Глава 2. Первый русский царь
Двадцать один год прошел с тех пор, как из тысячи пятисот представленных ему знатных девиц великий князь Московский Василий III выбрал себе в жены красавицу Соломонию, дочь бояр Сабуровых. Выбор оказался неудачным: Василий старел, а наследника не было. «Кому править по мне во всех городах моих и пределах?» — эта мысль посещала его все чаще и чаще.
В 1526 г. Василий развелся с женой. Соломония была пострижена в монахини. Доверенный боярин великого князя — Иван Шигона отвез ее в суздальский монастырь. Через несколько месяцев, в январе, Василий собрался жениться на дочери выходца из Литвы князя Михаила Глинского — Елене.
По Москве поползли темные слухи. Уверяли, будто несправедливо обездоленная Соломония в дальнем суздальском монастыре родила сына, пророчили Василию Ивановичу недобрую жизнь с литовской княжной, еще до свадьбы начавшей над государем волю свою проявлять и заставившей его бороду состричь, так что он «в одних усах» ходил:
Но Василий был спокоен. Оп ждал от предстоящего брака лишь одного — наследника. Мысль о сыне не покидала его нигде — ни за столом, ни в Боярской думе, ни в церкви.
Потянулись дни, месяцы, год, другой… Наследника все не было. Василий с княгиней странствовал пешком на молитву в дальние монастыри, воздвигал одну церковь за другой, раздавал деньги нищим.
Лишь через три с лишним года после свадьбы стало известно, что великая княгиня ждет ребенка. «Наследник или дочь?» — в этих сомнениях шли томительные для Василия месяцы 1530 года.
Вечером 24 августа стемнело быстро. Небо над Москвой заволокло грозными тучами. Улицы рано опустели. К полуночи дома и сады погрузились в непроглядную тьму. Наступившая тишина нарушалась лишь легким шелестом листьев. Вдруг, сразу, ветер, словно сметя тишину, завыл, засвистел, загремел ставнями, захлопал калитками, заскрипел вековыми стволами. Сверкнула молния, на миг расщепив темноту, и раздался удар грома небывалой силы. Началась гроза. Огненные сабли во всех направлениях рассекали тьму. Одни исчезали в вышине, другие вонзались в землю, в дома. Вот в долгих раскатах громового удара родился новый звук — назойливый и монотонный. Били в набат. Москва засветилась в нескольких концах. Люди тушили пожары, а ветер раздувал пламя. Неожиданно, сами собой, зазвонили колокола Спасского собора. С колокольни одной из церквей сорвался и упал на землю большой колокол. Все это были страшные приметы. Ожидали, что в эту ночь случится большая беда. Жители в страхе дожили до рассвета…
Так рассказывали потом о событиях в ночь с 24 на 25 августа 1530 г.
Этой ночью у великого князя Московского и всея Руси Василия Ивановича родился сын. Несколькими днями позже дали ему имя — Иван.
Великий князь Василий III умер, когда его сыну было три года. После смерти матери, великой княгини Елены, Иван, которому исполнилось тогда восемь лет, остался круглым сиротой. Страной управляла Боярская дума. Реальная власть переходила от одной боярской клики к другой. В результате многолетних кровавых распрей верх одержали родичи покойной великой княгини — Глинские. Дядя юного великого князя Михаил Глинский и его бабка княгиня Анна сумели подготовить политический акт большой государственной важности. 16 января 1547 г. великий князь Московский и всея Руси был торжественно увенчан титулом царя. Первым русским царем стал шестнадцатилетний Иван IV.
После венчания Ивана на царство Глинские захватили неограниченную власть в стране и тотчас же принялись беззастенчиво грабить государственную казну, облагать горожан и крестьян новыми непосильными налогами, «чинить насильство и грабеж».
Появление на Руси царя опередило установление царского строя. В систему власти, которую позднее стали так называть, русскому централизованному государству еще только предстояло организоваться.
Акт венчания великого князя на царство не положил конца боярскому правлению. С ним покончило восстание 1547 г.
Много лет спустя один из первых, если не первый историк этих событий — царь Иван обвинит бояр в том, что именно они «наустили» народ на него и на его родственников Глинских. В действительности восстание носило ярко выраженный антибоярский характер. Вслед за выступлением жителей столицы произошли крупные волнения в привинции. Восстания вспыхнули в те годы в таких городах: Гороховце, Опочке, Пскове, Устюге Великом. Небывалое по своему размаху и организованности восстание смертельно перепугало феодалов всех степеней, заставило их искать пути консолидации своих сил, пути дальнейшего укрепления централизованной власти.
Источники не позволяют нам восстановить подробности политических обстоятельств, при которых в конце 40-х гг. сложилось правительство, перенявшее руководство страной у Боярской думы, точнее, у последней из попеременно хозяйничавших в думе боярских группировок. Но мы знаем ту политическую фигуру, которая сыграла ключевую роль в формировании новой правящей группы. Этой фигурой был митрополит Макарий. Мудрый и спокойный политик, находившийся в окружении царя до и после бурных событий 1547 г., глава церкви — могущественного политического механизма, издавна поддерживавшего объединение Руси вокруг Москвы, — Макарий был сторонником укрепления единодержавия. Он вел решительную борьбу против светских «синклитов», т. е. бояр, пытающихся «восхитить» власть великого князя, а потом и царя.
Само собой разумеется при этом, что консерватизм и церковный догматизм Макария постоянно оказывали сдерживающее, ограничивающее влияние на проведение реформ, вызванных к жизни самой социальной и политической обстановкой.
При участии Макария в окружении молодого царя оказались те лица, которым суждено было в глазах современников и потомства символизировать новое правительство, так называемую Избранную раду. Речь идет в первую очередь об А. Ф. Адашеве и Сильвестре.
Бесспорно, что своим высоким положением и авторитетом Адашев, Сильвестр и другие приближенные ко двору лица были отчасти обязаны доверию и поддержке со стороны царя, а также митрополита. Но нельзя упускать из вида, что авторитет царя еще только складывался. Даже сам царский титул должен был еще войти в сознание, стать привычным для современников. Что же касается авторитета личности молодого царя, то его, скорее всего, не было. Его самостоятельные действия мало способствовали признанию значения его личности. Иначе говоря, авторитет как царского титула, так и самой личности царя предстояло еще создать. Это стало одной из важнейших политических задач времени. Без ее решения акт венчания на царство потерял бы смысл. И неизвестно, кто в ком больше нуждался — Адашев в авторитете царя или царь в Адашеве.
Когда Адашев «действует государевым словом», выступая в качестве выразителя воли самодержавной власти, он укрепляет ее авторитет. Когда Адашев от имени царя «приказывает казначеям», сам формулирует государев приговор (как бы мы сказали сейчас, резолюцию царя) на своем докладе о холопьих отпускных, когда «приказывает» выдачу жалованных грамот, возглавляет розыск по изменным делам крупнейших бояр, ведет дипломатические переговоры от имени царя, фактически контролирует деятельность всех приказов (министерств), проверяя результаты «розыска» по поступившим в Челобитенный приказ челобитным, контролирует воевод, проводивших казанскую политику, он укрепляет авторитет государя.
С именем А. Ф. Адашева связаны реформы 1540—1550-х гг. С его именем историки справедливо связывают и успехи внешней политики Русского государства в середине XVI в.
То, что Адашев правил от имени царя, приказывал «государевым словом», не умаляет его главенствующей роли в делах государственного управления, а лишь указывает на тот известный факт, что Адашев не был царем. «Государевым словом» в монархических государствах во все века действовали даже самые могущественные диктаторы.
Одной из главных забот правительства, пришедшего к власти после восстания 1547 г., было создание впечатления о решительной демократизации правления. Наиболее ярким шагом в эту сторону было создание Челобитенного приказа — символического моста между царем и народом, на котором любой человек чуть ли не из рук в руки сможет передать самому царю свое прошение или жалобу, А если все-таки не из рук в руки, то через вполне надежного человека, потому что во главе Челобитенного приказа поставлен не «ленивый» и хищный «богатина»-вельможа и не мздоимец-дьяк, а человек, известный своим бескорыстием, праведной жизнью, своей близостью к простым, сирым и болезным людишкам, к тому же «ангелоподобный» кротостью нрава и даже внешним обликом. Если бы такого человека не существовало, его в тот момент, как говорится, следовало бы выдумать. Но, по счастью, выдумывать нового «Алексея — человека божьего» необходимости не было. Такой Алексей реально существовал и был хорошо известен московскому люду.
Адашев по своим воззрениям был совершенно очевидным выразителем интересов служилых людей — широких масс дворянства, основной социальной опоры и вооруженной силы централизованного государства. Дворянство ожидало и решительно требовало немедленного удовлетворения своих чаяний.
Неоднократные вооруженные антиправительственные выступления служилых людей, опасная поддержка местными дворянами мятежей своих удельных князей против центрального правительства, солидарность некоторых отрядов служилых людей с восставшим в 1547 г. «черным людом», более всего напугавшая феодальные верхи, наконец, самая настоятельная необходимость поднять боеспособность дворянского войска — все это делало проблемы, связанные с положением дворянства, неотложными, а их решение — самой насущной задачей государства. Это также было источником силы и авторитета Адашева, обусловливало известное понимание его деятельности со стороны аристократической Боярской думы и обеспечивало ее участие в реформах 50-х гг. В сложившейся ситуации не только Адашев был необходимым сотрудником царя, но и царь был сознательным и активным сотрудником Адашева.
Нельзя отказать в доверии безыскусному, дышащему неподдельной искренностью и неподдельной достоверностью рассказу Пискаревского летописца начала XVII в. об Алексее Адашеве: «А как он был во времяни, в те поры Руская земля была в великой тишине и во благоденстве и управе. А кому откажет, тот в другорядь не бей челом; а кой боярин челобитной волочит, и тому боярину не пробудет без кручины от государя; а кому молвит хомутовкою (с неодобрением. — Д. А.), тот больши того не бей челом: то бысть в тюрьме или сослану. Да в ту же пору был поп Сильвестр и правил Рускую землю с ним за один и сидели вместе в ызбе у Благовещения, где ныне полое место между палат».
Итак, Адашев «правил русскую землю» вместе со священником Сильвестром — утверждает источник, совершенно независимый от писаний Грозного и Курбского, утверждающих то же самое.
Новорожденная монархия в лице Ивана Грозного имела к вопросу о характере царской власти свое отношение. Она тяготела к единовластию, к созданию и укреплению монархической системы правления, не ограниченной ни в какой форме, ни в какой степени и ни с чьей стороны. Однако для того чтобы стать реальностью, единовластие нуждалось не только в формальном его провозглашении, не только в намерении самого монарха быть самодержцем и даже не просто в поддержке тех или иных влиятельных социальных слоев. Как и всякое государство, оно нуждалось в организованной политической силе — в собственных вооруженных отрядах и в аппарате власти.
Восхождение Ивана Грозного к единовластию было долгим и трудным. Оно прошло через различные этапы, каждый из которых был необходимой ступенью этого восхождения. Даже собственная система взглядов царя приобрела законченный вид лишь в начале 60-х гг. Точнее, в эти годы она была впервые с предельной четкостью сформулирована.
До венчания на царство, в годы боярского правления, мальчик, а затем юноша великий князь московский был «пленником» боярской олигархии, правившей страной.
Несмотря на ранние проявления своего властного характера, молодой великий князь оставался орудием в руках то одной, то другой боярской клики. Он мог проявлять «свою» власть лишь в тех пределах, которые ему порой предоставляла ожесточенная борьба между враждующими группировками феодальной знати. В этих случаях он мог выступать против одной из них при поддержке другой. Трудно сказать, как долго пришлось бы Ивану IV оставаться «боярским» царем и как развивалась бы дальше история его царствования, если бы не июньское восстание 1547 г.
Народное восстание было для юного царя огромным потрясением. Чуть ли не вчера отзвучали торжественные славословия и молитвенное пение, сопровождавшие его венчание на царство, гудели праздничные колокола, виделось сияние бесчисленных свечей. Только вчера при его появлении восторженная толпа подданных падала на колени и склонялась в земном поклоне. Разноцветный ковер из людских спин устилал землю внутри Кремля, всю Красную площадь, прилегающие улицы… И вдруг внезапно все так страшно переменилось. Вместо «свещного огня» — «огнь пожарный», вместо курения фимиама — удушливый дым пожара, в пламени вся Москва. Вместо торжественного перезвона — неумолкающий гул набата. Вместо коленопреклоненных, переполненных верноподданническим экстазом покорных людей — разъяренные толпы вооруженных горожан. Они собрались на вече, они требуют выдачи им на расправу бывших правителей во главе с царскими родственниками. Они врываются в церковь, выволакивают и побивают камнями родного дядю царя. Они движутся к царским палатам, требуя выдачи других царских родственников. В грозном реве толпы можно различить и царское имя. Явственно слышатся голоса, призывающие убить царя, который заодно со своими боярами и родственниками, грабившими народ и будто бы поджегшими Москву. Защитить царя и его семью от ярости восставших некому. Вчерашние всесильные правители — бояре разбежались. Призывов митрополита и других священников не слушают. Своего надежного войска у царя нет. Некоторые отряды провинциальных служилых людей, находившиеся в Москве, перешли на сторону восставших.
Царь с семьей и небольшой охраной бежит из столицы в подмосковное село Воробьево. По призыву городского палача, оказавшегося во главе восставших, мятежные толпы движутся вслед за царем «и со щиты и с сулицы, яко к боеви обычаи имаху». Царь был отчаянно перепуган, «узрев множество людей, удивися и ужасеся». Пережитый в тот момент страх не забывался еще много лет. «От сего убо вниде страх в душу мою и трепет в кости моя и смирися дух мой», — признал он через несколько лет на Стоглавом соборе. «От сего» времени молодому царю должно было стать вполне ясно, что высокий его титул сам по себе не дает ни силы, ни защиты и что звание «самодержец» не более, чем пустой звук, если носитель этого державного титула не имеет надежной опоры, пе обладает реальной силой. Тогда, в 1547 г., ни достаточно прочной опоры, ни силы у царя не было.
Волна народного гнева, остановившаяся буквально у порога царской резиденции в Воробьеве, смыла с политической авансцены правившую боярскую группировку. Восстание деморализовало и ослабило власть всесильной до того феодальной аристократии. Сохранившийся на местах созданный в годы ее власти аппарат, хищнически кормившийся за счет населения, был безнадежно скомпрометирован.
Объективным результатом этого было освобождение царя из-под тяжелой опеки прежних боярских правителей. В его окружение смогли выдвинуться новые люди, выступавшие от лица «всей земли», выражавшие интересы служилого дворянства и верхушки городского посада, с требованиями которых феодальной аристократии приходилось все больше считаться. Образовалось правительство, в которое вошли представители наиболее дальновидных кругов как боярства, так и дворянства и представители духовной иерархии. При этом, однако, следует подчеркнуть одно важное обстоятельство: компромисс, на котором было основано новое правление, имел не две стороны (о них постоянно идет речь в историографии: феодальная аристократия — с одной, и служебное дворянство — с другой), а три. Царь Иван также был участником компромисса в качестве одной из его сторон. На этом этапе царь вынужден был отказаться от претензий на неограниченную власть и удовольствоваться, как он сам позднее писал, «честью председания» сложившегося вокруг него совета.
Дух умиротворения и консолидации витал поначалу над этим общефеодальным союзом. В «Степенной книге» рассказывается о всеобщем — царя, вельмож, простого народа — покаянии: «Все же люди умилишася и на покаяние уклонишася от главы и до ногу, яко же сам благочестивый царь, тако и вельможи его и до простых людей вси сокрушенным сердцем… первая (прежние. — Д. А.) греховная дела возненавидевше и вся тщахуся и обещевахуся богу угодная дела сотворити, елика кому возможно».
Выражая общие настроения, царь и митрополит Макарий собирали соборы примирения, участники которых, в первую очередь царь и бояре, каялись в своих прежних «преступках». Цель всех этих усилий царь сформулировал в таком словосочетании: «смирить всех в любовь». Разумеется, ни царственный оратор, ни его слушатели не предвидели тогда зловещую символику того факта, что речи о любви, справедливости и добре произносились с высоты будущего Лобного места.
Представление о форме централизации, т. е. о форме объединения разрозненных ранее уделов в единое целое, неизбежно связывалось у людей феодальной эпохи с заменой многих местных владык одним властителем — монархом, в данном случае царем. Однако мировой исторический опыт, зафиксированный в Библии и в книгах Нового завета, в летописях и хронографах, с достаточной ясностью показывал, что цари могут быть разными — «хорошими», т. е. способными ввести «суд и правду» в своих землях, или «плохими» — неспособными это сделать и, напротив, готовыми «своим небрежением» принести гибель стране и «людям».
Поэтому борьба за установление единодержавия, которую от имени «всей земли» вели Адашев и Сильвестр, необходимым образом сочеталась с борьбой за «хорошего царя», включала множество форм воспитания царя, различные способы удержания его в «узде».
«Воспитание» царя в духе определенной этики поведения и взаимоотношений со своими «мудрыми советниками» было одной из форм ограничения монаршей воли, хотя отнюдь не самой существенной. Действительное ограничение провозглашенного в 1547 г. единодержавия естественным образом вырастало из самого факта политического компромисса, внутри которого оно вынуждено было делиться властью с другими политическими силами. Но в еще большей степени ограничение самодержавия вытекало из той системы управления государством, которую практически выстраивало правительство компромисса.
Когда мы говорим, что великокняжеская, а затем царская власть опирается на класс феодалов, это в общем виде верно. Однако это общее положение всегда имеет конкретную форму. В тот конкретно-исторический момент три основные прослойки феодалов — крупные светские землевладельцы, церковь и служилая масса — находились в серьезном противоречии друг с другом.
Феодальная аристократия, из которой выросла великокняжеская власть, по мере укрепления этой власти превращалась объективным ходом вещей в силу, оппозиционную, а то и враждебную по отношению к ней. Великокняжеская и тем более молодая царская власть стремилась от такой опоры отказаться и опереться на массу служилого дворянства, а также на верхи городского посада. В то время, о котором идет речь, самодержавию еще только предстояло организовать дворянство в качестве опоры своей власти. Для этого, как мы знаем, предстояло немало сделать.
Власть московского царя держалась тогда на основаниях скорее «духовных», чем материальных: на традиции подчинения подданных великокняжеской власти (хотя, как показало восстание 1547 г., традиция эта была недостаточно надежной гарантией спокойствия), на поддержке со стороны церкви, но главным образом на щедро выданных после восстания обещаниях.
Одним из этих обещаний и было «покаяние» царя и «всех людей», т. е. обязательство не допускать впредь прежнего произвола и грабежа со стороны власть имущих, провести большую программу реформ, отвечающих в основном требованиям служилой массы и верхушки городского посада. Для того чтобы укрепиться, а быть может, даже для того чтобы вообще удержаться, царская власть должна была, и по возможности быстро, по этим векселям уплатить. С этой точки зрения царь самим ходом вещей оказывался заинтересованным участником проведения программы реформ, создания общегосударственного законодательства, упорядочения «истязания» (взимания) всякого рода налогов и даней.
Для достижения важнейшей цели — увеличения и укрепления дворянского войска нужен был фонд выдачи «оклада» каждому дворянину, т. е. земля. В силу этой необходимости, а также в интересах укрепления своего авторитета главы государства царь Иван становится активным участником выработки внешнеполитической линии, направленной на расширение государства. Речь прежде всего идет о завоевании Казанского ханства.
Укрепление социальной базы государства, проведение значительных реформ, оздоровление и обновление аппарата управления, ведение активной внешней политики — все это естественно и неизбежно требовало исполнителей, способных взять на себя решение столь значительных задач. Круг людей, выдвинувшихся после потрясений 1547 г. к руководству государством, был в тот момент для молодого царя, беспомощного в бурном потоке событий, поистине спасательным кругом, за который он вынужден был держаться до тех самых пор, пока не почувствовал под ногами достаточно твердую почву. Тогда он этот «круг» оттолкнул. Но до этого в 1547–1548 гг. было еще далеко.
Позднее царь будет всячески чернить своих бывших соратников. Эти поздние его высказывания явно противоречат известной нам фактической картине тесного многолетнего сотрудничества его с «собакой» Адашевым и «невежей» Сильвестром, которые, как верно сказал Курбский, «утверждали царя». Утверждали не только объективно, своей политикой, но и глубоко и всесторонне продуманной системой его возвеличения и в своих посланиях, и в проповедях, и в летописи, и в поощряемой ими публицистической литературе. Вполне понятно, что в ответ они ждали от него поведения, не мешавшего созданию светлого образа благочестивого царя, старались держать его в руках. Общими усилиями Макария, Адашева, Сильвестра и горячо любимой царем жены Анастасии им это удавалось. Царь Иван держал себя вполне пристойно, не только перестал «человеков уроняти», но и оставил жестокие развлечения юности вроде швыряния с высоких теремов собак и кошек. Он стал образцовым христианином, ездил в далекие монастыри замаливать даже малые грехи «непотребного слова малого ради». Он нес этот крест безропотно, потому что понимал абсолютную необходимость такого поведения, без которого формальному авторитету его высокого титула невозможно было наполниться реальным авторитетом его личности. Словом, вести себя иначе ему, с одной стороны, было поздно, так как он уже вырос из возраста безответственного юнца, а с другой — рано, так как он еще не достиг той безграничной власти, которая позволит ему в будущем обращаться со своими подданными так, как ему заблагорассудится.
С годами создаваемый общими усилиями авторитет царя подымался как на дрожжах. В первую очередь этому способствовали огромные внутри- и внешнеполитические достижения его правительства. Можно думать, что его самолюбие было всем этим не в малой степени удовлетворено. Вместе с тем влияние молодого царя на дела управления было, по-видимому, весьма ограниченным, с его мнением не всегда считались.
Трудно сказать, с самого ли начала испытывал Иван IV ненависть к своим советникам, вызванную вынужденным подчинением и смирением, которая позднее то и дело выплескивалась из него но любому поводу, или она созрела в нем постепенно. Так или иначе, его согласие с Адашевым и Сильвестром в течение многих лет стойко выдерживало весьма тяжелые испытания.
Для того чтобы представить себе царя в конце 40— 50-х гг. не в качестве невольника своих же холопов, каким он себя потом изобразил, а в качестве «единомысленника» и «согласника» входивших в его правительство деятелей, необходимо ясно отличать Ивана IV конца 40—50-х гг. от царя Ивана Грозного 60-х и следующих годов его царствования. По многим пунктам своих воззрений, по крайней мере выраженных и зафиксированных, — это разные политические деятели.
Представить себе Ивана IV конца 40-х пли даже середины 50-х гг. в качестве автора сочинения, подобного первому письму к Курбскому, так же трудно, как трудно представить себе Ивана Грозного в 1565-м или, скажем, в 1575 г. произносящим без иронии или откровенного фарса речи вроде тех, с которыми он выступал в 1549 г.
Иван Грозный, разумеется, изначально «сидел где-то внутри Ивана IV, но то ли был глубоко укрыт в нем, то ли медленно и постепенно вызревал. Так или иначе процесс превращения Ивана IV в Ивана Грозного происходил в период правления Адашева и Сильвестра и с их помощью. Процесс формирования творца опричнины шел рука об руку с вызреванием тех социальных и политических предпосылок, которые привели к ее созданию.