Результаты реформы и превратности ее судьбы
Столыпинским преобразованиям «не повезло» ни в практике проведения, ни в изучении их опыта и уроков как современниками, так и последующими поколениями историков. Разразившаяся Первая мировая война вынудила правительство резко ограничить мероприятия реформы тогда, когда общество стало ощущать первые ее плоды, а порожденная войной революция и вовсе на многие десятилетия сняла с повестки дня поставленный Столыпиным вопрос об обеспечении возможности «способному, трудолюбивому крестьянину... укрепить за собой плоды трудов своих и представить их в неотъемлемую собственность».
В историографическом плане объективному освещению этой темы всегда мешала крайняя политизация суждений, возникшая в среде современников реформы и дожившая, при всех перепадах к ней исследовательских интересов, до наших дней. Более того, нынешняя поляризация мнений, высказывающихся историками и публицистами в связи с проблемами модернизации аграрного сектора экономики постсоветской России, по существу повторяет то, что имело место в годы самого столыпинского землеустройства, тенденциозно переиначенного его хулителями в «землерасстройство».
Особенно не жаловали эту тему отечественные исследователи советского времени, когда господствующим стало мнение, будто столыпинским начинаниям изначально был уготован провал, поскольку они якобы преследовали антинародные цели сохранения помещичьего землевладения и укрепления социальной опоры отжившего свой век самодержавия. При всем плюрализме взглядов на наше прошлое, сложившаяся в постсоветской историографии, эта точка зрения бытует и поныне.
Однако наряду с традиционной аргументацией версии краха реформы, отдельные ее сторонники все больший акцент делают на том, что столыпинская перестройка безнадежно запоздала. Довод этот отнюдь не нов. Известно, что значительное опоздание в начинаниях по земельному обустройству крестьянства признавал и сам Столыпин. «Во время путешествия по Сибири со Столыпиным плыли по Иртышу, я слышал, — вспоминал И. Тхоржевский, служивший тогда начальником канцелярии Главноуправляющего земледелием и землеустройством, — из уст Столыпина, разговорившегося при мне с Кривошеиным: «...Когда в 1889 г. министр граф Д. Толстой вводил в деревне земских начальников, сохраняя крестьянскую общину и юридическую обособленность крестьянского земельного строя — обособленность, граничившую с крестьянским бесправием, вот тогда надо было бы начать нынешнюю работу по крестьянскому землеустройству: создать из местных людей нынешние землеустроительные Комиссии. Вот если бы так получилось, — продолжал Столыпин, — тогда я был бы спокоен за будущее России. А то мы потеряли с устройством крестьян 20 лет, драгоценных лет, и надо уже лихорадочным темпом наверстывать упущенное. Успеем ли наверстать. Да, если не помешает война».
Опасения относительно успеха своего начинания реформатор провидчески связывал главным образом с назревавшей в мире войной, хотя несколько раньше говорил о необходимости для государства двадцати лет покоя не только внешнего, но и внутреннего. Судьбе оказалось угодно не только не дать этого России, но и оставить всего несколько лет жизни самому Петру Аркадьевичу.
Чтобы воссоздать картину реальных перемен, которые несла столыпинская реформа сельскому хозяйству России, необходимо выявить те подвижки, что происходили в недрах крестьянских хозяйств, которые воспользовались возможностью выйти из общины и получить землю в собственность. Это несложно сделать потому, что Главное управление земледелия и землеустройства провело сплошное подворное обследование таких хозяйств 12 уездов разных районов страны с целью выявления хозяйственных изменений, произошедших в них в первые годы после землеустройства. Изучению подвергались хозяйства, приступившие к хозяйственной деятельности в новых условиях (т.е. после землеустройства), не позже весны 1911 г., или, иначе говоря, просуществовавшие в этих новых условиях к началу обследования не менее трех полевых периодов времени, по мнению его организаторов, вполне достаточного для адаптации крестьян к новым условиям хозяйствования и для того, чтобы изменения, которые надлежало зафиксировать, успели так или иначе проявиться. Всего таких дворов оказалось 22399, причем большинство из них (17567) существовали на бывшей надельной, а 4882 — на банковской и казенной земле. Достаточно широкие территориальные рамки переписи, а также относительно крупный массив единоличных хозяйств, подвергшихся изучению, предопределили сравнительно высокую степень репрезентативности полученных сведений. Заодно стоит коснуться и вопроса об их объективности. Это тем более важно потому, что исследователями они надлежащим образом не анализировались, поскольку априори допускалось: раз эти сведения собирались и обрабатывались под эгидой правительственных структур, степень их достоверности не может не желать лучшего.
Такая оценка материалов источниковедчески ничем не обоснована. А между тем есть свидетельства, говорящие в пользу достоверности этих сведений. В частности, руководитель германской правительственной комиссии, изучавшей в 1911— 1912 гг. опыт проведения аграрной реформы в России, профессор О. Аухаген отмечал, что в вопросах проверки данных, специально касающихся жизни хуторских и отрубных хозяйств, он и его коллеги по комиссии «предприняли осмотр на местах и убедились, что новоустроенные отдельные дворы не являются потемкинскими деревнями».
Что же показало это обследование? Во-первых, абсолютное большинство обследованных хозяйств в результате землеустройства добилось качественного улучшения землепользования: после землеустройства свыше 75% всех дворов получили полевые угодья (не считая усадеб) в одном участке, тогда как раньше 3/4 дворов имели землю не менее, чем в б полосах. До землеустройства будущие хуторяне и отрубники пользовались наделами дальше 1 версты от усадьбы, а каждый третий из них дальше 5 верст. После укрепления земли в собственность каждый второй хозяин получил ее ближе версты от усадьбы.
Во-вторых, и это особенно показательно, даже за небольшой срок деятельности в новых условиях хозяйства хуторян и отрубников смогли существенно превзойти показатели, которые характеризовали уровень их материального благосостояния и агрикультуры до землеустройства. Общая стоимость построек и инвентаря у них в среднем выросла на 27,7%, в том числе только инвентаря — на 40% у хозяйств на бывшей надельной и в 2 с лишним раза у тех, кто обзавелся казенной и банковской землей. Свыше 40% хозяев произвели на своих участках мелиоративные работы стоимостью в среднем 53 руб. на двор. А количество дворов с травопольным и многопольным севооборотами увеличилось в 4 раза.
Урожайность хлебов за 1912 и 1913 гг. в землеустроен-ных хозяйствах, подчеркивалось в сводке этих сведений, по всем видам культур оказалась выше, чем в сельских обществах, сохранивших чересполосное владение и нередко превзошла частновладельческие. Кстати, и обследования более позднего советского времени тоже зафиксировали, что хозяйства столыпинских поселенцев отличалось от хозяйств общинников большей эффективностью и устойчивостью. Так, обследование 35 хуторов одной из волостей Тульской губернии, проведенное в 1920 г., выявило, что все они даже после значительных земельных потерь, понесенных ими от «черного передела» 1918 г., «вполне сохранили свою жизнеспособность, обладают превосходным живым и мертвым инвентарем, и культура земледелия их стоит еще так высоко, что, несмотря на полный неурожай в окрестных селах, хуторяне собрали урожай лишь незначительно меньший, чем в прошлые годы ».
В свете этих данных не выдерживает критики бытующий в современной отечественной историографии вывод о том, что народнохозяйственный эффект у реформы был небольшой, и что сумятица и неразбериха, внесенные ею в жизнь общины, мешали распространению многополья на крестьянские земли. Статистические данные свидетельствуют, что реформа не только не тормозила процесс замены традиционного трехполья многопольными севооборотами, но придала ему мощный импульс. Если за 1901—1912 гг. среднегодовой прирост площадей под кормовыми травами в Европейской России составлял 36,2 тыс. дес, то в последующее четырехлетие, когда результаты столыпинского землеустройства проявились гораздо сильнее, он уже равнялся 169 тыс. дес, т. е. темпы роста увеличились почти в 5 раз.
Воспроизведенные и многие другие факты, а также данные статистики говорят о том, что не только сама идея реформирования поземельных отношений на принципах частной собственности, но и прямые результаты ее реализации несли в себе крупный заряд общественного прогресса. В то же время этот заряд был столь разносторонен и мало предсказуем, что реформа приносила свою позитивную отдачу и там, где ее меньше всего ожидали. К числу таких сюрпризов столыпинского землеустройства относилось его благотворное воздействие на кооперирование крестьянских хозяйств. Данные подворного обследования хуторов и отрубов 12 уездов показывают, что выход крестьянина из общины и превращение его в собственника земли, будучи действенным импульсом во всей его хозяйственной деятельности, не только не гасил, а, наоборот, стимулировал рост стремления мелкого земледельца к объединению в кооперативы. Если до землеустройства удельный вес членов кооперации среди хуторян составлял всего 6,8%, отрубников — 24,7%, то после землеустройства он поднялся соответственно до 22,3 и 52,4% .
Столь существенное увеличение за несколько пореформенных лет удельного веса кооперированных хозяйств среди тех, кто реализовал представившуюся возможность получить землю в собственность, вполне объяснимо. Порывая с общиной, служившей крестьянину традиционным средством его социальной защиты, выделенец искал и находил в кооперации новую и притом более устраивавшую его как мелкого собственника и товаропроизводителя форму защиты своей самостоятельности в рыночных отношениях.
Да и крестьянин-общинник, в массе своей ведущий трудовое хозяйство, по мере вовлечения в рыночные отношения тоже нуждался в кооперации как объединении, способном оградить его самостоятельность в рыночных связях и как производителя, и как потребителя. Во многом поэтому столыпинская реформа, подтолкнув развитие товарного рынка внутри страны и способствуя вовлечению сельского хозяйства страны в мировые рыночные связи, во времени совпало с периодом невиданно быстрых темпов становления кооперативной сети в России в целом и в ее деревне в особенности.
Примечательно и то, что в годы столыпинской аграрной реформы в России формируется государственно-кооперативная система сельскохозяйственного кредита, обеспечившая в канун Первой мировой войны такой высокий уровень инвестиций в аграрную сферу экономики, который в дальнейшем уже никогда не был превзойден.
Интегральным выражением прогресса, имевшего место в аграрной экономике страны в годы реформы, служат показатели внутреннего сельскохозяйственного товарооборота, который по данным статистики железнодорожных перевозок увеличился в 1911—1913 гг. по сравнению с дореформенным трехлетием на 40% . А объем перевозок молочной продукции за период с 1907 по 1913 гг. вырос с 13,4 до 27,2 тыс. пудов, т. е. в 2 с лишним раза. Что касается экспорта сельскохозяйственных продуктов, то он характеризовался следующими темпами роста: в промежуток с 1901 —1905 по 1911—1913 гг. среднегодовая ценность вывоза поднялась: зерновых и муки на 33% , продуктов интенсивного земледелия (картофель, сахар, свекла, табак, льняное волокно и др.) — на 82, а продуктов животноводства — на 141% .
Спрашивается, что же в таком случае помешало правительству решить сформулированную П. Столыпиным задачу: обеспечить «способному, трудолюбивому крестьянину ... укрепить за собой плоды трудов своих и представить их в неотъемлемую собственность».