Заместитель председателя ВЧК член КПСС с 1903 года 2 страница

В ноябре – декабре 1917-го контрреволюция схватилась с только что заявившей о себе новой Советской властью. В. И. Ленин особо указывает Г.И. Благонравову^[7] и В.Д. Бонч-Бруевичу^[8] на то, что аресты контрреволюционеров, «которые должны быть произведены по указаниям тов. Петерса, имеют исключительно большую важность, должны быть произведены с большой энергией. Особые меры должны быть приняты в предупреждение уничтожения бумаг, побегов, сокрытия документов и т. п.».

В ВРК Петерс завален работой, допрашивает бывших министров Временного правительства. В середине декабря он спешит в Латвию. В Валмиере собирается 2-й съезд Советов Латвии, провозгласивший установление Советской власти на неоккупированной территории Латвии. Сохранилось его выступление. Он звал к поддержке революции 25 октября, к созидательному труду, чтобы «на развалинах старого строя построить новый строй, который выражал бы волю широких масс». «Я надеюсь, что вы, товарищи, также героически возьметесь за этот созидательный труд. Я призываю все массы поддерживать Советскую власть на местах так же крепко, как в Петрограде»,

Петерс возвращается в Питер.

К концу 1917 года создание ВЧК – Всероссийской чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией и саботажем – стало неизбежным. Центральный Комитет партии с особой тщательностью подбирает людей в комиссию.

..В дом бывшего градоначальства на Гороховую улицу пришел Ф.Э. Дзержинский. Объявил – начинаем работу. Канцелярия нового учреждения вместилась в его портфеле; касса с мизерной суммой (вначале – 1000 рублей, потом еще 10 000 для организации ВЧК) – у казначея Петерса в столе. В аппарате считанные люди. Кроме Дзержинского и Петерса, Ксенофонтов, Фомин… А ВЧК уже несет невосполнимые потери: при ликвидации «черной гвардии» анархистов погибли 12 чекистов; Дзержинский, руководивший вместе с Петерсом операцией, получил ранение…

К марту сотрудников набралось около 120 человек, а в конце 1918 года, по словам Петерса, их было не более 500. ВЧК возникала, не имея ни достаточных сил, ни умения, ни солидности. В первых стычках чекисты держали в руках только наганы, а встречали и пулеметные очереди…

Империалисты от угроз Советам перешли к интервенции, к поддержке поднявшихся с оружием белых генералов. Борьба в России приобрела небывало острый характер, судьба страны повисла на волоске – враги были сильные, гибкие, коварные.

А молодая революция смотрела на мир романтическими глазами, он ей часто являлся в идеализированном обличье. Убежденная, и не без основания, что несет истинный гуманизм (это была социалистическая революция!), она хотела сразу проявить свои качества. Трибуналы приговаривали контрреволюционеров к смехотворным наказаниям. Постановляли включать их имена в список врагов революции, «осуждали» их перед лицом всемирного пролетариата… Этим пользовались враги революции.

Но ничто так не учит, как беды. Таяли, рассеивались иллюзии. Революция взрослела. Она выходила из своего отрочества, все более осознавая истинное положение вещей.

Петерс был прикован к Гороховой улице – располагался на самом верхнем этаже. Часто приходилось бросаться со своими товарищами-чекистами в лабиринты города, который, казалось, был опутан какой-то сетью, скрытой, колючей. Эпизоды вроде итальянского ресторанчика стали далекими и ныне фантастически несбыточными, а чай с леденцами в кругу друзей – ушедшей идиллией. Он завел теперь чайник – металлический, горячий. Пересыхало горло – отпивал глоток.

Приходила на Гороховую американская журналистка Бесси Битти, он охотно с ней беседовал, отвечал на ее вопросы.

– Правда ли, что будет введена смертная казнь на гильотине? – спрашивала она.

– 25 октября было свергнуто Временное правительство. 26 октября была отменена смертная казнь, – отвечал ей Петерс. – И мы никогда ее не восстановим… разве только, – поколебавшись, добавил он, – разве только нам придется применить ее к предателям из наших собственных рядов. А как иначе можно поступать с предателями? Нас так мало для выполнения стоящих задач…

Рид и Уильямс к этому времени подключились к работе Наркоминдела и уже с полным правом заходили в ЧК.

Однажды они застали Петерса особенно усталым и чем-то расстроенным. Он рассказал им об одном офицере, который под видом советского комиссара «оперировал» по дорогим отелям, изымая ценности и кошельки. Это был просто грабитель.

– И что же с ним сделали? – спросил Рид. – Вынесли суровое порицание перед лицом международного рабочего класса? Или, может быть, включили его имя в списки врагов революции?

– Пожизненное заключение, – лаконично ответил Петерс.

Потом были события вокруг Брестского мира. В партии возникли трудности, даже в Центральном Комитете, где не все поддерживали В. И. Ленина. Некоторые выступили против принятия условий Брестского мира. Петерс думал иначе, говорил: «Ленин всегда честен с рабочими. Он не вертится, как флюгер на ветру. Ленин, защищая Брестский мир, откликнулся на изменение объективных условий».

Петерс проявлял себя все настойчивее и определеннее. Враги ругали его «охранником». Он знал, откуда это несло. Сюда, в Россию, доходили «почтенные» газеты Запада, такие, как «Таймс», именно там называли его «кровожадным тираном», «безнравственным», бросил свою семью в Лондоне и пр. На обвинения в безнравственности можно было махнуть рукой (к таким обвинениям прибегает бессильная злоба или глупость), но Петерс боялся за Мэй. Устоит ли она под напором такой клеветы на ее мужа? А письма тогда почти не доходили, и Петерс мог посылать их лишь изредка, с оказией. Мэй, наслышавшись всякого о своем муже, терялась в догадках, бросалась к газетам. Родственники приносили ей ту же «Таймс». Мэй нервно шептала: «Какой ужас!» И все реже и короче отвечала на письма Джейка.

Когда правительство во главе с В.И. Лениным переехало в Москву, перевелась туда и ВЧК. В Москве чекистов ждали новые трудные испытания…

Когда в конце мая 1918 года был разгромлен организованный Савинковым контрреволюционный «Союз защиты родины и свободы» с его разветвлениями в Казани, Рязани и других местах, в ВЧК задумались, по словам Петерса, о «причастности к деятельности русской контрреволюции иностранного империализма». В странах Запада, правда, в тот момент в открытую высказывалось лишь следующее: великие державы стали бы помогать России, но при условии, если в ней самой найдутся «деятельные» люди и попросят помощи в борьбе со своими противниками, то есть большевиками. Однако по многим признакам можно было полагать, что Запад уже начал собирать этих «деятельных» людей, дает им деньги и советы.^[9] Больше того, ВЧК получила данные, что контрреволюция замышляет арестовать Советское правительство, В.И. Ленина, ликвидировать Советскую власть. Неизвестно было, кто стоит во главе заговора, кто материально поддерживает заговорщиков. И когда заметили, что к латышским стрелкам, латышам-солдатам, собиравшимся вечерами в своем клубе в Питере, некими лицами был проявлен интерес, то в ВЧК этому придали значение. Полки латышей охраняли в Петрограде и Москве некоторые ключевые пункты. Это были молчаливые, дисциплинированные, исправно несущие службу солдаты. В своей массе они верили в революцию и надеялись каким-то образом вернуться на свою родную землю – в Латвию.^[10]

В ВЧК стали ломать голову: с какой целью и кому именно понадобились стрелки?

…Собрались в комнате у Дзержинского. Кингисепп слегка постукивал пальцами по столу. Петерс думал молча. Скрыпник, потрудившись над самокруткой, закурил. И лучшей кандидатуры, чем Петерс, они не нашли; как бы то ни было, он правая рука Дзержинского. На Петерса и взвалили задачу добыть материал, «характеризующий приемы и способы, которыми не гнушаются союзные правительства, все время лживо уверяющие русский народ в дружбе, в уважении к его национальной свободе».

Не откладывая, Петерс вызвал к себе начальников отделов и ближайших помощников. Все они были в галифе и с начищенными голенищами. Петерс никогда так и не полюбил эти галифе – от них, полагал он, отдавало чем-то напускным, бравым, но чекистская молодежь была не прочь выглядеть действительно бравой и современной.

Разговор был кратким, вошедшие даже не успели сесть на стулья, как уже им предложили приступить к выполнению задачи – работать изо всех сил, день и ночь. Подчиненные улыбнулись: ведь и до сих пор был такой порядок, и никто не высыпался. Однако поняли – работать еще напряженнее и спать еще меньше! Петерс объявил также: никаких длинных заседаний, только дело, каждый делает свое, тщательно, честно, оперативно, и помнит, что свое – часть большого, общего! К поискам привлекать честных рабочих, милиционеров…

Люди ЧК жили просто и скромно. В комнатах на Лубянке тусклые лампы едва освещали голые стены, обклеенные приказами, воззваниями и эмблемами рабочей республики. У самого Петерса все отдавало аскетизмом: несколько венских стульев, телефон с разговорной трубкой на двух металлических рычагах (теперь такие показывают в фильмах о гражданской войне), простой стол, на нем чистые листы бумаги, вскрытые пакеты, на некоторых из них крупные надписи: «Весьма срочно», «По военным обстоятельствам»… Неизменно – чайник и стаканы, и единственная «роскошь» – кожаный диван со сложенным на нем солдатским одеялом – на этом диване приходилось и спать.

Да, все дышало аскетизмом, а сами обитатели таких кабинетов на Лубянке, пусть и были подтянутыми и выглаженными, удовлетворялись сдержанностью в одежде, разве только галифе, да успевали начистить до блеска голенища. «Если бы Дзержинского и Петерса, – писала Луиза Брайант, – завтра уволили с работы, то они не имели бы ничего, с чем можно начинать новую карьеру, кроме одетой на них одежды, да подорванного здоровья».

…События раскручивались, в поле зрения что-то происходило, калейдоскопически менялись лица, иные фиксировались. Но были ли они те, которых искал Петерс?

…Латыш по имени Шмидхен приехал из Петрограда в Москву, нашел Эдуарда Берзиня, тот служил командиром дивизиона латышских стрелков кремлевского гарнизона, и друзья вечер провели вместе.

14 августа Шмидхен и Берзинь пришли на Арбат в частную квартиру (дом 19 по Хлебному переулку, квартира 24). Английский дипломат Роберт Брюс Локкарт как раз в это время заканчивал обед. Локкарт не был снобом – он отложил салфетку, вышел к гостям.

Тот, кто назвался Берзинем, выдался ростом, выглядел подтянутым, у него были интеллигентное лицо и редкая бородка, был он несколько бледноват. Берзинь осторожно намекал, что многие в гарнизоне Кремля разочарованы Советской властью и не хотели бы воевать с английским десантом, высаженным в Архангельске, – а латышей, Берзинь полагает, готовят послать на Север. И вообще латыши в России мечтают вернуться домой. В освобожденную Латвию.

Шмидхен (или Смитхен, никак не мог понять консул), такой же бледный, но в отличие от Берзиня небольшого роста, привез письмо от Френсиса Кроми, военно-морского атташе, обосновавшегося в бывшем английском посольстве в Петрограде. Письмо было написано от руки. Локкарт легко опознал почерк бравого Кроми, его стиль, которому отвечала, в частности, фраза о том, что он готовится покинуть Россию и собирается при этом сильно хлопнуть за собою дверью. В подлинности письма особенно убедила Локкарта орфография. Он улыбнулся: ах, бравый Кроми, он подобен принцу Карлу Эдуарду и Фридриху Великому – все они тоже были не в ладах с наукой правописания. Кроми рекомендовал подателя письма как человека, услуги которого могут быть полезны.

Консул отвечал уклончиво, сказал, что он отлично понимает нежелание латышей сражаться против союзников, но с Архангельском у него нет сношений, и вообще он, консул, собирается вот-вот покинуть Россию. Все же Локкарт согласился, чтобы Берзинь пришел еще раз. Завтра.

«Не поспешил ли?» – подумал Локкарт, когда гости ушли. Он всегда исповедовал осторожность. Консул, как истый англичанин, считал, что кушанье должно томиться на медленном огне, пока не поспеет; в России, правда, говаривали иначе: не ждать, пока фрукт созреет полностью и упадет к ногам – иногда надо и потрясти дерево…

Вечером английский консул совещался с французами – генеральным консулом Гренаром и генералом Лаверном. Пили кофе, курили, улыбались довольные. Хорошо сказал старина Кроми: уезжая из России, надо так хлопнуть дверью, чтобы на большевиков посыпалась штукатурка – не мешало бы, чтобы обрушилась и крыша.

15 августа Локкарт в компании с Гренаром принял Берзиня и дал понять ему, что он может чувствовать себя как их старый знакомый. Пошутили, затем с воодушевлением заговорили, почувствовав действительно прилив близости. Берзинь сидел прямо, едва касаясь спинки стула, изредка поглаживал свою негустую бороду. Гренар обратился к нему со словами, прозвучавшими весьма проникновенно:

– Судя по вашему вчерашнему разговору с господином консулом, что подтвердилось и сегодня, вас очень интересует судьба Латвии после войны и свержения большевиков. Я директив от своего правительства не имею, но уверен, что Латвия получит самоопределение за ваше содействие.

Французскую осторожность мысли Локкарт ценил высоко. Но тем не менее ему хотелось быть более определенным, он сказал прямо:

– Латыши должны порвать с большевиками, предавшими их родину германскому империализму… От лица союзных правительств могу обещать: после победы – немедленное восстановление свободной Латвии.

Глаза Берзиня засветились мягким светом.

Незаметно перешли на деньги. Берзинь, строевик, гордившийся своей службой, ответил, что его лично материальная сторона интересует мало, он вообще старается не ради денег, а ради разрешения латышской национальной проблемы. Он поведал также охотно слушавшим его дипломатам, что из представителей полков создан «латышский национальный комитет» для обсуждения вопросов (при глубокой конспирации!) «о противосоветском перевороте». Возможно, некоторые суммы понадобятся комитету.

Локкарт улыбнулся с долей скепсиса: он слышал о приверженности латышей к организациям. И здесь комитет! Лучше бы эти туземцы свою энергию обратили в действия… Но в общем Берзинь Локкарту понравился. Латыш безбоязненно откровенный. Служил в царской армии. Служит большевикам. Но в их партию не вступил. Значит, надо понимать, особыми обязательствами не связан. Свободен и свободолюбив. Возможно, большевики и не очень доверяют бывшему офицеру.

…Тайная машина набирала скорость… В Лондон, Париж аппараты отстукивали телеграфные шифровки…

Дипломаты старались продумать все до мелочей. Утром Локкарт заметил – глаз его был достаточно наметан, – что невдалеке от дома то появлялся, то исчезал молодой человек с чем-то чекистским – то ли упорством, то ли самоуверенностью. Опоздали, господа чекисты, констатировал Локкарт, гостей и след простыл! Нас не проведешь, и, как говорят в России, мы не лыком шиты! Предполагая и не без основания, что за его домом может быть установлена слежка, Локкарт вчера, расставаясь с Берзинем, сказал ему, что следующие встречи (просто ради удобства!) будут в другом месте и к тому же «ангелом-хранителем» Берзиня отныне будет один славный малый но имени Константин, отличающийся энергией и обаянием, нравится женщинам и не лишен честолюбия. Он, Локкарт, полагает, что Берзинь с Константином отлично поладят.

Берзинь согласился найти «своих людей», чтобы связаться с англичанами, высадившимися на Севере. Локкарт подготовил три экземпляра удостоверения. «Британская миссия, Москва, 17 августа, 1918. Всем британским военным властям в России. Предъявитель сего… из латышских стрелков, имеет важное поручение в британскую штаб-квартиру в России. Просьба обеспечить ему свободный проход и оказывать всемерное содействие. Р.Б. Локкарт. Британский агент в Москве».

На куске белого коленкора был отпечатан шифр, и шифр надлежало доставить в штаб-квартиру.

В тот же день, 17 августа, Константин и Берзинь встретились на Цветном бульваре. Они зашли в кафе «Трамбле». В залах с потускневшими зеркалами за столиками шумела публика, пили чай с булками, здесь же купленный самогон. Константин представился:

– Зовите меня Константином, а я вас буду величать Эдуардом. В Латвии, я слышал, часто даже не помнят отчества человека, а уважения от этого не меньше…

Действительно, это был славный малый, общительный, прекрасно говорил по-русски. Рассказал о себе. Окончил философский факультет в Гейдельберге, потом Королевский горный институт в Лондоне по профилю инженера-химика. Он скорее человек дела, нежели политики, и если он сейчас взял на себя несколько несвойственную ему роль, то лишь потому, что не пренебрегает услугами для своих друзей. А больше всего он любит коллекционировать; и сказал Берзиню-бородачу, приложив палец к губам – мол, под большим секретом, – у него в Лондоне крупнейшее собрание книг воспоминаний о Наполеоне. Да, в Лондоне. Но он сам в душе русский, хотя и иудей, сын ирландского капитана и одесситки. А до войны жил в Петербурге.

Константин посвятил Берзиня в детали разработанного плана: латышские части, находящиеся в Кремле, арестуют Исполнительный Комитет вместе с председателем Совнаркома Лениным, захватят Государственный банк, Центральный телеграф. Над Лениным и его ближайшими соратниками будет устроен законный суд, а до того латыши отконвоируют арестованных в тюрьму.

– Под замочек! – обаятельно улыбнулся Константин. – Некоторые считают, – добавил он, – что Ленина надо отправить в Архангельск к англичанам. Я не разделяю этого. Ленин обладает удивительной способностью подходить к простому человеку. Можно быть уверенным, что за время поездки в Архангельск он сумеет склонить на свою сторону конвойных, и те освободят его. Поэтому было бы наиболее верным Ленина после ареста расстрелять…

Берзинь рассудительно, спокойно обратил внимание Константина на всю сложность плана и на то, что замысел, по мнению Берзиня, страдает серьезным изъяном – в нем преувеличиваются возможности латышских полков. Даже в случае успеха латыши не смогут удерживать стратегические пункты против той силы, которая будет стоять за большевиками. Константин возражал, приводил доводы. Важно, кто начнет антибольшевистское восстание. По мере его успеха на сторону восставших начнут переходить другие соединения Красной Армии. Главное, вначале проложить дорогу… Константин не мог, не хотел и не имел права рассказывать все, что он знал о тайном плане. Он не сказал о том, что союзники предполагали сами взять Москву, залогом этого была высадка англичан в Архангельске. Как о решенном военные и дипломаты западных стран говорили: «Пустив в ход надлежащую военную силу, мы сумеем овладеть Москвой». Константин понимал, что неразумно было все это передавать Берзи-ню. Он заботился о другом: создать у латышей мнение, что именно они основная военная сила заведенной машины заговора. Константин сказал Берзиню, что латыши – это настоящие солдаты. Как они четко сработали, когда пленили левых эсеров в Большом театре 6 июля!

Кафе «Трамбле» Берзиню не понравилось: можно ли вести здесь безопасно такие разговоры, даже если в них много иносказательного? Константин согласился и предложил снять для деловых встреч частную квартиру. Они расстались со взаимным доверием. Берзинь получил 700 тысяч рублей. Константин извинился, что сумма не округлена до полного миллиона, но все это из-за того, что из банков деньги получить невозможно, агенты собирают деньги у русских богачей.

Потом по взаимному согласию они встречались еще и еще. Константин был прекрасно настроен, с удовлетворением воспринимал известия, приносимые Берзанем. Шмидхен с локкартовским удостоверением отправился на Север. Командир 1-го латышского полка уже получил соответствующую сумму для ведения агитации среди стрелков. На днях приедет представитель «национального комитета» 5-го полка, и Берзинь передаст ему инструкции и деньги. Все шло по плану! Константин дал Берзиню еще сумму денег – 200 тысяч рублей.

Встретившись 28 августа, Константин предложил Берзиню совершить поездку в Петроград и, чтобы более заинтересовать его, сказал, что после Петрограда он получит сразу добрый миллион. Константин добавил, что на Неве его, Константина, знают как господина Массино, и «Массино» театрально поднял руки – де, мол, бывает и так: приходится пользоваться разными именами. Конечно, неудобств при этом много. А впрочем, Массино – это имя его прелестной супруги. «Массино» мог бы назвать себя еще и «сэром Рейзом», как это он сделал, когда во время мятежа левых эсеров ему пришлось, покидая Большой театр, предъявить документы на «сэра Рейза». Но «сэр» был сдержан и умен.

Берзинь получил петроградский адрес – Торговая, дом 10, подъезд 2, квартира 10, спросить Елену Михайловну и сказать, что от господина Массино.

Берзинь выехал в Петроград. Елены Михайловны дома не оказалось, но в квартиру его впустили…

А что же в ВЧК? Здесь считали, что обстоятельства несколько проясняются. Нечетко, смутно, как это происходит с фотографической пластинкой в проявителе, вырисовывались детали. Самое важное было то, что обнаруживался, как сказали бы сегодня, источник возмущения. Петерс достаточно твердо сказал Дзержинскому:

– Мы узнали определенно – лично я это подозревал давно, – что следы ведут нас в иностранные посольства. При ликвидации заговора в Вологде мы нашли бумаги, и они нам снова сказали, что штаб заговора находится в союзных миссиях. За дверями английской миссии!

– Англичане? Вы достаточно в этом убеждены, Петерс? – спросил Дзержинский, не спуская глаз со своего заместителя.

– Решаюсь сказать «да», Феликс Эдмундович. Мы уже не менее месяца ведем секретную слежку. Нам удалось войти в связь с некоторыми агентами миссий. Кажется, это они и охотятся за латышами.

Петерс подробно рассказал Дзержинскому, чего уже достигли неутомимые парни из отделов ВЧК. Дзержинский слушал сосредоточенно, лицо его было серьезно.

– Положение тем не менее не облегчается, – медленно проговорил он. – Допустим, закручивает английская миссия. Но как мы проникнем за двери английских покоев и офисов? Существует международный закон об охране прав дипломатов. Мы до сих пор даже при переезде границы не позволяли себе вскрывать дипломатические саквояжи. А здесь надо вламываться в помещение миссий. С обыском. А если ничего не обнаружится, вы представляете себе, Екаб, – уже мягче продолжал Дзержинский, – какие могут быть осложнения для нашего правительства? Мы дадим Западу повод для криков об анархии в России, о нарушении международных законов, святых прав личности.

– Я тоже об этом думаю. Понимаю, дело непростое… – согласился Петерс.

Было решено более внимательно присмотреться к Локкарту. Кто он? Что он? Многое о нем было известно. В юные годы Локкарт готовил себя к роли кальвинистского проповедника – ел крысиное мясо. Затем намерения юности оставил. Писал рассказы и статейки. Правда, почтовые расходы превышали размер полученных гонораров. Сдал экзамен на дипломата. После этого в высоком белом воротничке и в обязательной короткой визитке с полосатыми брюками он каждый день ровно в одиннадцать появлялся на службе. Видел знаменитых «молчальников» ведомства иностранных дел: Эдуарда Грея, Эйра Кровса, Джона Малькольма. Впервые прибыл в Россию еще при царе, выпил, как он сам признавался, «первую рюмку водки и поел икры так, как ее полагается есть, а именно – на теплом калаче». Обладая способностями, Локкарт быстро совершенствовал свой русский язык. Отправился в Киев: взял извозчика, поехал на Владимирскую горку, взобрался на вершину, полюбовался видом, потом принял участие в крестном ходе богомольцев. Составлял и отправлял в Лондон конфиденциальные сообщения. Получил от посла «благодарность и предложение регулярно представлять политические доклады». Своими сведениями послужил военному министерству. Получил репутацию «особенно искусной ищейки». Осенью 1917 года его подвели связи с женщинами, вынужден был отплыть домой, и мог теперь уже мечтать «только о рыбной ловле».

Это все в ВЧК было известно. ВЧК не знала других обстоятельств и подробностей. Не знала, что в декабре 1917 года лорд Мильнер, один из самых стойких «молчальников» английского МИДа, которого Россия стала все более раздражать, извлек Локкарта на свет божий и представил его Ллойд Джорджу. Премьер-министр удовлетворенно похлопал новую надежду по спине, что-то невнятно пробормотав о молодости: Локкарту был тридцать один год. Лорд Хардинг и Роберт Сесиль, не менее великие «молчальники», внушили Локкарту, что его истинная миссия «должна оставаться в секрете». Как вспоминал позже Локкарт, в день его отъезда из Англии «стояла дивная погода – великая авантюра началась…»

Прибыл в Россию Локкарт как неофициальный представитель Англии, но, к его вящему удовлетворению, его называли консулом. Его принял заместитель наркома Г.В. Чичерин, только недавно перед этим покинувший Брикстонскую тюрьму в Лондоне. Локкарта шокировало – человек, сидевший в тюрьме, у большевиков почти министр. К тому же еще Чичерин был в каком-то желто-рыжем костюме, что никак, по локкартовским представлениям, не соответствовало дипломатическому протоколу. Нанес визит Троцкому. Тот долго и высокопарно говорил о революционной войне с империализмом, о мировой революции и, отпустив Локкарта, дал распоряжение выписать ему пропуск со льготными правами передвижения по стране. Был два раза на официальном приеме у В.И. Ленина.

Локкарт вел себя свободно, уверенно, создавал широкий круг знакомств. Забыв о прошлых неприятностях по женской части, особенно ценил свои связи с баронессой Бекендорф.

…Заговор послов вступал в свою заключительную фазу. За несколько дней до того, как эсерами был убит председатель Петроградской ЧК М.С. Урицкий и было совершено покушение на В.И. Ленина, 25 августа американский генконсул Пуль собрал у себя в Москве закрытое совещание. Присутствовали, кроме Пуля, французы Гренар и Лаверн; английские, французские, американские офицеры, люди в штатском. Локкарт, который еще более тщательно стал заботиться об осторожности, предусмотрительно к Пулю не прибыл; людей его миссии там было предостаточно. На совещании оказался французский журналист Ренэ Маршан. К нему благоволил сам президент Франции Пуанкаре, поэтому никто не мог препятствовать журналисту присутствовать в этом кругу и слушать, что говорилось на закрытой встрече.

Журналист покинул кабинет Пуля до того, как там закончился «обмен мнениями», и словно после холодного душа. Он сразу решил, что президент должен знать правду о перипетиях в России. То, что он услышал, его взволновало и встревожило. В тот же вечер Маршан засел за письмо Пуанкаре: «Я считаю себя одним из тех, кто боролся, руководимый глубокими убеждениями, против большевизма. Я с горечью констатирую, что за последнее время мы позволили увлечь себя исключительно в сторону борьбы с большевизмом. На совещании за время беседы не было сказано ни одного слова о борьбе с Германией. Говорили о другом… я узнал, что один английский агент подготовил разрушение железнодорожного моста через Волхов недалеко от Званки… Разрушение этого моста равносильно обречению Петрограда на полный голод… Один французский агент присовокупил, что им уже сделана попытка взорвать Череповецкий мост. А это означает полный голод Петрограда, ибо отрезаются пути доставки основной массы продовольствия. Я глубоко убежден, что дело не в изолированных починах отдельных агентов. Разумеется, я спешу это подчеркнуть, – продолжал Маршан, – что присутствовавшие генеральные консулы от своего имени не сделали ни малейшего намека на какие бы то пи было тайные разрушительные намерения».

Письмо оказалось длинное – оно писалось на одном дыхании. Президент, полагал Ренэ, извинит своего друга за многословность – вопросы, поднимаемые им, не могут регламентироваться количеством строк.

Закончив письмо и вздохнув облегченно, Ренэ Маршан задумался над тем, каким образом надежно передать конфиденциальное письмо в Париж. Он понимал, что французский генконсул не одобрит его поступок. Пуль и Локкарт возмутятся. Надо опасаться и агентов ЧК…

Если бы Маршан не был столь впечатлительным и не оказывался бы так легко во власти своих чувств, а главное, досидел бы до конца на совещании в американском консульстве, то он мог бы узнать куда больше. Среди неизвестных ему лиц там находился и Константин – «Массино» – «сэр Рейз», правда, здесь он был одет в форму английского офицера и назвал себя Сиднеем Рейли. Он держал гневную речь против большевиков. Маршан мог бы удивиться и присутствию у генконсула Пуля Ксенофонта Каламатиано, смешанного грека, представителя коммерческой американской конторы, который, однако, ничего не говорил. Закрытая встреча пришла тогда к единодушному мнению действовать в трех направлениях,

Дезорганизация Красной Армии подкупом, саботажем, задержкой продовольственных транспортов, следующих в Москву, а также путем разрушения транспорта. Это поручалось Рейли и его сообщникам – капитану Хиллу, полковнику Берзиню из Кремля, агентам из Управления военных сообщений Красной Армии. В Петрограде эту часть плана должен был выполнять капитан Кроми.

Диверсионно-подрывная работа – взрывы, поджоги, аварии. За подготовку и осуществление ее отвечали полковник французской армии Вертамон и его помощники.

Шпионаж. Он был поручен тихому и малозаметному американскому коммерсанту Каламатиано.

…Заговор набирал новую скорость и повышенную мощь. Предполагалось, что основные действия совершатся после отъезда дипломатических представителей союзников из России.

ВЧК тем временем все более убеждалась, что заговор есть, хотя ни день «икс», ни размах заговора не отражались в чекистской версии происходящего. ВЧК добыла почти достоверные данные о том, что Константин, «Массино», «сэр Рейз» – это имена-прикрытия хитроумного английского разведчика Сиднея Рейли. В конце августа узнали одну из его московских явок – конспиративную квартиру по Шереметьевскому переулку. Агента можно было арестовать, но в ВЧК решили: «Пусть у ящерицы вырастет хвост, тогда и отрубим!»