов в 1964 г. стала преобладающей в политике лидеров страны. Однако постепенное свёртывание процессов «либерализации» не привело к исчезновению оппозиции. Вернуться к тотальному террору номенклатура не могла, т.к. это поставило бы под удар самих партийных чиновников, которые не для того избавились от беспокойного Хрущёва, чтобы дрожать за свою будущность при новых вождях. Дозированный же террор по хрущёвским рецептам не мог заставить замолчать всех глотнувших свободы в предшествующие годы.

В марте 1965 г. во время диспута в МГУ многие участники дискуссии говорили о сталинских преступлениях, призывали привлечь к ответственности приближённых умершего тирана. Подобные настроения были если не всеобщими, то весьма распространёнными в студенческой среде.

Тоска по утраченному идеологическому контролю над интеллигенцией побудила кремлёвских правителей затеять суд над писателями А.Синявским и Ю.Даниэлем. Им инкриминировали публикацию произведений на Западе (под псевдонимами Абрам Терц и Николай Аржак). Предполагалось, что заранее известный приговор и его одобрение «литературной общественностью» заставят одуматься чересчур разошедшихся в годы оттепели вольнолюбцев. Эффект оказался, однако, совсем иным — неожиданным для организаторов процесса, но вполне закономерным в обществе, пережившем хрущёвскую либерализацию и почти преодолевшем давние страхи.

Послушные судьи вынесли, разумеется, предписанный властями приговор — довольно суровый (7 и 5 лет лагерей); однако «всенародного одобрения» не получилось. Более того, действия властей, вкривь и вкось толковавших собственные законоустановления, вызвали протест.

Ещё до процесса, 5 декабря 1965 г., по инициативе Александра Есенина-Вольпина около двухсот человек вышли на Пушкинскую площадь. Собравшиеся требовали от властей соблюдать советские законы (митинг был приурочен к Дню Конституции СССР). Подобная тактика впоследствии неоднократно использовалась правозащитниками, подчёркивавшими, что они не предъявляют никому политических требований, а лишь выступают за выполнение уже существующих правовых норм.

1965 год нередко считают поэтому датой зарождения в СССР правозащитного движения. Следует также упомянуть, что организованный Есениным-Вольпиным и его единомышленниками митинг стал первым в столице несанкционированным массовым мероприятием со времени троцкистской демонстрации 7 ноября 1927 г.

Власти знали о готовящейся акции и без труда разогнали оппозиционеров, арестовав около двух десятков человек. Последовали репрессивные меры, сведшиеся в основном к изгнанию замеченных на площади студентов из учебных заведений.

После вынесения приговора Синявскому и Даниэлю 63 писателя и около 200 поддержавших их представителей интеллигенции, в том числе людей весьма известных, подписали обращённые к советским правителям письма с просьбами отменить приговор и отпустить осуждённых литераторов «на поруки» (эта мера вполне вписывалась в рамки советского законодательства). Подписанты (термин скоро вошёл в употребление) не обвиняли, не разоблачали, не грозили — они напоминали о необходимости соблюдать законы, не подвергая сомнению их справедливость.

Кампания писем, у истоков которой в 1966 г. стояла Лариса Богораз, стала моделью, не раз использованной правозащитниками в последующие годы, — с той разницей, что позднее адресатами обращений становились и международные организации, признаваемые Советским Союзом.

Письма были публичными документами; они, как правило, распространялись в самиздате. Многие подписывавшие призывы к руководителям не слишком, конечно, верили, что Брежнев с компанией станут прислушиваться к общественному мнению. Собственно говоря, речь как раз и шла о формировании этого общественного мнения…

Не менее важной представлялась и задача информировать людей о беззакониях, творимых властью. Материалы процесса над двумя писателями были собраны Александром Гинзбургом и Юрием Галансковым в самиздатовскую «Белую книгу». (Гинзбург был основателем одного из первых самиздатовских журналов, «Синтаксиса», за что арестовывался в 1962 г.; Галансков в те же годы, во времена «Маяка», издавал другой литературно-политический журнал, «Феникс».)

Составление и распространение «Белой книги» в числе прочего инкриминировали Гинзбургу, Галанскову и их подельникам, Вере Лашковой и Алексею Добровольскому, после ареста. Отчёт об этом процессе (о «деле четырёх») был составлен Павлом Литвиновым, тоже вскоре осуждённым.

С 1968 г. выходила «Хроника текущих событий», составители которой собирали сведения о нарушениях прав человека в разных регионах СССР. Редакторов-составителей регулярно арестовывали, но издание возобновлялось.

Самиздат и западное радио становились источниками неподцензурной информации для тысяч граждан СССР. Из этих источников сочувствовавшие диссидентам интеллигенты узнавали о новых произведениях опальных авторов, о содержании письма советским руководителям, подписанного Андреем Сахаровым, Роем Медведевым и Валентином Турчиным, о послании Солженицына делегатам IV Съезда советских писателей, о протестах против оккупации Чехословакии в августе 1968 г.

Параллельно с правозащитным движением в СССР в брежневские годы продолжала существовать и откровенно политическая оппозиция. В 1965 г. была раскрыта подпольная марксистская организация «Колокол». В 1967—1968 гг. шли процессы над членами «Всероссийского социал-христианского союза освобождения народа» (ВСХОН), созданного в 1964 г. в северной столице. В этой организации, по версии следствия, было 28 членов и 30 кандидатов. Существовала довольно чёткая партийная структура, которая должна была обеспечить постепенную подготовку революции. Придя к власти, члены ВСХОН намеревались выстроить в России «теократическое, социальное, представительное и народное» государство.

По выражению В.Буковского, создатели подпольных организаций пытались «повторить историю КПСС». И сами подпольщики, и их преследователи, кажется, верили, что революция может быть подготовлена революционной партией. Одни надеялись, другие боялись… Однако подобные представления были весьма далеки от реальности.

Диссидентское движение и в 1970-е гг. развивалось прежде всего в его правозащитной форме. В 1969 г. возникла «Инициативная группа защиты прав человека в СССР». Годом позже Сахаров, Твердохлебов и Чалидзе основали «Комитет прав человека в СССР».

Отечественные правозащитники апеллировали к мировой общественности, их организации получили международное признание, однако власти по-прежнему продолжали преследовать оппонентов. Впрочем, протесты западных политических лидеров вынуждали правителей СССР избегать чересчур жёстких репрессивных мер. Многим правозащитникам предлагали выбор: лагерь или эмиграция; иных, не спросясь, высылали из страны…

Подписание в 1975 г. «Заключительного акта Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе» позволило правозащитникам ссылаться на новые международные обязательства СССР. В 1976—1977 гг. возникли хельсинкские группы в Москве, на Украине, в Грузии, в Армении. Коммунистические правители в какой-то мере терпели эти организации (как и «Советское отделение Международной амнистии», основанное в 1974 г.) — до завершения периода разрядки международной напряжённости.

После 1979 г., когда советские войска вошли в Афганистан и отношения с Западом оказались безнадёжно и надолго испорченными, стесняться было уже нечего.

Конец 1970-х — начало 1980-х гг. становятся временем разгрома правозащитного движения. Власти почти добились своего — но победа была одержана накануне поражения, тогда, когда режим оказался на грани краха. Правители СССР, конечно, ещё надеялись, что в той или иной форме коммунистическая диктатура в нашей стране сохранится, но отпущенные для большевистского эксперимента сроки уже подходили к концу.

Крушение тоталитаризма нельзя считать непосредственным результатом деятельности правозащитников и иных оппозиционеров, но не следует и вовсе отрицать влияние диссидентов на политическую и социальную ситуацию в стране. Относительно бескровный демонтаж коммунистической диктатуры в конце 1980-х — начале 1990-х гг. — это в какой-то мере заслуга тех, кто на протяжении предшествующих десятилетий сопротивлялся давлению тоталитарного государства, тоталитарной идеологии.

Трудно переоценить прямое и косвенное воздействие культуры самиздата на сознание тех слоёв, от которых зависело принятие важнейших решений, — на чиновников и конформистскую интеллигенцию. Партийные функционеры, встроенные в систему власти, не могли слишком явно нарушать её системы, законы и правила. Но всё-таки многие из них куда охотнее читали произведения Солженицына, а не «творцов социалистического реализма», украшали свои дачи картинами авангардистов, а не баталистов школы Грекова, слушали на досуге Высоцкого, а не «Варшавянку». Современники Солженицына и Сахарова могли не разделять идей диссидентов, но уже не могли глядеть на мир так, как их предшественники, воспитанные на сталинском «Кратком курсе истории ВКП(б)».

Проверочный тест

Соотнесите даты и события.

События.

1. Несанкционированная демонстрация на Пушкинской площади в Москве, организованная Есениным-Вольпиным и его единомышленниками.

2. Подписание «Заключительного акта Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе».

3. Суд над Синявским и Даниэлем.

4. Создание «Инициативной группы защиты прав человека в СССР».

5. Процессы над членами «Всероссийского социал-христианского союза освобождения народа».

6. Ввод советских войск в Чехословакию.

Даты: а) 1965 г.; б) 1966 г.; в) 1967—1968 гг.; г) 1968 г.; д) 1969 г.; е) 1975 г.

ДОПОЛНИТЕЛЬНЫЙ МАТЕРИАЛ

Первые шаги к десталинизации были сделаны ещё до ХХ съезда, вскоре после смерти Сталина. Отказу от мифологии завершившейся эпохи объективно способствовала затеянная Лаврентием Берия демонстрация причастности покойного вождя к фабрикации дела врачей. «Тихая реабилитация» и освобождение из лагерей нескольких тысяч партийных работников, учёных, «деятелей культуры» в 1953—1956 гг. также содействовала тому, что многие члены КПСС оказались подготовленными к последовавшим разоблачениям.

Ещё до ХХ съезда в советской печати появились тексты, авторы которых завуалированно и косвенно осуждали некоторые черты сталинистской практики, сталинистского образа мышления: статья В.Померанцева «Об искренности в литературе», роман В.Дудинцева «Не хлебом единым», пьеса турецкого поэта-коммуниста Назыма Хикмета «А был ли Иван Иванович?».

По заглавию «Оттепели» Ильи Эренбурга позднее окрестили весь хрущёвский период советской истории.

В 1954—1955 был смягчён режим в спецпоселениях. Власти сквозь пальцы смотрели на возвращение в родные места чеченцев и ингушей (надо отметить, что Хрущёв в докладе на ХХ съезде не упомянул вайнахов в числе пострадавших от несправедливости народов, но они всё же добились восстановления своих прав — по существу, явочным путём).

1 июня 1962 г. в советских газетах было опубликовано постановление о повышении цен на мясо (на 30%) и на масло (на 25%). В тот же день администрация Новочеркасского электровозостроительного завода имени Будённого (Ростовская область) понизила расценки на продукцию, в соответствии с которыми начислялся заработок. Уменьшение доходов рабочих предвиделось не катастрофическое, но ощутимое — в среднем на 10%.

Понижение расценок определялось стремлением местных властей отличиться в «борьбе за сокращение себестоимости продукции».

Рабочие, естественно, были недовольны и с утра принялись обсуждать случившееся. Директор завода в ответ на возмущённые реплики заявил, что ничего страшного не случилось: «Жрали пирожки с мясом — теперь поедите с повидлом».

К полудню началась забастовка. На другие предприятия города были посланы делегаты, но трудившиеся там не сразу вспомнили о классовой солидарности. Электровозостроители тем временем разобрали рельсы дороги «Ростов—Москва». На заводских корпусах появились лозунги, в том числе «Долой Хрущёва!» и «Хрущёва на колбасу!». Забастовка приобретала политический характер — возможно, вопреки первоначальным намерениям её участников.

Власти стали стягивать милицию и войска. Мост через реку Тузлов перекрыли танки. В ночь на 2 июня были арестованы те, кого сочли зачинщиками, — около 30 человек.

В ответ на эти действия властей утром к электровозостроителям присоединились рабочие других заводов города. Стачечников поддержали студенты Новочеркасского политехнического института, однако их было не очень много: власти заперли большую часть будущих инженеров в общежитиях и в учебных зданиях — и никого не выпускали на улицы города.

Рабочие расположенного на дальней окраине электровозостроительного завода отправились к центру города. Демонстрация, в которой участвовали примерно 300 человек, в том числе женщины и дети, была мирной. Рабочие несли портреты Ленина.

Постепенно к демонстрантам примкнуло ещё несколько сотен горожан. Начались стихийные митинги. Часть стачечников двинулась к городскому управлению внутренних дел, чтобы освободить арестованных товарищей. Милиционеры встретили рабочих пистолетной стрельбой.

Демонстранты отступили и двинулись к зданию горкома, где начальства не оказалось. На площади стачечники произносили речи. Тем временем солдаты заняли почту, банк, радиостанцию, перекрыли дороги, ведущие к городу. Затем войска вошли и в здание горкома и попытались вытеснить митингующих с площади.

Солдатам был отдан приказ открыть огонь. По некоторым свидетельствам, командовавший первой цепью капитан отказался исполнить этот приказ и выстрелил себе в голову.

Другие офицеры оказались более послушными. Автоматчики дали очереди над головами людей; пули задели забравшихся на деревья мальчишек. Затем последовало несколько залпов в толпу. Убегавшим с площади людям стреляли в спины. Были применены разрывные пули, запрещённые международной конвенцией (эти пули советские войска использовали и ранее, в 1954 г., во время подавления восстания лагерников в Кенгире).

Погибли, по разным подсчётам, от 70 до 200 человек, в том числе женщины и дети.

По свидетельствам очевидцев, принимавшие участие в карательной акции подразделения были в основном составлены из представителей кавказских народов. Этих солдат почти сразу увезли с площади, как раненых, как и тела погибших.

Через некоторое время стачечники вновь пришли на площадь, занятую уже другими воинскими подразделениями (на этот раз стрельбы не было), и отправили делегатов для переговоров с прибывшими в город представителями ЦК КПСС, Микояном и Козловым. Партийные лидеры отказались говорить с собравшимися на площади, но обещали разобраться в ситуации, как только рабочие разойдутся по домам.

Вечером вместо высокопоставленных коммунистов на площадь прибыли танки и автоматчики, стрелявшие в воздух трассирующими пулями. Новых жертв не было; люди постепенно разошлись.

На следующий день Микоян и Козлов выступили по городскому радио. Они утверждали, что в убийстве мирных жителей виноваты некие «враги» и «провокаторы». Сомнительный тезис подкреплялся не слишком убедительным для радиоаудитории аргументом: стрельба велась разрывными пулями, а такие пули советскими войсками никогда не применяются. Было непонятно, что за «враги» в количестве нескольких батальонов пробрались в Новочеркасск, переоделись в советскую форму и учинили побоище…

Город к тому времени уже надёжно контролировался войсками.

Раненые, увезённые солдатами, домой не вернулись. Их родственники были высланы из города. Участники демонстраций, сфотографированные во время событий сотрудниками КГБ, были судимы. Состоялись два открытых (показательных) процесса и несколько закрытых. 9 человек были расстреляны, многие получили длительные лагерные сроки.

В последние годы правления Хрущёва забастовки (чаще всего на рабочем месте), митинги и демонстрации прошли и в других городах (Темиртау, Кемерово, Грозный, Краснодар, Донецк, Ярославль, Муром, Горький). В столице бастовали рабочие завода «Москвич». В Кривом Роге случились столкновения милиции с солдатами, вспыхнувшие из-за нелепой ссоры. Погибли семь милиционеров и один солдат.

Владимир Буковский, известный отечественный диссидент, в книге «И возвращается ветер...» (Париж, 1979; Москва, 1990), а также в ряде интервью вспоминал о том, как начались, проходили и завершились собрания вольномыслящих поэтов и их слушателей у памятника Маяковскому в Москве.

Приводимый ниже текст составлен на основе нескольких источников.

Летом 1958 г. открыли памятник Маяковскому. На официальной церемонии открытия памятника официальные советские поэты читали свои стихи, а по окончании церемонии стали читать стихи желающие из публики. Такой неожиданный, незапланированный поворот событий всем понравился, и договорились встречаться здесь регулярно.

Поначалу власти не видели в том особой опасности, в одной московской газете даже была опубликована статья об этих сходках с указанием времени их и приглашением приходить всем поклонникам поэзии. Стали собираться чуть не каждый вечер, в основном — студенты, читали стихи забытых и репрессированных поэтов, свои собственные, иногда возникали дискуссии об искусстве, о литературе. Создавалось что-то наподобие клуба под открытым небом, вроде Гайд-парка. Такой опасной самодеятельности власти не могли терпеть дольше и довольно скоро прикрыли собрания.

«Прикрыли» довольно вежливо: не избивали, не хватали, не сажали на пятнадцать суток — вызывали по месту учёбы, в комитеты комсомола и т.д. и просили (а может, требовали — не знаю) прекратить. Они и прекратили. Потому что они, в отличие от нас, вовсе не были бунтарями и настроены были вполне конформистски.

В сентябре 60-го, я тогда уже поступил в университет, мы с моими друзьями Сережей Гражданкиным и Севой Абдуловым решили возобновить чтения.

Тогда было довольно много оппозиционно настроенной молодёжи, которая не могла найти друг друга, просто не было такого места, где бы они могли встретиться. И я решил, что «Маяк» — самое подходящее для этого место. И я не ошибся. На «Маяке» стало собираться множество — самого разного — народа. Даже из других городов, из других республик приезжали: кто-то побывал в Москве, услышал, рассказал. Везде была молодёжь, интересующаяся неофициальной и полуофициальной поэзией.

Чтение стихов прямо на площади, посреди города, создавало совершенно необычную атмосферу.

Происходило это обычно по вечерам в субботу и воскресенье. На меня — кажется, и на всех — особенно сильное впечатление производил Анатолий Щукин. Свои талантливые и необычные стихи он ещё и читал прекрасно, а это было важно: никакой техники, никаких микрофонов у нас не было.

Одним из наиболее часто читаемых на «Маяке» произведений был «Человеческий манифест» Юрия Галанскова. Читал его и сам автор, и ребята-актёры. До сих пор не знаю, действительно ли это хорошие стихи, и не могу оценить: слишком кровно они связаны со всей памятью о тех временах, мы воспринимали «Человеческий манифест» как симфонию бунта, призыв к непокорности.

Выйду на площадь
и городу в ухо
втисну отчаянья крик!.. —

звучало над площадью Маяковского. Как и он, мы чувствовали: из этого отчаяния, бунта произрастает, возрождается свободная и независимая личность:

Не нужно мне вашего хлеба,
замешанного на слезах.
И падаю, и взлетаю
в полубреду,
в полусне...
И чувствую, как расцветает
человеческое
во мне.

Ребята-«маяковцы» не только читали, но и распространяли стихи: Заболоцкий, Кедрин, Цветаева... Всё это перепечатывалось и отдельными стихами и целыми сборниками. Передавалось друг другу, раздавалось.

Народ подбирался у нас самый разношёрстный. Были и такие, как, например, Анатолий Иванов, по прозвищу Рахметов, кого интересовало только чистое искусство, и они отчаянно боролись за право искусства быть чистым. Это приводило таких людей, во все времена считавшихся самыми аполитичными, прямо в гущу политической борьбы, на её передние рубежи. Были такие, как я, для которых право искусства на независимость являлось лишь поводом, одним из пунктов несогласия, — и мы были здесь именно потому, что это оказалось центром политических страстей. Были и такие, как автор запомнившихся мне с той поры стихов:

Нет, не нам разряжать пистолеты
В середину зелёных колонн!
Мы для этого слишком поэты,
А противник наш слишком силён.
Нет, не в нас возродится Вандея
В тот гудящий, решительный час!
Мы ведь больше по части идеи,
А дубина — она не для нас.
Нет, не нам поднимать пистолеты!
Но для самых торжественных дат
Создавала эпоха поэтов,
А они создавали солдат.

Боролись мы за конкретную свободу творчества, и не случайно потом многие из нас влились в движение за права человека: Галансков, Хаустов, Осипов, Эдик Кузнецов и многие другие — все мы перезнакомились на «Маяке».

Конечно, люди как-то группировались, но это были не политические, а литературные группы, в основном вокруг самиздатских журналов, которые составлялись из авторов, регулярно посещающих площадь. Юра Галансков делал «Феникс», и мои друзья печатались в основном в «Фениксе». А был ещё «Коктейль» (аннотированный в «Фениксе») — его сделал Алик Скуратовский со своими друзьями. Валера Качанов, студент юридического факультета, принёс на площадь «Альянс» — журнал, в котором участвовали какие-то его приятели.

Много ещё было на площади всякого рода неомарксистов и неокоммунистов, однако они уже не делали погоды. Антисталинистами были практически все. Сторонники социализма с человеческим лицом пытались звать назад, к Ленину, а мы смотрели на Запад. И те и другие были достаточно критически настроены по отношению к настоящему и в выражениях не стеснялись. И всё это говорилось в самом центре Москвы, где ещё семь-восемь лет назад за такие слова, сказанные шёпотом, влепили бы десять лет без всяких разговоров.

А тут — первое время — ничего. Даже разгонять не пытались. По-моему, власти просто не знали, что с этим делать.

Правда, опомнились они довольно быстро. Начались всякие инсинуации, провоцировались драки, пытались нас разгонять, не подпускали к памятнику, оцепляли его. Против нас использовали не милицию и не дружинников, а так называемые «комсюки» — комсомольские оперативные отряды.

На нас постоянно устраивали облавы, а иногда и задерживали на несколько часов. Часто, задержав кого-нибудь, оперативники сдавали нас в милицию вместе с фиктивными протоколами о нашем плохом поведении.

Одновременно против нас началась кампания клеветы в партийной печати. Чего только не писали про нас — чаще всего, что мы паразиты, бездельники, нигде не работаем. Последнее иногда формально соответствовало действительности, так как по распоряжению КГБ нас выгоняли из институтов и никуда не давали устроиться на работу.

До весны 1961 года КГБ мной не интересовался (хоть меня и не раз задерживали на «Маяке»). До них, очевидно, дошли слухи, что я затеваю типографию.

Слухи о якобы готовящемся покушении на Хрущёва тоже распространились довольно быстро.

С чего, мне кажется, всё началось? Я не думаю, что эта идея возникла по чьей-то злой воле, что это было провокацией КГБ. У нас часто шли дебаты: приемлем террор или неприемлем (и даже семинары на эту тему мы проводили). Но это были чисто теоретические споры. Я для себя тогда в общем виде этого вопроса ещё не решил, но я совершенно точно понимал: убивать советских вождей не имеет ни малейшего смысла.

Убьёшь какого-нибудь Никиту, а вместо него придёт Петя; вместо Пети — какой-нибудь Иван, и не будет от этого абсолютно никакого толка, советская система держится не лидером — это машина, и дело не в том, кто у руля. А вот последствия террористического акта будут самые ужасные: режим рассвирепеет, пострадает много народа. И, главное, пострадает совершенно зря, нерационально.

Единственный человек, который относился к этой затее всерьёз, был Виталий Ременцов. Я встретил его в 63-м году в ленинградской психушке и с удивлением услышал, что он здесь по делу о «Маяке». Он мне рассказал много интересного о той стороне «Маяковки», которую я совсем не знал. Он был какой-то знакомый друга Осипова, Анатолия Иванова-Новогоднего (у нас было два Анатолия Иванова, один, как я уже сказал, имел кличку Рахметов, другой — Новогодний), верил ему абсолютно и был вполне готов осуществить убийство советского лидера. За что и поплатился жестоко — просидел в психушке чуть не пять лет.

Словно сорвавшись с цепи, КГБ больше ни перед чем не останавливался. На площадь к моменту наших собраний пригоняли снегоуборочные машины и пускали их на толпу. Машины носились вокруг памятника, никого не подпуская к нему. Нас вызывали и грозили расправой.

Однажды поздно ночью, после окончания очередного чтения, я возвращался домой. Вдруг меня догнала машина. Несколько парней втолкнули меня внутрь и увезли. Ехали мы довольно долго, более получаса. Завезли в какой-то двор, где в подвальном помещении было что-то наподобие конторы.

Меня провели в большую комнату без окон и без всякой мебели. Не успели мы войти, как шедший справа оперативник внезапно ударил меня в лицо. Тут же другой попытался ударить в солнечное сплетение и сбить с ног, но я был уже настороже и увернулся. Они били меня долго, часа четыре.

Наступал последний этап «Маяка».

Утром 6 октября 1961 г., за три дня до XXII съезда, я проснулся внезапно — с таким чувством, будто кто-то пристально смотрит на меня. Действительно, у меня в ногах на постели сидел капитан КГБ, который уже вызывал меня весной. Как уж он вошёл в квартиру — не знаю. Внизу у подъезда ждала машина, в которой меня повезли на Малую Лубянку.

Больше всего их интересовал план террористического акта. Об этом спрашивали очень много. Но я отвечал, что слышал какие-то разговоры на эти темы, но кто и что говорил — убей не помню... И это действительно было почти так. Во всяком случае, мне не было известно, чья это идея — ни тогда, ни сейчас.

Со следующего дня потянулись регулярные допросы в КГБ. Меня и моих друзей с уголовно-правовой точки зрения консультировал Александр Сергеевич Вольпин. Он прочитал нам целую лекцию о правовом положении свидетелей, и это принесло большую практическую пользу. Всех свидетелей выгнали из института. Кроме меня. Меня выгнали раньше.

...После арестов народ, конечно, стал рассеиваться, но я был одним из немногих, кто настаивал на продолжении чтений. «Маяк» был заблокирован наглухо, прорваться сквозь оцепления было уже невозможно. И мы — 9 октября, в день открытия XXII съезда КПСС — провели чтения в других местах: у памятника первопечатнику Ивану Фёдорову, у памятника Пушкину и у Библиотеки им. Ленина.

Судьба наших арестованных ребят решилась через четыре месяца самым жестоким образом. Горбатый Илюша Бокштейн был осужден на пять, а Кузнецов и Осипов — на семь лет лагерей каждый. В частном определении суда указывалось, что против меня тоже следует возбудить уголовное дело.

Суд был, разумеется, закрытый. Даже на зачтение приговора пытались никого не пустить.

...Кончался поэтический этап в медленном пробуждении нашего общества.

Но «Маяк» дал начало всему последующему диссидентству. Практически всем его ветвям.

Советская пресса
о нонконформистском искусстве

Документальное приложение к тексту шестому «Советский Союз в 1939—1991 годах» (см. «История» № 1/2007). 11 класс

Роман КАРПЕЛЬ

ЖРЕЦЫ «ПОМОЙКИ № 8»

Фельетон

Уважаемая редакция! С детских лет я увлекался искусством. Часто посещаю выставки картин, Третьяковскую галерею, музеи. Летом этого года мне пришлось побывать в Музее изобразительных искусств имени Пушкина. Здесь на выставке работ Ю.Рериха я познакомился с одной девушкой. Вначале она произвела на меня хорошее впечатление. Мне показалось, что она многое знает и дружба наша будет обоюдно полезна.

Позже девушка ввела меня в круг своих знакомых. Меня удивила их развязность, но девушка уверяла, что они-то и есть настоящие ценители искусства, что встречи с ними мне будут полезны. Так однажды я очутился на дому у художника Оскара Рабина. И то, чему я стал свидетелем, то, что пришлось мне увидеть, настолько меня ошеломило, что я ещё долго не мог прийти в себя. Я убедился, что все эти люди — Анатолий Иванов, Игорь Шибачёв, Оскар Рабин и другие — никакого отношения к нашему советскому искусству не имеют и не могут иметь. То, что ими превозносилось, оказалось гнуснейшей пачкотней наихудшего абстракционистического толка. Не говоря уже о том, что «произведения» Рабина вызывают настоящее физическое отвращение, сама тематика их — признак его духовной убогости. Как самое лучшее «творение» он выдаёт свою, с позволения сказать, работу «Помойка № 8». Судите сами, как широк кругозор этого отщепенца!

Но вот «приятели» мои обо всём этом и о самом Рабине мнения иного. Только тут, в гостях у него, я понял, что вся эта группка молодых людей — духовные стиляги, пустые, оторванные от жизни, наносящие вред нашему обществу. Так же, как Рабин, они топчут всё светлое, человечное. Их суждения о жизни и искусстве могли бы показаться бредом сумасшедших, если бы я не был уверен, что они люди нормальные. Анатолий Иванов, например, пользующийся в этой группе славой «теоретика», проповедует какое-то «абсолютное искусство», а наше советское реалистическое искусство объявляет отжившим, никому не нужным.

Я знаю некоторых ребят, которые уже попали под влияние этой группки, в том числе и под влияние Анатолия Иванова. Они учат своих новичков вести такой же паразитический образ жизни, как ведут сами, вдалбливают им в головы свои бредовые идеи, отрывают их от жизни.

Я не могу об этом больше молчать и потому пишу вам...

В.Яценко

И вот мы беседуем с одним из этой группки, с тем самым «теоретиком» так называемого «абсолютного искусства» Анатолием Ивановым. Слушаешь его, смотришь на него и диву даёшься! Молодой, с высшим образованием, юрист по специальности, комсомолец — откуда у него вся эта ересь? Сам чувствуя себя во всех этих вопросах как топор в реке, сознавая это и признаваясь в том, он тем не менее отстаивает свою нелепую мысль, называя себя «непонятым», «новатором-одиночкой», «открывателем нового видения мира».

В том-то и беда его, что, имея глаза и уши, он ничего не видит вокруг, ничего не слышит, не понимает. Оторванный от самой жизни, блуждающий по ней слепцом и в одиночку, он сам себя оглупил, себя же самого духовно ограбил.

Теперь ясно, почему так случилось. Человек без принципов, без настоящих исканий, Анатолий Иванов, он же по псевдониму Рахметов (!), не задумывался о своём месте в жизни. Он с усмешкой вспоминает, что пошёл учиться на юридический факультет не потому, что чувствовал призвание к этому, а просто так, «лишь бы» где-нибудь учиться. «Это же всё-таки легче, чем работать», — заявляет он. Став юристом, он ни одного часа не отдал делу, которому пять лет учился. Он слонялся по Москве, по стране в поисках местечка потеплей и поуютней, где бы с него меньше спрашивали.

— Если меня назовут лодырем, бездельником, — говорит он, — родители мои обидятся.

Но как не причислить его к таким, если нигде он подолгу не задерживался, перескакивая с одной работы на другую? То ему не нравилось само дело, то люди были, по его мнению, неподходящие, то просто он «уставал» и потому разрешал себе вновь и вновь многомесячный отпуск. Сейчас Анатолий Иванов опять на новом месте — он товаровед Госторгиздата. Но и тут, по его собственному признанию, ему не по душе. Мнящий себя над всеми, он решил «вознестись» в мир искусства.

Оскар Рабин и его произведения

Но стоит лишь раз ознакомиться с его «сочинениями» в этой области, как становится ясно: вот уж и в самом деле сел человек не в свои сани!

Впрочем, в этих чужих санях нашлось место и ещё кое-каким седокам. Но об этом позже. Пока же разберёмся, что значит «абсолютное искусство», что оно представляет собой, кому оно, по идее Иванова, должно служить.

Ю.Галансков

Оказывается, достаточно, например, стукнуть кулаком по столу, как «абсолютное искусство» (в данном случае «абсолютная» музыка) уже налицо. Чайковский, Бетховен, Моцарт, оказывается, занимались не тем, чем нужно. Мелодии, гармония, темп, ритм — совершеннейшие пустяки. Шум, грохот, визг, скрип, скрежет — вот музыка. Она должна оглушать, лишать человека чувств, она должна давить его, валить наповал.

То же и в изобразительном плане. Только цвет, наслоения цветов, пятна цветов — и ничего больше. Правда, в скульптуре, как исключение, допускаются линии — треугольники, квадраты, ромбы.

Под эту «теорию» Иванов пытается подвести философскую базу.

Всё, что было создано гением человека, не нужно. Человек — примитив, он ничего не может. Всё, что переходило от одного поколения к другому как величайшее завещание бессмертия человеческого духа, излишне. Человек — примитив, он ничего не помнит. Единственное лицо, единственная школа, у которой ещё можно кое-что почерпнуть для развития «абсолютного искусства», — это Малевич. Да, тот самый Малевич, родоначальник абстракционизма, который утверждал, имея в виду себя и себе подобных: «Мы — примитивы XX века».

Сам питаясь реальным хлебом, шагая по реальному асфальту, спускаясь в реальное метро, Иванов заявляет, что реально лишь то, чего нет. Но, кажется, подобное мы уже не раз слышали? Не отдаёт ли от этой «концепции» поповским душком?

По «теории» Иванова, человек — примитив, по поповским утверждениям, человек — тварь, раб божий. Не отдаёт ли от ивановской «концепции» душком реакционной буржуазной идеологии? Что нового в сравнении с ней внёс он в свою «теорию»?

И верно, Иванов сам признаётся:

— Основное положение «абсолютного искусства» состоит в том, что оно вне политики.

Вот, оказывается, что открыл сей «теоретик». Но ведь это же и действительно чужие сани! Реакционные писаки всех мастей всегда и всячески старались на этих скрипучих санях увезти искусство от жизни, отвлечь народ от борьбы за свои идеалы, помешать ему стать хозяином своей судьбы. Сознательно или несознательно, но именно эту философию преподал несбывшийся юрист, посадив в старые и грязные розвальни своих не оперившихся ещё седоков. Вот, например, 17-летний Виктор Калугин. Он, как говорится, из молодых да ранних. Кое-как дотянув до порога 10-го класса, он отвернулся от учёбы, решив, что самой судьбой ему предназначено быть великим писателем. Так же, как Иванову ни к чему Чайковский и Репин, этому юнцу лишними показались наука и труд. Оставив школу, он упорно искал тех, кто бы, наконец, признал его «талант». Таким как раз и оказался «основоположник» «абсолютного искусства» Анатолий Иванов.

Не очень отличается своей биографией от Калугина и второй седок — 19-летний Игорь Шибачёв. Правда, этот не желает быть ни «теоретиком», ни «великим писателем». Он — «великий редактор», «великий издатель»: он призван донести до масс «шедевры» «абсолютного искусства».

И вот новоявленные примитивы XX века трогаются в путь. Дорога ведёт их под Москву, в Лианозово, где обитает в небольшом захламленном домике знакомый Иванова — некто Оскар Рабин.

Когда-то были у него слабенькие способности к рисованию. Но желание славы оказалось намного выше его возможностей. А посредственностью слыть так не хотелось! И выход нашёлся. Много ли т<