Соблюдение гражданских прав и вычленение культурной субполитики

Для ограничения политической власти развитые демократии Запада создали множество способов контроля. Уже в начале этого развития, в XIX веке, появилось разделение властей , которое институционально обеспечивает контрольные функции не только за парламентом и правительством, но и за судебными органами . С развитием ФРГ была юридически и социально реализована тарифная автономия . Тем самым центральные вопросы политики занятости препоручены упорядоченному соглашению контрагентов рынка труда, а государству вменен в обязанность нейтралитет в трудовых конфликтах. Один из последних шагов на этом пути — правовая защита и содержательное наполнение свободы печати , которая в сочетании со СМИ (газетами, радио и телевидением) и новыми техническими возможностями создает многообразно дифференцированные формы общественного мнения . Даже если эти последние отнюдь не преследуют благородных целей просвещения, а являются — и даже в первую очередь — «наемниками» рынка, рекламы, потребления (будь то всевозможных товаров, будь то институционально изготовленной информации) и, возможно, порождают или усиливают безмолвность, неконтактность, даже глупость, то все же остается фактическая или потенциальная контрольная функция, которую управляемое СМИ общественное мнение исполняет относительно политических решений. Таким образом в ходе реализации основных прав создаются и обретают стабильность центры субполитики — причем ровно в той мере, в какой эти права содержательно наполнены и защищены в своей самостоятельности от вмешательства политической (или экономической) власти.

Если этот процесс реализации гражданских и основных прав на всех его этапах толковать как процесс политической модернизации , становится понятно на первый взгляд парадоксальное высказывание: политическая модернизация лишает политику власти, размывает ее границы и политизирует общество, — а точнее, обеспечивает мало-помалу возникающим при этом центрам и сферам активности субполитики шансы внепарламентского со-и контрконтроля. Таким образом вычленяются более или менее четко дефинированные сферы и средства частично автономной политики содействия и противодействия, основанные на завоеванных и защищенных правах. А это означает также: через осуществление, расширительное толкование и оформление этих прав соотношение сил внутри общества несколько изменилось. «Верхи» в политической системе столкнулись с кооперативистски организованными противниками, с «дефинирующей силой» управляемого СМИ общественного мнения и т. д., которые способны в значительной степени соопределять и изменять повестку дня политики. Суды тоже становятся повсеместными контрольными инстанциями для политических решений; причем, что характерно, как раз в той мере, в какой, с одной стороны, судьи осуществляют свою «судейскую независимость» даже вопреки политическим симпатиям, а с другой стороны, граждане из покорного атрибута государственных указов становятся участниками политики и в случае необходимости пытаются обжаловать свои права даже против государства.

Лишь мнимо парадоксально, что этот вид «структурной демократизации» происходит помимо парламентов и политической системы. Здесь зримо проступает противоречие , в какое процессы демократизации попадают на стадии рефлексивной модернизации: с одной стороны, на фоне осуществленных основных прав вычленяются и оформляются возможности участия в управлении обществом и возможности контроля во многих сферах субполитики. С другой стороны, это развитие проходит мимо исконной колыбели демократии — парламента. Формально существующие права и компетенции на принятие решений истончаются. Политическая жизнь в изначальных центрах формирования политической воли теряет содержательность, грозит окостенеть в ритуалах.

Иными словами, наряду с моделью специализированной демократии все более реальными становятся формы новой политической культуры , через которые разнообразные центры субполитики, опираясь на соблюденные основные права, влияют на процесс формирования и осуществления политических решений. Все это, конечно, не означает, что государственная политика полностью утрачивает влияние. Она по-прежнему сохраняет свою монополию в важнейших областях внешней и военной политики, а также в использовании государственной власти для поддержания «внутренней безопасности». Но что речь здесь идет о важнейшей сфере влияния государственной политики, видно лишь из того, что со времен революций XIX века существует относительно тесная связь между мобилизацией граждан и технико-финансовым обеспечением полиции . И ныне подтверждается — скажем, на примере дискуссии о высоких технологиях, — что исполнение государственной власти и политическая либерализация безусловно взаимосвязаны.

Новая политическая культура

Основные права являются в этом смысле главными звеньями децентрализации политики, причем действуют как долговременные усилители. Они предоставляют многообразные возможности толкования, а в измененных исторических ситуациях — новые отправные точки для опровержения ныне действующих, ограничительно-избирательных интерпретаций. Последний на сегодняшний день пример тому — широкая политическая активизация граждан , которые в дотоле невиданном многообразии форм — от инициативных групп до так называемых «новых общественных движений» и альтернативной, критической профессиональной практики (у врачей, химиков, физиков-атомников и т. д.) — воспринимают свои пока лишь формальные права во внепарламентской прямоте и наполняют их тем жизненным содержанием, которое считают для себя желанным. Именно такая активизация граждан по самым разнообразным темам приобретает особое значение, ибо для них открыты и другие центральные форумы субполитики (судопроизводство и общественное мнение СМИ), которые, как показывает развитие, по меньшей мере выборочно можно весьма эффективно использовать именно для осуществления их интересов (в защите окружающей среды, в движении против атомной энергетики, в защите информации).

Здесь-то и проявляется «эффект усилителя»: основные права могут осуществляться постепенно и развиваться, подкрепляя друг друга , а тем самым усиливая и «мощь сопротивления» «базиса» и «подчиненных инстанций» непопулярным вмешательствам «сверху». Все демоскопические исследования говорят о растущем самосознании и заинтересованности граждан в участии столь же впечатляюще, сколь многообразие изменчивых гражданских инициатив и политических движений свидетельствует об авторитарном понимании демократии как о «сопротивлении государственной власти», пусть даже для ученых, которые по давней доброй привычке рассматривают политическую систему как место политики, это выглядит неудачной попыткой политического воздействия. Но это очередной логический шаг после осуществления демократических прав, причем шаг в направлении реальной демократии. В таких многообразных развитиях заявляет о себе обобщение политической деятельности, темы и конфликты которой определяются уже не одним только завоеванием, но и оформлением и использованием прав всем обществом в совокупности.

Основные права с универсалистским притязанием на значимость, каковые осуществились в западных обществах за добрые две сотни лет, прорывами и скачками, но в целом все же в (покуда) направленном процессе, образуют, стало быть, шарниры политического развития: с одной стороны, они завоеваны парламентскими средствами; с другой — вызываемые ими к жизни центры субполитики могут развиваться и вычленяться помимо парламентов, открывая тем самым новую страницу в истории демократии. Проиллюстрируем этот тезис на примере двух вышеназванных мест и форм субполитики : судопроизводства и общественного мнения, создаваемого СМИ.

В профессиональном положении судьи , защищенном в ФРГ совокупностью нормативных актов, регулирующих правовое положение государственных служащих, отчасти благодаря новым формам соблюдения и толкования, отчасти же благодаря внешним изменениям, зримо проявляется частичная автономия пространства свободы решений, которая, как с удивлением обнаруживают и сами судьи, и общественность, используется в последние годы также и против них. По своему происхождению эта автономия основана на издавна существующей законодательной конструкции — «независимости судей». Тем не менее лишь с недавних пор — в частности, вероятно, по причине смены поколений и по причине процессов онаучивания — она приводит к активному осуществлению этой независимости и сознательному судебному ее оформлению. Из многих условий, имеющих здесь первоочередное значение, следует особо выделить два: благодаря рефлексивному онаучиванию предметов и процессов решений, связанных с вынесением судебного приговора, изначально действовавшие «конструкции объективного принуждения» утратили прочность и, по крайней мере отчасти, индивидуально, стали доступны решению . Во-первых, это касается научного анализа толкования законов и вынесения судебных решений, который позволил видеть и использовать варианты судопроизводства в рамках, заданных буквой закона и нормами его толкования, — варианты, до той поры скрытые под набором общепринятых официальных концепций. Стало быть, онаучивание раскрыло здесь полезные приемы аргументации и таким образом подвергло профессию судьи дотоле неизвестной, внутренней, профессионально-политической плюрализации.

Эта тенденция подкрепляется тем, что многие темы и конфликтные ситуации, рассматриваемые в суде, потеряли свою социальную однозначность . Во многих центральных конфликтных полях — особенно в сфере ядерных технологий и экологических проблем, хотя также и в семейном и брачном праве, а также в праве трудовом — у экспертов и контрэкспертов существуют непримиримые разногласия. Таким образом, решение возвращается к судье — отчасти потому, что уже сам выбор экспертов содержит элементы предварительного решения, а отчасти потому, что судье поручено взвесить аргументы сторон и их мотивации и заново их упорядочить для вынесения приговора. Систематическая самодестабилизация наук, порождаемая перепроизводством гипотетических, бессвязных и противоречивых частичных результатов (см. главу VII), захватывает правовую систему и открывает «независимому» судье пространства решения, т. е. плюрализирует и политизирует вынесение приговора.

Для законодателя отсюда следует вот что: он все чаще попадает на скамью ответчиков. Судебные ревизионные процессы стали уже чуть ли не нормой рассмотрения оспариваемых общественностью административных актов (например, это касается решений о том, строить ли атомные электростанции, и если да, то как и где). Более того, все менее ясно и все менее предсказуемо, каким образом возникают эти процессы в ходе продвижения административных актов по судебным инстанциям и, во всяком случае, как долго они продолжаются. Соответственно появляются серые зоны неопределенности, усиливающие впечатление, что государство ни на что не влияет. В переносном смысле это справедливо для законодательных инициатив вообще. Они так или иначе быстро натыкаются на стены аналогичных или вышестоящих ведомств, на уровне земель, страны или ЕС. В конфликтных ситуациях ожидаемые судебные ревизионные процессы создают для потенциального приговора судьи своего рода вездесущность в рамках политической системы. Право на свободу печати со всеми возможностями и проблемами его толкования также дает множество отправных точек для вычленения крупных и частичных общественных мнений (от всемирной телесети до школьной газеты) с сильно партикуляризованными в частности, но в сумме значительными шансами воздействия на дефиницию социальных проблем. Эти последние, конечно, ограничиваются и контролируются материальными условиями производства информации и правовыми и социальными рамочными условиями. Однако же они могут — как показывают высокая политическая конъюнктура экологических тем, а также подъем и спад социальных движений и субкультур вообще — приобрести важное значение для общественного, а стало быть, политического восприятия проблем. Это видно, например, из того, что зачастую дорогостоящие и объемные научные исследования по-настоящему принимаются ведомством-заказчиком в расчет, только когда о них сообщает телевидение или популярный печатный орган. Политическое руководство читает журнал «Шпигель», а не отчет об исследованиях; и не (только) потому, что этот отчет якобы нечитабелен, а потому, что, согласно социальной конструкции, «Шпигель» — совершенно независимо от содержаний и аргументов — печатает политически объективную информацию. Здесь результат разом утрачивает всякий подспудный характер. Каждый знает: он бродит в головах тысяч других людей и тем самым бросает вызов собственной компетентности индивида, вынуждая его публично высказаться «за» (или «против»).

Nota bene — административную монополию юристов) и сужают пространство свободы политического оформления.

Дефинирующая власть проблем и приоритетов, которая способна развиться в таких условиях (и которую отнюдь не нужно путать с «властью редакторов», ибо она совпадает с несамостоятельной редакционной работой), по сути своей основана безусловно на тиражах, количествах включений, а в итоге на том факте, что политическая сфера лишь с риском потери голосов электората может игнорировать опубликованное общественное мнение. Поэтому оно усиливается и стабилизируется телевизионными привычками и новыми информационными технологиями, а вдобавок наращивает свое значение путем демистификации научной рациональности в условиях риска (см. выше). Публикация в СМИ выхватывает из великого множества гипотетических данных отдельные информации, которые вдобавок получают толику известности и правдоподобия, что для чисто научного результата в нынешних условиях недостижимо. Вывод для политики сводится к следующему: попавшие в газетные шапки сообщения о находках отравляющих веществ на свалках мгновенно меняют политическую повестку дня. Если общественное мнение считает, что леса умирают, придется сменить приоритеты. Если на общеевропейском уровне наука твердо заявила, что формальдегид действительно вызывает рак, вся политика в области химии оказывается под угрозой краха. На все это — в дискуссиях ли, в юридических ли документах или финансовом планировании — необходимо реагировать политическим спектаклем. При этом дефинирующая власть созданного СМИ общественного мнения, разумеется, отнюдь не способна предупредить политическое решение; со своей стороны она остается многообразно вплетена в экономические, правовые и политические предпосылки и концентрации капитала в сфере информации.

Упомянем здесь еще одно поле субполитики: сферу частной жизни, приватностъ . Рождаемость — ключевая величина для всех областей политики, равно как и вопрос, каким образом распределяются родительские обязанности, например, хочет ли мать продолжить работу или полностью посвятить себя семье. Все вопросы, на которые мужчины и женщины, формируя свои жизненные обстоятельства, должны найти ответ, имеют и весьма существенный политический аспект. В этом смысле «проблемные индикаторы» — рост числа разводов, падение рождаемости, увеличение количества небрачных связей — отражают не только ситуацию в семейных и внесемейных взаимоотношениях мужчин и женщин, но и сигнализируют о быстро меняющихся предпосылках для всякого политического планирования и управления. Вмешательству извне выносимые здесь решения (например, заводить ли детей, сколько и когда) не поддаются, даже если с ними связаны важнейшие изменения в сфере пенсионной политики, образовательного планирования, политики рынка труда, социального права и социальной политики. Причем именно потому, что такие возможности решения, согласно конституционно гарантированной организации семьи и частной жизни, относятся исключительно к компетенции совместно живущих пар.

Правовые гарантии частной сферы существуют с давних пор. Но долгое время они не имели столь большого веса. Лишь с детрадиционализацией жизненных сфер возникают такие пространства свободы, а вместе с ними неопределенность в социальных основах политики. Равенство женщин в области образования и массовый их выход на рынок труда означают, с одной стороны, всего-навсего распространение изначально гарантированного равенства возможностей на группу, ранее из него исключенную. С другой стороны, последствия этого коренным образом меняют ситуацию повсюду : в семье, браке, родительских обязанностях, в развитии рождаемости, безработицы, в социальном праве, системе занятости и т. д. В этом смысле процессы индивидуализации расширяют субполитические пространства свободы формирования и решения в частной сфере, причем ниже порога возможностей государственного воздействия. Здесь опять-таки претензия женского движения («частное есть политическое») исторически все больше соответствует складывающемуся положению вещей.

Эти разные субарены культурной и социальной субполитики — общественное мнение СМИ, судопроизводство, частная сфера, гражданские инициативы и новые общественные движения — в сумме представляют собой отчасти гарантированные институционально, отчасти внеинституциональные формы выражения новой политической культуры . А она, с одной стороны, не поддается категоризирующему вмешательству, с другой же стороны, сама, именно в своих текучих формах, стала важным фактором воздействия на политическое и технико-экономическое развитие ФРГ за последние два десятилетия. Ее эффективность не в последнюю очередь основана на том, что бумажные буквы права наполняются социальной жизнью, точнее: мало-помалу ломается и преодолевается избирательное толкование универсально действующих основных прав. Как кодовый пароль этого развития во многих социологических опросах и политических дискуссиях — для кого-то призраком, для кого-то надеждой — бродит понятие партиципации , участия. Начавшееся в связи с этим развитие отнюдь не должно внушать эйфорию, его уродливые потуги на новый мистицизм необходимо критиковать, но с полным основанием можно предполагать, что качество и распространенность такого мышления и таких поисков уже навсегда изменили политический ландшафт Германии и в будущем изменят его еще более заметно.

Социальное и культурное вычленение политики в ходе ее успехов в парламентской системе не прошло бесследно и для политической социологии. Рационалистическо-иерархическая политическая модель «цель — средство» (которая всегда была фикцией, но долгое время культивировалась в исследованиях бюрократии и теории решений) утратила прочность. Ее вытеснили теории, которые делают упор на договоренностях, взаимодействии, переговорах, сетевых системах и т. д., — словом, на независимом и процессуальном характере всех элементов политического управления, от формулирования программы до выбора мероприятий и форм их осуществления, в совокупности компетентных, затронутых и заинтересованных инстанций и актеров. Если традиционное понимание политики с известной наивностью исходило из того, что, обратившись к надлежащим средствам, политика в принципе способна достичь целей, которые она себе поставила, то при новом подходе политика рассматривается как совместные действия различных актеров, в том числе и в направлениях, противоположных формальным иерархиям и рассекающим установленные компетенции.

Так, исследования показали, что в системе административных исполнительных инстанций нередко отсутствуют четкие взаимоотношения авторитетов и преобладают горизонтальные каналы связи. Даже при наличии формально иерархических отношений зависимости между выше- и нижестоящими инстанциями зачастую не используются возможности вертикального воздействия. Возможности соучастия и содействия на разных стадиях политического процесса получают совершенно разные актеры и группы актеров. Все это подчеркивает контингентность политической сферы, имеющей внешне константную формально иерархическую структуру. Одновременно это «ожижение» политики становится политическим процессом , однако же весьма небрежно осмысленным наукой. Направленность и структурированность этого процесса (скажем, в программе, мероприятии, осуществлении и т. д.) по-прежнему суть допущения (уже по соображениям практикуемости политологического анализа). Точно так же по-прежнему существует фикция политико-административной системы как средоточия политики. Вот почему развитие, о котором мы говорим, — размывание границ политики — выпадает из поля зрения.