Год и то, что за ним последовало 4 страница

В условиях мирного времени размеры королевского хозяйства из практических соображений сокращали; существовала верхняя граница размера королевского хозяйства в мирное время. Достаточно принять во внимание хотя бы проблемы транспортировки и обеспечения провизией. До некоторой степени помогало то, что маршрут передвижения королевского двора планировался заранее. Купцы знали наперед, где собирается быть Двор, и могли заранее прибыть туда со своими товарами. Но, несмотря на это, присутствие государя налагало почти нестерпимое бремя на любой район, через который он следовал. Потребности королевского хозяйства пагубно сказывались на местных запасах еды и ценах. Это создавало ситуацию, широко открытую для злоупотреблений. Вот, к примеру, как Эадмер, монах из Кентербери, описывал хозяйство Вильгельма Рыжего, короля, которого он не одобрял: «Те, кто посещал его двор, взяли за обыкновение расхищать и разрушать все на своем пути; они опустошали всю территорию, через которую проходили. Вследствие этого, когда становилось известным, что грядет король, все бежали в леса». В царствование Эдуарда I подобное сочетание планирования и грабежа все еще имело место. В официальном послании, извещавшем, что Эдуард намеревается провести Пасху в Ноттингеме, местное население просили соблюдать спокойствие, заверяя, что король удалится так же быстро, как придет.

Таким образом, король путешествовал непрерывно. И это было обусловлено как политическими причинами (чтобы сделать его присутствие ощутимым), так и причинами экономическими (чтобы его присутствие ощущалось не слишком долго). Сама протяженность владений представителей Анжуйской династии предполагала, что в этом отношении они должны были прилагать больше труда, чем их предшественники, хотя политические неудачи Иоанна должны были облегчить его заботы, связанные с поездками. После 1203 г. передвижения короля и его двора стали все больше ограничиваться Англией, а при Эдуарде I – также Северным Уэльсом. После 1289 г. ни один английский король не посещал Гаскони. В то же время дороги, ведущие в Лондон и из Лондона, постепенно стали играть все более важную роль. К 1300 г. маршрут королей уже не ограничивался, как это было во времена Иоанна Безземельного, неустанным движением от дворца к охотничьему домику в «центральном Уэссексе», сердце старинных владений королей Западного Суссекса.

В то время как политические и экономические соображения делали королевский двор мобильным, была и другая тенденция, характерная для этого периода, которая действовала в противоположном направлении: кажущееся неумолимым развитие бюрократии. Принимая во внимание практические ограничения, налагавшиеся на размер королевского хозяйства, представим себе, что бы произошло, если бы должностные лица, занимающиеся делопроизводством и финансами короля, стали еще более многочисленными. Ясно, что не все из них могли бы путешествовать повсюду со своим государем. Некоторым было бы определено обосноваться в удобном месте. К 1066 г. так фактически и стало. Существовала постоянная королевская сокровищница в Винчестере, хранилище для фискальных записей и серебра, что требовало постоянного штата для охраны и надзора за всем этим. К 1290 г. было гораздо больше должностных лиц, не перемещавшихся вместе с королем (как клириков, так и мирян), – и располагались они в Вестминстере, а не в Винчестере. Но этот бюрократический рост не изменил основ политической жизни: король все еще странствовал, он еще брал с собой печать, секретариат и экспертов по финансам – и именно внутри этой мобильной группы, а не в Вестминстере, принимались важнейшие политические и административные решения. В 1290 г., как и в 1066-м, седло оставалось главным местом управления как во время войны, так и во время мира. Все еще не было столицы, но продолжал функционировать королевский путь.

Точно так же бюрократический рост не изменил того основополагающего момента, что политическая стабильность королевства все еще главным образом зависела от способности короля управлять небольшим, но невероятно могущественным аристократическим истеблишментом – как это явствует из событий правления Генриха III и Эдуарда II. На каких условиях крупные землевладельцы удерживали свои владения от короля? Можно предположить, что они, как и в англосаксонской Англии, служили и помогали королю. По существу это означало политическую службу, во времена войны – службу военную. При определенных обстоятельствах король мог попросить их оказать ему финансовую помощь. Вдобавок наследник крупного землевладельца должен был платить сбор, известный как рельеф, чтобы вступить в наследство. Если же наследник (либо наследница) не достиг еще определенного возраста, то король забирал его земельные владения под свою опеку, распоряжаясь ими во многом, как ему заблагорассудится (сообразуясь с определенными обычаями). При таких обстоятельствах король контролировал брак своего подопечного (или подопечной). Если же у крупного землевладельца не было прямых наследников, после его смерти вдова получала от государя определенное обеспечение, а ее повторный брак становился предметом контроля со стороны Короны – король мог даровать землю снова тому, кому хотел. Такая степень контроля над наследствами и браками богатейших людей в королевстве обеспечивала королю огромные возможности оказывать покровительство. Он имел в своем распоряжении не только должностных лиц, но также наследников, наследниц и вдов. К примеру, когда Ричард I давал в жены Уильяму Маршалу наследницу графства Пемброк, он на деле за ночь делал Уильяма миллионером. Ни один политический лидер в западном мире сегодня не обладает чем-то хоть отдаленно напоминающим власть патроната в руках средневекового короля. Неудивительно, что королевский двор был фокусом всей политической системы, беспокойным, живым, напряженным, фракционным местом, где мужчины (и немногие женщины) толкали и оттирали друг друга в отчаянных попытках попасться на глаза королю. Неудивительно, что литературным обычаем XII столетия было описывать жизнь придворного как сущий ад, но тем не менее, стоя у врат этого ада, сотни людей страстно желали туда войти. Таким образом, патронат был одной из козырных карт в руке короля. Все зависело от того, как он ею играл, и король, который разыгрывал ее плохо, вскоре обнаруживал себя в затруднительном положении.

Существенные черты этой системы патроната обозначались уже в правление Вильгельма Рыжего. Наличие такой системы еще более ясно вытекает из условий коронационной хартии, выпущенной Генрихом I в 1100 г. Столь же очевидно, что система патроната все еще существовала во времена Эдуарда I. Великая хартия вольностей прояснила ее и даже до некоторой степени модифицировала. К примеру, после 1215 г. баронские рельефы были зафиксированы в размере 100 фунтов. Тем не менее законами, управляющими наследством, опекой и заключением браков, все еще можно было манипулировать, приспосабливая их к личным пристрастиям короля, будь то обеспечение собственной семьи Эдуардом I либо обогащение фаворитов, как это имело место при Эдуарде II. Что менее ясно, так это то, существовала ли уже эта система в 1066 г. Большая часть историков, возможно, сказали бы, что нет. Но важно учесть, что Кнут и, вероятно, Этельред Неблагоразумный (979-1016) уже давали обещания, весьма сходные с теми, что содержались в хартии 1100 г.

Покровительство, оказываемое королем, было делом прибыльным. Люди предлагали деньги, чтобы получить то, что король мог предложить: посты (от звания канцлера и далее по нисходящей), переход земельных владений по наследству, опеку над землей, опеку и выгодный брак, – или даже ничего более конкретного, чем просто королевская доброжелательность. Все это можно было приобрести за определенную цену, и о цене приходилось договариваться. Речь идет о сфере, где король мог надеяться собрать много денег, последовательно осуществляя все более выгодные для себя сделки. По этой причине любой документ, который говорил государю о том, сколь богаты его подданные, представлял для него значительную ценность. «Книга Страшного Суда» служила именно таким источником сведений, и она показывает, что половина богатства всей страны была в руках менее чем двухсот человек. Налагая на этих людей тяжелые штрафы, когда они испытывали политические затруднения, либо предлагая им то, что они хотели, хотя и за определенную цену, король нашел практический способ выкачивать из богатых больше денег. Конечно, информация должна была обновляться, и на протяжении XII и XIII столетий Корона находила пути обеспечить это. К примеру, один из сохранившихся документов, вышедших из-под пера администрации Генриха II, озаглавлен просто восхитительно: «Перечень дам, мальчиков и девочек». Вот почему враждебному наблюдателю, такому, как Гиральд Камбрейский, король представлялся «грабителем, постоянно рыщущим, во все вникающим, всегда выискивающим слабое место, где для него есть чем поживиться». Гиральд говорил о положении дел во времена Анжуйской династии, но есть и другие примеры: Люси, овдовевшая графиня Честерская, предложила Генриху I 500 марок за привилегию оставаться одной в течение пяти лет. Тот факт, что большая часть влиятельных людей в королевстве была почти постоянно в долгу, давал королям мощный политический рычаг – один из тех, которые они регулярно использовали. Так, в 1295 г. Эдуард I использовал угрозу взимания долга, чтобы вынудить группу не расположенных к этому магнатов отправиться в Гасконь.

Самый ранний сохранившийся детальный отчет о королевских доходах – Казначейский свиток 1129-1130 гг. – показывает, насколько доходным мог быть патронат. В этом финансовом году, как было записано, Генрих I собрал порядка 3600 фунтов от соглашений такого рода, т.е. около 15% его зафиксированного дохода и больше, чем он получил от налогообложения. Но арифметика Казначейского свитка говорит нам еще о кое о чем. В 1129-1230 гг. общая сумма, которая должна была быть собрана по соглашениям, заключенным в этом и предшествующих годах, составляла почти 26 тыс. фунтов, т.е. в действительности было собрано только 14% этой общей суммы. Уильям де Понт дель Арш, например, предложил 1000 марок за камергерство и в 1129-1130гг. уплатил 100 марок. Это означало, что если король был доволен поведением Уильяма, то уплата последующих взносов могла быть отложена или прощена. Ожидание того, что казна не будет слишком тяжело давить на должников, поощряло людей давать больше. Но человек, который переставал быть фаворитом, обнаруживал, что должен платить немедленно – либо попадет в беду. Такова, к примеру, была участь, постигшая Уильяма де Браоза в правление Иоанна. Другими словами, собирание только небольшой части причитающейся суммы не было показателем хронической неэффективности правительства, но скорее было дальнейшим усовершенствованием бесконечно гибкой системы патроната.

Властные короли всегда запускали руки в карманы подданных. Эдуард I был известен как Le Roi Coveytous («алчный король»), точно так же как Вильгельм I «превыше всего ставил алчность». На более абстрактном уровне уже в начале XII столетия утверждалось, что королевская власть может измеряться в финансовых параметрах. По словам Ричарда Фитцнила, епископа Лондонского, казначея Англии и автора «Диалога о казначействе», работы, датируемой 70-ми годами XII в., «власть государей колеблется в соответствии с отливом и приливом их наличных ресурсов». Казначейский свиток 1129-1130 гг.– запись отчетов, представленных в казначейство шерифами и другими должностными лицами за эти годы, – показывает казначейскую систему уже активно работающей по принципам, описанным в «Диалоге». Но сама по себе финансовая система к моменту создания Свитка, очевидно, уже функционировала. В широком смысле ежегодные взносы шерифов в казну – это англосаксонская система. В 1066 и 1086 гг. взносы со стороны некоторых крупных королевских маноров все еще производились натурой. К 1129-1130 гг. широко распространился переход на денежную ренту, выплачиваемую взамен выплаты натурой. Это было в русле общеевропейского развития. Чем больше поступления от шерифов делались наличными деньгами, тем сильнее ощущалась необходимость в способе быстрого проведения расчетов в фунтах, шиллингах и пенсах, которым легко было бы пользоваться. Таким способом служила разграфленная в клетку (chequered) скатерть (откуда происходит само слово «казначейство» – exchequer) – служила как упрощенные счеты, на которых королевский расчетчик (calculator) подводил итоги, передвигая фишки с клетки на клетку, как крупье. Самые ранние ссылки на казначейство датируются начиная с 1110 г. Дважды в год группа самых могущественных и облеченных доверием людей в королевстве собиралась для того, чтобы озвучить отчеты шерифов. Когда король был в Нормандии, они могли собираться в качестве вице-королевского комитета «при казне», действовавшего в отсутствие короля. Надо полагать, что таким же образом составленный комитет собирался с той же целью, когда Кнут был в Дании.

Но это всего лишь догадка. Только когда мы достигаем 1129-1130 гг., возможна некоторая степень точности. Но и здесь мы должны быть осторожны. Записи казначейства – свитки – почти ничего не говорят относительно тех сумм, которые поступили в казну и были израсходованы. Очевидно, эти суммы не могут быть ныне определены, хотя с точки зрения того факта, что казначейство было финансовым органом странствующего королевского двора, похоже, они были велики. К примеру, было установлено, что к 1187 г. Генрих II уплатил 30 тыс. марок в качестве своей лепты для очередного похода на Иерусалим, хотя в свитках периода его правления нет никакого следа этих денег. При отсутствии записей казначейства за XII в. нелегко оценить весь королевский доход. Таким образом, низкий показатель итоговых сумм в свитках за первые годы правления Генриха II мог быть отражением нового королевского предпочтения к финансам казначейства –предпочтения, очень естественного для анжуйского государя, все предки которого прекрасно управляли без казначейства. В конце концов, когда дело дошло до чеканки монеты, анжуйцы ввели свою практику как в Англии, так и в Нормандии. Но, каковы бы ни были трудности реконструкции, анализ единственного сохранившегося свитка периода правления Генриха I, без сомнения, показателен.

В 1129-1130 гг. в казну поступило 22865 фунтов. Из них почти 12 тыс. фунтов шло в рубрике «Земельные и сопутствующие доходы». Только около З тыс. фунтов могут быть отнесены к налогообложению; почти вся эта сумма (около 2500 фунтов) была данью («датскими деньгами») – так обыкновенно в XII столетии назывался королевский налог. Следующие 7200 фунтов могут быть отнесены к доходам, поступавшим от феодальных землевладельцев и от королевской юрисдикции: они включали около 1000 фунтов, полученных за церковные вакансии, 2400 фунтов от судебных штрафов и 3600 фунтов от ранее упомянутых соглашений. Таким образом, свыше половины зафиксированного дохода шло с земли, около трети – от феодальных землевладельцев и от юрисдикции и только порядка 13% – от налогообложения. Если мы сравним это с состоянием королевских доходов в первые годы правления Эдуарда I, то обнаружатся некоторые важные различия. Грубо говоря, земля давала примерно треть целого; феодальные землевладельцы и юрисдикция в лучшем случае могли дать менее 10%, в то время как налогообложение (включая таможенные пошлины) – половину общей суммы. Земля, власть и юрисдикция стали относительно менее важными, в то время как роль налогообложения возросла. Даже допуская вероятность того, что доходы от налогообложения в 1129-1130 гг. были гораздо меньше, чем обычно (поскольку королевский налог оказался единственным налогом, взимаемым в тот год), это широкое обобщение имеет право на существование.

Хотя королевские земли в 1130 г. были очень доходными, сравнение с «Книгой Страшного Суда» позволяет предположить, что их ценность уже понижалась. В 1086 г. весь зафиксированный объем доходов, поступавших с королевских земель и бургов, составлял почти 14 тыс. фунтов, в то время как к 1129-1130гг. он понизился до 10700 фунтов. Фонд королевских земель, по всей видимости, сокращался быстрее, чем пополнялся за счет конфискаций и возвращений Короне выморочных земель. Короли должны были жаловать землю могущественным людям. Они поступали так, чтобы вознаградить и поощрить преданность себе, особенно в начале своего правления, когда они сталкивались с проблемами спорного престолонаследия. Этот процесс сокращения фонда королевских земель продолжался, но до некоторой степени компенсировался попытками управлять королевскими землями более эффективно. Степень успешности таких управленческих реформ, начатых при Хьюберте Уолтере, а затем продолженных министрами Иоанна Безземельного и Генриха III, может быть оценена тем фактом, что Эдуард I все еще довольствовался доходом с земли в 13 тыс. фунтов в год. Принимая во внимание инфляцию предшествующих 150 лет, это означает, что реальный доход от данного источника был гораздо меньше, чем в 1129-1130 гг. (Так, 20 тыс. фунтов при Генрихе I, вероятно, являлись большей суммой, чем 40 тыс. фунтов при Эдуарде I.)

Королевский налог (гайда – единица земли, с помощью которой определялся размер налога) и фискальный механизм, посредством которого он собирался, – все это дальнейшие примеры тех прав, которые нормандские короли унаследовали от англосаксов. Даже если с гайды уплачивалось по 2 шиллинга, и королевский налог составлял только 10% зафиксированного дохода Генриха I, это была, очевидно, важная статья королевского дохода. К 1129-1130 гг. королевский налог стал ежегодным; время от времени его могли взимать в большем размере (а освобождение от налога могло дароваться как проявление политической благосклонности, усиливая лук королевского патроната еще одной тетивой). Но Генрихом II налог был собран только дважды: в 1155-1156 и 1161-1162 гг. Вместо него он развивал другие сборы: «помощь» рыцарей (скутаж, оцениваемый исходя из размеров рыцарских ленов) и «помощь» бургов и городов (таллаж, определяемый исходя из размеров движимой собственности). Ко времени правления Иоанна скутажи и таллажи, собираемые с рыцарей, бургов и городов, составляли более или менее ежегодный налог, который адекватно компенсировал финансовые потери Короны, вызванные отмиранием королевского налога. Но он еще не исчез. Под новым названием «каррукаж» (или «плуговой сбор») и с измененной суммой обложения он был возрожден и четырежды взимался между 1194 и 1220 гг.

К этому времени, однако, правительство открыло новую и в целом более продуктивную форму налога, определяемого не по размеру земли, а на основании оценки доходов человека и его движимой собственности. Вероятно, имея в качестве прообраза церковную десятину, он был собран в 1166, 1185 и 1188 гг. для благочестивой цели – финансовой поддержки Святой земли. Иоанн, очевидно, собирал этот налог на движимость в 1207 г., а возможно, и в 1203 г. Отчет о его взимании в 1207 г. сохранился, и цифры, которые этот отчет демонстрирует, удивительны. Взимаемый в размере одной тринадцатой доходов, он дал не менее 60 тыс. фунтов – сумма, намного превышающая поступления от других налогов. (Однако в 1194 г. этот же самый налог взимался в размере четверти доходов – самая тяжелая ставка в долгой истории этого налога, обусловленная необходимостью внести выкуп за Ричарда.) В середине 90-х годов XII в. была введена первая национальная система таможенных пошлин. Можно предположить, что за счет этих новых форм обложения королевские доходы в период правления Ричарда и Иоанна достигли новых высоких уровней. К 1213-1214 гг. Иоанн собрал порядка 200 тыс. марок. Но эти крупные накопления вскоре были потрачены. То были годы войны, Третьего крестового похода и защиты Анжуйской империи. Окончательный провал Иоанна Безземельного в 1214 г. стал прелюдией длительного периода относительного мира. Только в 1294 г. английский налогоплательщик снова обнаружил, что он платит за главную европейскую войну.

В XIII в. появились еще два важных нововведения – развитие налогообложения духовенства и установление системы таможенных пошлин. С 1199 г. с Церкви стали собирать подоходный налог, который был навязан папой. Первоначально предполагавшийся для финансирования крестовых походов, он впоследствии использовался для множества «добрых дел» – как это определялось папой. Так, в 1217 г. Гонорий III повелел епископам и прелатам помочь малолетнему королю Генриху III. Начиная с этого времени от Церкви часто требовали субсидировать короля, в особенности если он принял крест, как это сделал Генрих III в 1250 г. и Эдуард I в 1287-м. В 1291 г., к примеру, Эдуард получил не менее 100 тыс. марок из суммы папского налога в пользу крестового похода. К середине XIII столетия уже стало ясно, что английская церковь была готова оказывать финансовую помощь королю, хотя, естественно, собрания духовенства торговались относительно сумм и использовали возможность своих встреч для обсуждения других дел, которые, как они полагали, нуждались в исправлении. Неудивительно, что Генрих III пошел дальше и в 1254 г. обратился к духовенству за субсидией в обход папы. Этот прецедент был повторен в 1269 г. и затем еще трижды при Эдуарде I (1279/1280, 1283 и 1290 гг.), в годы, предшествующие 1294 г.

Таможенная пошлина в периоды правления Ричарда и Иоанна была военной мерой. Взимание ее прекратилось, когда в 1206 г. Иоанн Безземельный искал примирения с Филиппом Августом. Значение пошлины на экспорт шерсти, введенной в 1275 г., заключалось в том, что она стала постоянным добавлением к королевским доходам мирного времени. Доход, приносимый ею, варьировался соответственно тому, сколь удачно шла торговля шерстью. Но при ставке, оговоренной в 1275 г., – полмарки (6 шиллингов 8 пенсов) за тюк – это дало приблизительно от 8 тыс. до 13 тыс. фунтов за год (в годы, предшествующие 1294 г.). Обе эти новые меры – папское налогообложение английской церкви и пошлина на шерсть – имели отношение к присутствию в Англии итальянских торговых кампаний и банкирских домов. С одной стороны, папство в XIII в. действовало как международная финансовая корпорация благодаря вездесущим итальянским дельцам. С другой стороны, финансовый кредит стал играть все более значительную роль в управлении. Долг Эдуарда I Риккарди из Лукки за 1272-1294 гг. в целом составил около 400 тыс. фунтов; 48% этого долга было выплачено из пошлин, полученных от торговли, в которую во все большей степени вовлекались итальянцы. Короли, конечно, делали займы и прежде. В 50-х годах XIII в. Генрих III был должен Риккарди свыше 50 тыс. фунтов; в 50-х годах XII в. Генрих II брал займы у фламандского дельца Виллема Каде для финансирования создания Анжуйской империи. Но что было характерно для конца XIII столетия, так это одновременно увеличение масштаба операций и связь между кредитом и таможенными пошлинами. В сравнении с суммами, полученными из этих новых источников, суммы от традиционных сборов, скутажей, таллажей и «помощи» рыцарей едва ли были достойны того, чтобы их собирать, и они постепенно вышли из употребления.

Система таможенных пошлин 1275 г. была одобрена в Парламенте после дискуссии между советниками короля и купцами. Для всех этих налогов было характерным то, что для их взимания требовалось чье-либо согласие: либо со стороны папы, либо со стороны купцов, либо со стороны духовенства, либо со стороны страны. В противоположность этим новым налогам земля, власть и юрисдикция были прерогативами короля, приносящими ему доходы, для получения которых не требовалось собраний влиятельных людей для одобрения их ввода в действие. Фактически все влиятельные люди обладали сходными правами (хотя и в меньшем масштабе) и, надо полагать, воспринимали их как само собой разумеющееся – пока ими не злоупотребляли, В то время как 85% зафиксированного дохода Генриха I приносили земли, власть и юрисдикция, аналогичные доходы обеспечивали менее 40% поступлений при Эдуарде I. Чем выше становилась доля королевского дохода, получаемого от налогообложения, тем настоятельнее обнаруживалась необходимость в политических механизмах, которые позволяли бы достичь согласия между королем и влиятельными людьми королевства. Этот процесс сопровождается ростом представительских институтов; введение налога на движимость в Англии означало возрастание роли Парламента.

В ходе долгих лет, последовавших за 1214 г., когда Англия не вела войн за пределами страны, налог на движимость лишь время от времени становился ресурсом Короны. Война велась от случая к случаю, а другие приемлемые оправдания для налога находились редко, поэтому согласие по поводу сбора налогов достигалось по отдельным случаям – очевидно, не так часто, как хотелось бы Генриху III. Однако семь разовых сборов налогов на движимость между 1208 и 1293 гг. продемонстрировали большой потенциал данного налога: лишь один разовый сбор одной пятнадцатой доходов в 1290 г. принес свыше 116 тыс. фунтов. Как было получено согласие на этот экстраординарный налог? Советники короля Эдуарда I должны были создать прецедент. Надо полагать, они указали на расходы в связи с недавним пребыванием короля в Гаскони (1286-1289) и его предстоящим участием в крестовом походе; возможно, они с таким же успехом могли подчеркнуть, что в интересах христианского благочестия он пожертвовал прибыльным источником дохода, решив изгнать евреев (хотя к 1290 г. еврейское сообщество было так сильно выжато королевскими финансовыми поборами, что мало что могло дать). Но для кого советники короля создали прецедент? Они создали его для людей, которые представляли «сообщество королевства». В первую очередь это были крупные землевладельцы – разряд влиятельных людей, которые всегда посещали главные политические собрания, будь то англосаксонские, нормандские или анжуйские. Ассамблея 1290 г. – Парламент, как она теперь называлась, – заседала с апреля по июль и за первые десять недель рассмотрела большое количество дел, включая некоторые важные законы. В середине июля прибыла другая группа людей – рыцари графства. Но меньше чем через неделю Парламент был распущен. Почему рыцарей так поздно пригласили принять участие его в заседаниях? Потому, что магнаты не были склонны одобрить налог. Они согласились на него, но «только постольку, поскольку им дали право это сделать». Однако магнаты отнюдь не были против того, чтобы заниматься другими видами парламентской деятельности: юридической, политической, законодательной. Другими словами, они все еще адекватно представляли «сообщество королевства» в большинстве областей – но не в тех случаях, когда на повестке дня стояло налогообложение. С конца XII в. короли всё больше привыкали вступать в соглашения с отдельными общинами графств, поэтому логично было потребовать, чтобы эти местные сообщества выбирали людей, говорящих от их имени, в тех случаях, когда король желал собрать ассамблею, представляющую все королевство. Собрания магнатов были усилены таким путем с 50-х годов XIII в., и постепенно рыцарям, йоменам и горожанам, которые представляли графства и боро, – общинам – была предоставлена более значительная роль. Как явствует из записей Парламента 1290 г., такое развитие стимулировалось главным образом потребностью короля в налогообложении.

Был ли этот процесс результатом также социальных изменений? Было ли это «подъемом джентри» в XIII столетии, означавшим, что традиционные политические установления должны быть видоизменены? Имели ли джентри теперь большее значение на местах, – в таком случае, если бы короли желали, чтобы их нужды лучше воспринимались, а их налоги собирались более эффективно, они должны были бы предложить джентри место на главном политическом форуме королевства. Это непростые вопросы. На них трудно ответить утвердительно, некоторые историки доказывают, что, напротив, XIII столетие было периодом кризиса для рыцарского класса. Одна из проблем нам уже знакома: растущий объем свидетельств. Мы знаем гораздо больше о джентри XIII в., чем об их предшественниках. Но искал ли Симон де Монфор и его соратники в 1258-1265 гг. поддержки у джентри более усердно, чем это делали Иоанн Безземельный и восставшие бароны в 1212-1215гг.? Великая хартия вольностей содержит статьи, которые адресованы более широким социальным группам, чем бароны, но то же самое можно сказать о Коронационной хартии Генриха I. К кому обращался Эдуард Исповедник, когда в 1051 г. решил не собирать херегельд? Ни в XII в., ни в англосаксонские времена общество не состояло только из баронов и крестьян. В конце XIII в. рыцари графств относились к тому разряду людей, которые всегда посещали большие политические собрания. Действительно, они прибывали тогда не сами по себе, а в свитах магнатов, но именно в этом своем окружении проницательные магнаты находили своих лучших советчиков и, надо полагать, к ним прислушивались. Иначе говоря, рыцари поначалу не посещали эти собрания официально, они просто приходили туда под другими предлогами. Возможно, политические перемены, проявлениями которых стали более сложные представительные институты XIII столетия и усиление роли налогообложения в доходах Короны, все еще не выходили за рамки общества, в основе которого лежала социальная преемственность.

Закон и правосудие

Начиная с правления Генриха II, королевские судьи начали проводить выездные заседания на местах (ассизы) столь часто, что стало возможным говорить о применении по отношению ко всей стране «общего права», обычаев королевского двора, как описано в таких трактатах, как «Глэнвилл» и «Брэктон». При предшествующей системе местные суды применяли местный обычай. Королей, конечно, и раньше считали ответственными за закон и порядок. В частности, от них ожидалось, что они занимаются особо тяжкими преступлениями и рассматривают апелляции королю, но, пока регулярная машина правосудия не была создана, их деятельность в этой области могла быть только спорадической. Они вмешивались, когда в судебные дела оказывались вовлечены влиятельные люди; кроме того, короли время от времени начинали кампании против краж, особенно кражи скота. В этом отношении англосаксонская система правосудия пережила Нормандское завоевание. Изменения были произведены актом 1166 г., принятым на судебном заседании в Кларендоне («Кларендонская ассиза»), и усилены актом 1176 г., принятым на судебном заседании в Нортгемптоне («Нортгемптонская ассиза»). Эти судебные заседания вводили регулярные меры для того, чтобы королевские судьи могли осуществлять судебные разбирательства по делам тех, кто подозревался в совершении особо тяжких преступлений. Вначале судьями у Генриха II были просто люди, которым король доверял. Это могли быть графы, бароны, епископы, аббаты либо советники из королевского хозяйства – именно та категория людей, которых ранее короли посылали с особыми поручениями для суда или расследования. Самым крупным и знаменитым из таких расследований было составление «Книги Страшного Суда». Для таких людей участие в судах было только одной из многочисленных задач – административных, дипломатических и военных, которые они решали от имени короля. Но введение частых выездных судебных заседаний увеличивало объем юридической работы, и к концу XX в. мы можем выделить группу людей, по большей части мирян, которые специализировались в юридическом деле и фактически являлись профессиональными судьями. Это были, конечно, суды низшей инстанции, касавшиеся менее серьезных проступков, но «профессиональные» суды все больше доминировали в этой области. Они не были облечены полномочиями на нововведения, в то время как король мог объявлять и объявлял те или иные виды деятельности противоправными. К примеру, заговор как преступление был «открыт» в 1279 г., когда Эдуард I повелел выездным судьям провести расследование деятельности баронов, вступивших друг с другом в соглашение с целью не дать свершиться правосудию. Поскольку королевские суды занимались не только преступлениями, но и спорами относительно собственности, они определенно воспринимались как исполняющие полезную службу. Великая хартия вольностей (Маgпа Carta) критиковала многие аспекты королевского управления, но не этот. Она лишь настаивала на том, чтобы королевские судьи посещали каждое графство четыре раза в год – гораздо чаще, чем это было возможно на практике.