Социалистический империализм

Тем временем американское лидерство в мире Второй волны все более оспаривалось набирающим мощь Советским Союзом. СССР и другие социалистические страны изображали из себя противников империализма и друзей колониальных народов мира. В 1916 г., за год до прихода к власти, Ленин резко критиковал капиталистические страны за их колониальную политику. Его труд «Империализм, как высшая стадия капитализма» стал одной из наиболее влиятельных книг века и все еще оказывает свое воздействие на сотни миллионов людей во всем мире.

Но Ленин рассматривал империализм как чисто капиталистическое явление. Капиталистические страны, писал он, притесняют и колонизируют другие страны не вследствие выбора, а по необходимости. Сомнительный закон, выдвинутый Марксом, утверждал, что прибыли в капиталистической экономике демонстрируют всеобщую, неопровержимую тенденцию с течением времени идти на убыль. Поэтому Ленин предполагал, что капиталистические страны на их последней стадии стремятся «сверхприбылями», получаемыми извне, компенсировать уменьшение прибылей, получаемых дома. Только социализм, убеждал он, освободит колониальные народы от угнетения и нищеты, потому что социализму не присуще стремление подвергнуть их экономической эксплуатации.

Ленин не учитывал, что множество тех же самых глубинных законов, которые управляли капиталистическими промышленными странами, действовали и в социалистических промышленных странах тоже. Они ведь тоже составляли часть международной валютной системы, тоже базировали свои экономики на отделении производства от потребления. Они так же нуждались в рынке (пусть даже не ориентированном на получение прибыли), чтобы вновь воссоединить производителя и потребителя. Они тоже испытывали нужду в сырье из–за границы, чтобы снабжать свои промышленные предприятия. И по всем этим причинам им так же нужна была интегрированная мировая экономическая система, через которую они могли бы удовлетворять свои потребности и продавать повсюду свою продукцию.

Действительно, Ленин в то же самое время, когда он критиковал империализм, говорил о цели социализма «не только теснее сплотить нации, но и объединить их». Как писал советский исследователь М. Сенин в «Социалистической интеграции», к 1920 г. Ленин «считал сближение наций объективным процессом... который окончательно и навсегда приведет к созданию единой мировой экономики, регулируемой на основе... общего плана»[158]. И это выражало совершенно индустриальную точку зрения.

Социалистические индустриальные страны подталкивали те же самые сырьевые потребности, какие были в капиталистических странах[159]. Они тоже нуждались в хлопке, кофе, никеле, сахаре, пшенице и других товарах, чтобы снабжать свои многочисленные предприятия и обеспечивать городское население. Советский Союз имел (и по–прежнему имеет) огромные запасы природных ресурсов. Это марганец, свинец, цинк, каменный уголь, фосфаты и золото. Но все это есть и у Соединенных Штатов, однако же это не удерживает ни одну из стран от стремления купить сырье у других по возможно более дешевой цене.

С момента своего возникновения Советский Союз стал частью мировой валютной системы. Как только какая–либо страна входила в эту систему и принимала «обычные» правила коммерческой деятельности, она сковывала себя такими общепринятыми понятиями, как рентабельность и производительность, уходившими во времена раннего капитализма. А это заставляло принять, пусть даже неосознанно, традиционные экономические понятия, категории, определения, систему отчетности и систему мер.

Социалистические менеджеры и экономисты, точно так же как их капиталистические коллеги, рассчитывали стоимость производства собственного сырья и сравнивали с ценой, по которой можно было приобрести его на стороне. И тут уже они должны были честно решать, что выгоднее — «делать или купить», то есть вставали перед проблемой, с которой ежедневно сталкивались капиталистические корпорации. И вскоре становилось очевидным, что покупать определенное сырье на мировом рынке дешевле, чем пытаться производить его дома.

Как только принималось такое решение, энергичные советские торговые посредники прочесывали мировой рынок и покупали сырье по ценам более дешевым, чем те, которые уже давно были искусственно занижены империалистическими торговцами. Советские грузовики ездили на резиновых шинах, каучук для изготовления которых был куплен по цене, установленной ab initie английскими коммерсантами в Малайе. Надо отметить, что в последние годы Советский Союз (который содержит там войска) платил Гвинее 6 долл. за тонну боксита, тогда как американцы платили 23 долл. [160]. Индия выражала протест, что русские на 30% завышали цены на импорт и к тому же платили на 30% меньше за индийский экспорт. Иран и Афганистан поставляли Советам природный газ по ценам ниже рыночных. Таким образом, Советский Союз, так же как его капиталистические противники, извлекал выгоды из колониальных цен. Поступать иначе означало замедлить процесс индустриализации своего государства.

Советский Союз подталкивали к империалистическому курсу также и стратегические интересы. Столкнувшись с военной мощью нацистской Германии, русские первым делом колонизировали Балтийские государства и развязали войну в Финляндии. После второй мировой войны при помощи войск и угрозы вторжения они помогали устанавливать и поддерживали «дружеские» режимы на всем протяжении большей части Восточной Европы. Эти страны, промышленно более развитые, чем СССР, периодически подвергались с его стороны эксплуатации, что подтверждало их положение колоний или «сателлитов»[161].

«Не может быть сомнений, — писал неомарксистский экономист Говард Шерман, — что в годы, непосредственно последовавшие за второй мировой войной, Советский Союз вывез определенное количество ресурсов из Восточной Европы, не предоставив ничего на ту же сумму взамен... Это был прямой грабеж и военная репарация... Создавались также совместные компании, с тем чтобы Советы осуществляли в них свое руководство и получали прибыли от этих стран. На крайне неравноправной основе составлялись торговые соглашения, которые увеличивали объем дальнейших репараций»[162].

В настоящее время нет уже такого прямого грабежа, и совместные компании исчезли, но, констатировал Шерман, есть достаточно оснований полагать, что большинство обменов между СССР и странами Восточной Европы по–прежнему осуществляются на неравноправной основе, и СССР оказывается в более выгодном положении. Трудно определить, сколь много «прибыли» извлекается подобным образом, принимая во внимание недостоверность советских статистических данных. Вполне может оказаться, что расходы по содержанию советских войск по всей Восточной Европе фактически перекрывают экономические выгоды. Однако сам факт безусловно неоспорим.

В то время как американцы создали структуру МВФ — ГАТТ — Мировой Банк, Советский Союз двигался к осуществлению ленинской мечты о единой интегрированной мировой экономической системе путем создания Совета Экономической Взаимопомощи — СЭВ и принуждал страны Восточной Европы к вхождению в эту организацию. Москва заставляла страны, присоединившиеся к СЭВ, не только торговать друг с другом и с Советским Союзом, но и представлять свои планы экономического развития Москве на утверждение[163]. Москва, усвоив положение Рикардо о преимуществах специализации, действовала точно так же, как старые империалистические державы по отношению к африканским, азиатским или латиноамериканским экономикам, определяя специализированные функции для каждой восточноевропейской экономики. Только Румыния открыто и стойко сопротивлялась.

Заявляя, что Москва пытается превратить ее в «газовый насос и огород», Румыния намеревалась добиваться многостороннего развития своей экономики. Она сопротивлялась «социалистической интеграции», несмотря на оказываемое на нее давление. Таким образом, в то самое время, когда Соединенные Штаты присвоили себе роль лидера капиталистических индустриальных государств и конструировали свои самообслуживающие механизмы, чтобы сразу после второй мировой войны по–новому проинтегрировать мировую экономическую систему, Советы создавали свое подобие такой системы в той части мира, на какую распространялось их влияние.

Трудно описать такое значительное, сложное и изменяющееся явление, как империализм. Его влияние на религию, воспитание, благосостояние, литературу и искусство, на расовые отношения, менталитет человечества, так же как и более непосредственное — на экономику, все еще продолжает находиться в центре внимания историков. Несомненно, что в нем есть определенные положительные стороны, но немало и жестокости. Однако не следует чрезмерно делать на этом упор.

Следует видеть в империализме катализатор промышленного развития мира Второй волны. Как скоро смогли бы индустриализироваться Соединенные Штаты, Западная Европа, Япония или СССР, не имея возможности получать продовольствие, энергию и сырье извне? А что произошло бы, если на протяжении последних десятилетий цены на множество товаров, таких как бокситы, марганец, олово, ванадий или медь, были бы выше процентов на 30 или 50?

Стоимость тысяч конечных продуктов была бы соответственно более высокой, а в некоторых случаях настолько велика, что это сделало бы невозможным их массовое потребление. Потрясения, вызванные в начале 1970–х гг. повышением цены на нефть, дают лишь слабое представление о возможных последствиях.

Даже если бы были отечественные заменители, экономическое развитие государств Второй волны было бы, по всей вероятности, более замедленным. Без скрытых дотаций, получаемых империализмом, будь он капиталистическим или социалистическим, цивилизация Второй волны вполне могла бы оказаться сегодня там, где она была в 1920 г. или 1930 г.

Теперь должен быть ясен великий замысел. Цивилизация Второй волны поделила и основала мир в форме разрозненных наций–государств. Нуждаясь в ресурсах остального мира, она втянула общества Первой волны и оставшиеся первобытными народы в денежную систему, создала глобально интегрированное рыночное пространство. Но буйно разраставшийся империализм был более чем экономической, политической или общественной системой. Он стал также способом жизни и способом мышления. Он породил менталитет Второй волны.

Сегодня этот менталитет — главное препятствие на пути создания реально осуществимой цивилизации Третьей волны.

Глава 9

ИНДУСТ–РЕАЛЬНОСТЬ

Когда цивилизация Второй волны простерла по планете свои щупальца, преобразуя все, с чем она вступала в контакт, это относилось не только к технологии или торговле. Сокрушая цивилизацию Первой волны, Вторая волна создала не просто новую реальность для миллионов людей, но и новое понимание действительности.

Сталкиваясь в тысячах мест с ценностями, идеями, мифами и этикой аграрного общества, Вторая волна повлекла за собой новые понятия о Боге... справедливости... любви... власти... красоте. Она способствовала появлению новых идей, целей и аналогий, ниспровергала и вытесняла старые представления о времени, пространстве, материи и причинности. Возникла впечатляющая и понятная картина мира, которая не только объясняла, но и оправдывала реальность Второй волны. Эта картина мира индустриального общества не имела названия. Ее следует назвать «индуст–реальность».

Индуст–реальность была сводчатой конфигурацией идей и представлений, с помощью которых дети индустриализма были обучены понимать свой мир. Это была кипа предпосылок, используемых цивилизацией Второй волны, ее учеными, деловыми людьми, государственными деятелями, философами и пропагандистами.

Были, конечно, и несогласные, оспаривающие господствующие идеи индуст–реальности, но мы ведем здесь речь не о боковых ответвлениях, а о главном направлении философии Второй волны. На первый взгляд казалось, что главного направления вообще не существует. Вернее, видны были два столкнувшихся сильных идеологических течения. К середине XIX столетия всякая индустриализованная страна имела свои отчетливо обозначившиеся левое крыло и правое, сторонников индивидуализма и свободного предпринимательства, защитников коллективизма и социализма.

Эта борьба идеологий, вначале происходившая в индустриализированных странах, вскоре распространилась по всему миру. После русской революции 1917 г. и создания руководимой из центра и работающей на весь мир пропагандистской машины идеологическая борьба становилась все более интенсивной. И к концу второй мировой войны, когда Соединенные Штаты и Советский Союз пытались реинтегрировать мировой рынок или большую его часть в своих интересах, каждая сторона расходовала огромные суммы на распространение своих доктрин среди неиндустриальных наций.

На одной стороне были тоталитарные режимы, на другой — так называемые либеральные демократии. Орудия и бомбы находились в состоянии боевой готовности, чтобы вступить в дело, когда логические аргументы окажутся исчерпанными. Пожалуй, со времен столкновения католицизма и протестантизма в эпоху Реформации не было столь яростного противостояния двух идеологических лагерей.

В пылу этой пропагандистской войны осталось незамеченным, что, хотя столкнувшиеся стороны представляли разные идеологии, обе они по существу имели одинаковую суперидеологию. Их экономические программы и политические догматы были в корне различными, но многие из их отправных положений выглядели схожими. Подобно тому как протестантские и католические миссионеры по–разному трактовали Библию и все же проповедовали одну веру в Христа, так и марксисты и антимарксисты, капиталисты и антикапиталисты, американцы и русские продвигались дальше в Африку, Азию и Латинскую Америку — неиндустриальные регионы мира, — неся одинаковый набор основополагающих предпосылок. И те и другие проповедовали превосходство индустриализма перед всеми другими цивилизациями. И те и другие были страстными поборниками индуст–реальности.

Принцип прогресса

Распространяемые ими представления о мире базировались на трех связанных между собой «индуст–реальных» положениях, трех идеях, разделяемых странами Второй волны, что и отличало их от остальной части мира.

Первое из этих основополагающих положений имело отношение к природе. Социалисты и капиталисты могли расходиться во взглядах на то, как распределять плоды труда, но они одинаково относились к природе. Для них природа — это объект, жаждущий подвергнуться эксплуатации.

Мысль о том, что люди должны властвовать над природой, можно проследить на протяжении веков, вплоть до Книги Бытия[164]. Несомненно, что до промышленного переворота подобную точку зрения разделяли немногие. Большинство ранних культур, напротив, отдавали предпочтение бедности и гармонии человечества с окружающей его природной средой.

Эти ранние культуры были не особо ласковы с природой. Они вырубали и выжигали растительность, переводили леса на дрова. Но их возможности навредить природе были ограниченными. Они не столь уж корежили землю и не нуждались в подходящей идеологии, которая оправдывала бы причиняемый ими вред.

С наступлением цивилизации Второй волны появились капиталистические индустриалисты, в огромных объемах выкачивающие природные ресурсы, выбрасывающие в воздух большое количество ядов, в погоне за прибылью вырубающие леса целых регионов, нисколько не заботясь о побочном эффекте или долговременных последствиях. Идея о том, что природа — это то, что надлежит эксплуатировать, предоставляла удобное рационалистическое объяснение для недальновидных и эгоистичных дельцов.

Но капиталисты вовсе не были одиноки. Кто бы ни находился у власти, они или же марксистские индустриализаторы (несмотря на убеждение, что прибыль — источник всех зол), все действовали сходным образом.

По представлениям марксистов, первобытные люди вовсе не жили в гармонии с природой, а вели с ней яростную борьбу за выживание. С возникновением классового общества, считали они, война «человека против природы», к несчастью, преобразовалась в войну «человека против человека». Построение коммунистического бесклассового общества позволит человечеству снова вернуться к своей задаче — борьбе с природой.

По обеим сторонам идеологического водораздела имелся схожий образ человечества, противостоящего природе и господствующего над ней. Этот образ был основным компонентом индуст–реальности, суперидеологии, объединявшей марксистов и антимарксистов.

Вторая идея, связанная с первой, вела еще дальше.

Люди не только пребывали в заботах о природе, они были вершиной долгого процесса эволюции. Существовали и более ранние теории эволюции, но в середине XIX столетия Дарвин дал научное обоснование такой точки зрения и приобрел известность в большинстве передовых индустриальных стран того времени. Он говорил о принципе «естественного отбора» как неизбежного процесса, который безжалостно вычищает слабые и неспособные существовать и развиваться формы жизни.

Дарвин вел речь о биологической эволюции, но его теория получила особое социальное и политическое звучание. Так, социальные дарвинисты доказывали, что принцип естественного отбора действовал внутри общества тоже и что самые богатые и влиятельные люди были более приспособленными и более достойными.

Следом возникла идея, что все общества развивались в соответствии с законом «естественного отбора». Согласно подобным рассуждениям, индустриализм был более высоким этапом эволюции, чем окружавшие его неиндустриальные культуры. А это означало, что цивилизация Второй волны превосходила все остальные.

Подобные воззрения давали рационалистическое объяснение как капитализма, так и империализма. Развивавшийся индустриальный строй нуждался для своего поддержания в дешевых ресурсах, а такая теория предоставляла моральное оправдание их получения по пониженным ценам, даже если при том уничтожались аграрные народы и первобытные общества. Идея социальной эволюции давала интеллектуальную и моральную поддержку, позволяя обращаться с непромышленными народами как с низшими и, следовательно, непригодными для выживания.

Сам Дарвин хладнокровно писал об уничтожении местного населения Тасмании и в порыве геноцидного энтузиазма пророчествовал: «В будущем... цивилизованные расы наверняка уничтожат и заменят дикие расы по всему миру»[165]. Интеллектуальное обеспечение цивилизации Второй волны не оставляло сомнений относительно того, кто заслуживал выживания.

Несмотря на то что Маркс резко критиковал капитализм и империализм, он разделял точку зрения, что индустриализм — наиболее передовая модель общества, этап, которого непременно достигнут все другие общества.

Третьей основополагающей идеей индуст–реальности, тесно связанной с природой и эволюцией, был принцип прогресса, утверждавший, что история течет неотвратимо к лучшей жизни для человечества. Эта идея также достаточно много разрабатывалась в предындустриальное время. Однако же только с наступлением Второй волны идея Прогресса с большой буквы расцвела пышным цветом.

Внезапно, когда Вторая волна катилась по Европе, зазвучали тысячи голосов, прославлявших прогресс. Лейбниц[166], Тюрго[167], Кондорсе[168], Кант, Лессинг, Джон Стюарт Милль[169], Гегель, Маркс, Дарвин и множество менее знаменитых мыслителей нашли причины для всеобъемлющего оптимизма. Они рассуждали о том, был ли прогресс поистине неизбежен и не нужна ли ему рука помощи от человеческого рода, что включает в себя понятие лучшей жизни, может ли прогресс продолжаться вечно. Среди них царило единомыслие в отношении самого понятия прогресса[170].

Атеисты и богословы, студенты и профессора, политики и ученые проповедовали новую веру. Бизнесмены и депутаты, говоря о новом заводе, новом изделии, новом доме, шоссе или дамбе, неизменно подчеркивали, что это продвижение вперед от плохого к хорошему или же от хорошего к лучшему. Поэты, драматурги и живописцы считали прогресс само собой разумеющимся. Прогресс оправдывал ухудшение природной среды и покорение «малоразвитых» цивилизаций.

И снова одна и та же мысль была одновременно выражена в трудах Адама Смита и Карла Маркса. Как отметил Роберт Хейлбронер[171], «Смит был сторонником прогресса... В «Исследованиях о природе и причинах богатства народов» прогресс был не идеалистической целью человечества, а... предназначением, к которому оно двигалось... побочным продуктом частных экономических целей»[172]. Разумеется, для Маркса такие частные цели устанавливал только капитализм, и именно они привели его к разрушению. Но такой итог сам по себе являлся частью долгого исторического процесса, ведущего человечество вперед к социализму, коммунизму и еще лучшему будущему.

Эти три ключевых положения цивилизации Второй волны — война с природой, значение эволюции и принцип прогресса — составляли боезапас агентов индустриализма, пускаемый теми в ход для объяснения или оправдания такого строя.

Подобные взгляды проистекали из более глубоких представлений о реальности — набора невысказанных мнений об истинных составляющих человеческого опыта. Каждый человек имеет дело с этими составляющими, и каждая цивилизация описывает их по–своему. Каждая цивилизация обучает своих детей справляться со временем и пространством. Необходимо объяснить через миф ли, метафору или научную теорию, как функционирует природа. И надо предложить некоторый ключ к пониманию того, как все происходит в этом мире.

Цивилизация Второй волны создала полностью новый образ реальности, базирующийся на своеобразных представлениях о времени и пространстве, материи и причинности. Собирая обломки прошлого, по–новому комбинируя их воедино, используя опыты и эмпирические исследования, она круто изменила представления людей о мире вокруг себя и о себе в этом мире.

Податливость времени

В одной из предыдущих глав мы рассматривали, как распространение индустриализма зависело от синхронизации человеческого поведения и ритма машины. Синхронизация являлась одним из ведущих принципов цивилизации Второй волны, и всюду люди эпохи индустриализма участвовали в гонке за временем, желая не отстать, мельком нервно поглядывали на часы.

Чтобы осознать время и добиться синхронизации, люди должны были изменить свои представления о времени, мысленный образ времени. А для этого была необходима «податливость времени».

Земледельческие народы, которым нужно было знать, когда сажать и когда собирать урожай, с замечательной точностью разработали систему измерения длинных промежутков времени. Поскольку им не требовалась строгая синхронизация труда, крестьяне редко определяли точные единицы для измерения коротких промежутков. Они обычно делили время не на неизменные единицы, подобные часам и минутам, а на неопределенные, неточные отрезки, исходя из количества времени, необходимого для выполнения какого–либо будничного дела. От фермера можно было услышать определение «время дойки одной коровы». На Мадагаскаре получила распространение единица времени, названная «варка риса», минута же обозначалась — «жарка одной саранчи». Англичане упоминали об «отче наш», т. е. времени, требующемся для чтения молитвы.

Таким образом, поскольку обмен между общинами или селениями был незначителен, а для работы этого не требовалось, единицы, запечатлевшие мысленный образ времени, менялись от места к месту и от сезона к сезону. Например, в средневековой Северной Европе световой день был поделен на равные часы. Но так как продолжительность дня постоянно менялась, один «час» в декабре был короче, чем «час» в марте или июне[173].

Вместо неопределенного промежутка «отче наш» индустриальным обществам нужны были очень точные единицы, вроде часа, минуты или секунды. И эти единицы должны были быть стандартными и не меняться в зависимости от времени года или места.

Сейчас весь мир четко поделен на временные пояса.

Мы говорим о «стандарте» времени. Летчики на всем земном шаре соотносятся со временем «зулу», т. е. средним временем по Гринвичу. По международному соглашению Гринвич в Англии стал точкой всемирного времени, от которой ведется остальной отсчет. Периодически, действуя одновременно и словно подчиняясь чьей–то единой воле, миллионы людей ставят свои часы на час вперед или назад, и что бы ни говорило нам наше внутреннее чувство о том, что время тянется медленно или же, напротив, быстро пролетает, один час теперь — это равнозначный, стандартизированный час[174].

Цивилизация Второй волны не просто поделила время на более точные и стандартные части. Она разместила эти части в прямую бесконечную линию, которая протянулась назад, в прошлое и вперед — в будущее.

В самом деле, представление о линейности времени так глубоко укоренилось в нашем мышлении, что большинству из нас, выросших в обществах Второй волны, трудно представить себе какую–либо альтернативу. Однако во многих доиндустриальных обществах и некоторых обществах Первой волны даже сегодня воспринимают время в форме круга, а не прямой линии. У майя, буддистов и индусов время было круговым и вечно повторяющимся, история повторялась нескончаемо, и даже жизни могли повторяться через реинкарнацию.

Идея о том, что время подобно большому кругу, отразилась в индуистском понятии калъпы, мирового периода продолжительностью в четыре тысячи миллионов лет или один день Брахмы, начинавшийся с создания и заканчивавшийся исчезновением, с тем чтобы возродиться вновь[175]. Понятие о круговом времени встречается у Платона и Аристотеля, один из учеников которого — Эудемус — описывал себя проживавшим тот же самый момент снова и снова, как в кругообороте. То же утверждал и Пифагор. В книге «Время и восточный человек» Джозеф Нидхэм писал: «Для индо–эллина... время циклично и вечно». Поскольку в Китае преобладало представление о линейном времени, Нидхэм отмечал: «Конечно же, циклическое время было известно среди ранних философов даосизма»[176].

Также и в Европе до начала индустриализации существовала такая альтернативная концепция времени. «На протяжении всего средневекового периода, — писал математик Г. Д. Уитроу, — циклическая и линейная концепции времени находились в столкновении. Линейное понятие подпитывали владельцы частных торговых предприятий и рост денежной экономики. До тех пор пока власть была сконцентрирована в земельных владениях, время ощущалось в изобилии и было связано с неизменным циклом земледелия»[177].

Когда Вторая волна набрала силу, стародавний конфликт был улажен: линейное время одержало верх. Эта идея стала доминирующей во всех индустриальных обществах. На Востоке и на Западе время начали рассматривать как прямой путь, простиравшийся из далекого прошлого через настоящее к будущему, и подобная концепция, чуждая миллиардам людей, которые жили до индустриальной цивилизации, стала базисной для экономического, научного и политического планирования, будь то в исполнительных органах IBM, Японского агентства экономического планирования (Japanese Economic Planning Agency) или же в советской академии.

Линейное время — необходимая предпосылка для индуст–реальных воззрений на эволюцию и прогресс. Такая концепция подтверждала возможность поступательного движения. Ведь если время циркулярно, а не линейно, если события движутся по кругу, а не вперед, то это наводит на мысль, что история повторяется, а эволюция и прогресс — всего лишь тени на стене времени.

Синхронизация. Стандартизация. Линейность. Эти понятия перевернули укоренившиеся представления и заставили простых людей совсем по–иному обращаться со временем в повседневной жизни. Но если время подверглось преобразованиям, то же должно было произойти и с пространством, чтобы и оно соответствовало новой индуст–реальности.