Общественное сознание рисков: отсутствующий опыт из вторых рук
Для научно-критического цивилизационного сознания имеет силу обратное утверждение: опираться в конечном счете приходится на то, против чего приводятся аргументы, откуда черпает свое оправдание научная рациональность. Скорее раньше, чем позже, приходится сталкиваться с жесткой закономерностью: поскольку риски не признаны наукой, они как бы не существуют — во всяком случае, в правовом, медицинском, технологическом и социальном плане, — следовательно, с ними не борются, ими не занимаются, их не обезвреживают. Тут не помогут никакие коллективные вопли и стоны. Помочь может только наука. Монополия на истину научного суждения вынуждает жертв использовать для осуществления своих претензий все средства и методы научного анализа. И одновременно их модифицировать . Проводимая ими демистификация научной рациональности имеет в этом смысле в высшей степени амбивалентное значение именно для критиков индустриализма: с одной стороны, необходимо сделать менее строгими научные притязания на истину, чтобы иметь возможность изложить собственную точку зрения. Люди знакомятся с рычагами научной аргументации и учатся устанавливать стрелки, благодаря которым можно отправлять поезд то в направлении уменьшения, то в сторону преувеличения опасности. С другой стороны, вместе с сомнительностью научного суждения растет и зона страха перед предполагаемыми, хотя и не признанными наукой опасностями. Раз все равно нельзя установить однозначные и окончательные причинные связи, раз наука маскирует свои ошибки, которые рано или поздно вскроются, раз «anything goes»[2], откуда же появится право верить в одни риски и не верить в другие? Именно кризис научного авторитета может способствовать общему затемнению вопроса о рисках . В деле признания рисков критика науки тоже контрпродуктивна.
Соответственно осознание риска жертвами, которое заявляет о себе движением в защиту окружающей среды, выступлениями против индустриального общества, заключений экспертов, современной цивилизации, содержит в себе чаще всего и критику науки, и веру в нее. Солидный фон веры в науку — парадоксальная составляющая критики модернизации. Тем самым сознание риска нельзя считать ни традиционным, ни любительским, оно в значительной мере определяется наукой и ориентируется на нее. Чтобы воспринимать риски именно как риски и делать это частью своего образа мыслей и действий, нужно верить в существование скрытой связи между далеко отстоящими друг от друга в деловом, пространственном и временном отношении условиями и более или менее спекулятивными предположениями, нужно вырабатывать иммунитет против возможных контраргументов. Но это означает, что незримое, более того, принципиально не поддающееся восприятию, доступное лишь теоретическому осмыслению становится в кризисном цивилизационном сознании лишенным какой бы то ни было проблематичности свойством личного мышления, восприятия и переживания . Основанная на опыте логика обыденного мышления оборачивается своей противоположностью. Путь больше не ведет от собственных переживаний к обобщенным выводам, наоборот, не подкрепленное собственным опытом обобщенное знание становится определяющим центром собственного опыта. Чтобы можно было пойти против рисков на баррикады, химические формулы и реакции, невидимые вредные вещества, биологические круговороты и цепи реакций должны подчинить себе зрение и мышление. В этом смысле речь при осознании рисков идет уже не об «опыте из вторых рук», а о «невозможности получения опыта из вторых рук». Более того: в конце концов никто не может знать о рисках, пока знание будет добываться опытным путем.
Спекулятивный век
Эта основная теоретическая черта кризисного сознания имеет антропологическое значение: цивилизационные угрозы ведут к возникновению своеобразного «царства теней», сравнимого с богами и демонами на заре человечества, царства, которое таится за видимым миром и угрожает жизни человека на этой земле. Сегодня мы имеем дело не с «духами», которые прячутся в вещах, мы подвергаемся «облучению», глотаем «токсические соединения», нас наяву и во сне преследует страх перед «атомным холокостом». Место антропоморфного толкования природы и окружающей среды заняло современное цивилизационное сознание риска с его не воспринимаемой органами чувств и тем не менее присутствующей во всем латентной причинностью. За безобидным фасадом скрываются опасные, враждебные человеку вещества. Все должно восприниматься в двойном свете и может быть понято и оценено только в этом двойном освещении. Видимый мир нужно пристрастно исследовать на скрытое присутствие в нем второй действительности. Масштабы оценки следует искать не в видимой, а в этой второй действительности. Кто просто потребляет вещи, принимает их такими, какими они кажутся, не задаваясь вопросом об их скрытой токсичности, тот не просто наивен — он недооценивает грозящую ему опасность и, оставаясь незащищенным, рискует своим здоровьем. Непосредственному наслаждению радостями жизни, простому существованию пришел конец. Всюду корчат рожи вредные и ядовитые вещества, бесчинствуя, словно черти в средневековье. Люди перед ними почти полностью беззащитны. Дышать, есть, пить, одеваться — значит повсюду сталкиваться с ними. Можно куда-нибудь уехать, но и это поможет, как мертвому припарка. Они поджидают тебя и там, куда ты направил свои стопы, их можно обнаружить даже в этой самой припарке. Подобно ежу, который соревновался с зайцем в беге, они всегда уже там. Их невидимость не означает, что они не существуют, наоборот, она предоставляет их бесчинствам неограниченные возможности, так как их мир находится в области невидимого.
Вместе с критическим сознанием риска на сцену мировой истории во всех сферах повседневной жизни вступает теоретически определенное сознание действительности. Взгляд подверженного вредным воздействиям современника направлен, подобно взгляду экзорциста, на незримое. С обществом риска начинается спекулятивный век обыденного восприятия и мышления. Спор о противоположных интерпретациях действительности шел всегда. При этом в философии и научной теории действительность все в большей степени подвергалась теоретической интерпретации. Сегодня, однако, происходит нечто иное. В метафоре пещеры у Платона видимый мир — всего лишь тень, отблеск истины, которая принципиально недоступна возможностям человеческого познания. Тем самым видимый мир в целом обесценивается, но не исчезает из системы наших отношений. Нечто подобное можно сказать и о суждении Канта , что «вещи в себе» принципиально непознаваемы. Это направлено против «наивного реализма», который собственное восприятие удваивает и делает «вещью для себя». Но это ничего не меняет в том, что мир в наших глазах так или иначе все равно существует. Яблоко, которое я держу в руках, даже если оно только «вещь для меня», не становится менее румяным, круглым, отравленным, сочным и т. д.
Только когда предпринимаются шаги в сторону осознания цивилизационных рисков, обыденное мышление и воображение освобождается от сцепления с миром видимого . В споре о модернизационных рисках речь уже не идет о познавательно-теоретической ценности того, что нам дается в ощущениях. Скорее, подвергается сомнению реальное содержание того, чего обыденное сознание не замечает и не воспринимает (радиоактивность, вредные вещества, угрозы для будущего). Эта теория, лишенная опоры на конкретный человеческий опыт, вынуждает спор о цивилизационных рисках балансировать на острие ножа и грозит превратиться в подобие «современного заклинания духов», манипулирующего средствами (антинаучного анализа.
Роль духов берут на себя невидимые, но вездесущие вредные и ядовитые вещества. Каждое из них имеет свои собственные отношения вражды со специальными противоядиями, свои ритуалы уклонения, формулы заклинания, свои предчувствия и уверенность в своих возможностях. Стоит только впустить незримое, и в скором времени мышление и жизнь людей будут определять уже не только духи вредных веществ . Все это можно оспорить, развести по полюсам или свести воедино. Возникают новые общности и противостоящие им сообщества, чьи взгляды на мир, нормы поведения и действия группируются вокруг центров невидимых опасностей.
Солидарность живых существ
В основе этой солидарности — страх . Что это за страх? Как он действует на образование тех или иных групп? На каком мировоззрении он основан? Впечатлительность и мораль, рациональность и ответственность, которые в процессе осознания рисков то нарушаются, то формируются снова, уже нельзя понять, основываясь на переплетении рыночных интересов, как это было в буржуазном и индустриальном обществе. Здесь отчетливо проявляются не ориентированные на конкуренцию собственные интересы, которые затем «невидимой рукой» рынка (Адам Смит) направляются на всеобщее благо. В основе этого страха и политических форм его проявления уже не лежит мысль о выгоде. Слишком легко и просто было бы видеть в нем и претензии самоутверждающегося разума, которые по-новому и непосредственно выражаются в нарушении естественных и гуманных основ жизни.
В сведенном воедино сознании жертв, которое находит самое общее воплощение в движении в защиту окружающей среды и в защиту мира, а также в экологической критике индустриальной системы дают себя знать совершенно новые слои опыта: там, где вырубают деревья и уничтожают целые виды животных, люди в некотором смысле тоже чувствуют себя затронутыми бедой, «пострадавшими». Угроза жизни, которую несет с собой развитие цивилизации, касается обобщенного опыта всей органической жизни, связывающего жизненные потребности человека с потребностями растений и животных. Когда умирают леса, человек ощущает себя «естественным существом с моральными притязаниями», подвижной, ранимой вещью среди других вещей, естественной частицей находящегося в опасности природного целого , за которое он в ответе. Затрагиваются и пробуждаются слои гуманного сознания природы , которые снимают, устраняют дуализм между телом и духом, природой и человеком. В состоянии опасности человек узнает, что он дышит, подобно растению, и не может жить без воды, подобно рыбе. Угроза отравления вынуждает его почувствовать, что он и его тело сопричастны другим вещам, что он представляет собой «процесс обмена веществ, наделенный сознанием и моралью», и может разрушаться от кислотного дождя, как разрушаются камни и деревья. Становится ощутимой общность между почвой, растениями, животными и человеком, «солидарность живых существ», которая в опасной ситуации в одинаковой мере затрагивает всё и всех.
«Общество козлов отпущения»
Подверженность опасности отнюдь не всегда выливается в осознание риска, она может спровоцировать нечто прямо противоположное — отрицание опасности из страха перед ней . Благодаря этой возможности самостоятельно вытеснять мысль об опасности отличаются друг от друга и переплетаются распределение богатств и распределение рисков. Голод нельзя утолить утверждением, что ты сыт; опасность, напротив, можно интерпретировать так, будто ее не существует (пока она не проявит себя). Когда испытываешь материальную нужду, реальная подверженность опасности и субъективное восприятие, переживание ее составляют нераздельное целое. Иное дело риск. Для него характерно то, что именно подверженность опасности может обусловить нежелание ее осознавать. С ростом опасности растет и вероятность ее непризнания, преуменьшения серьезности ситуации. На это есть свои причины. Риски появляются благодаря знанию и поэтому могут быть преуменьшены, преувеличены или просто вытеснены с поверхности сознания. То, что для голода пища, для осознания риска — его устранение или интерпретация, ведущая к вытеснению из сознания . Поскольку устранить риск (для себя) никто не может, растет значение ложной интерпретации. Процесс осознания рисков, таким образом, всегда обратим . За тревожными временами и озабоченными поколениями следуют другие, для которых страх, вызванный разговорами об опасности, — основной сдерживающий фактор их мыслей и переживаний. Опасности загоняют в огороженную знанием клетку (всегда лабильного) «несуществования», и потомки могут потешаться над тем, что так волновало их «предков». Угроза атомного оружия с, его чудовищной разрушительной силой тут ничего не меняет. 1 Восприятие этой опасности резко колеблется то в одну, то в другую сторону. Люди десятилетиями учатся «жить с бомбой». Потом вдруг какая-то сила выводит миллионы людей на улицу. Беспокойство и успокоение могут иметь одну и ту же причину: невозможности представить масштабы опасности, с которой приходится жить.
В отличие от голода и нужды в случае с рисками возникающие страхи и тревогу легче переводить в другое русло. Здесь обнаруживается то, что не может быть преодолено, от чего можно только тем или иным способом отвлечься, искать и находить символические места, объекты и личности для подавления своего страха. В осознании рисков распространены и пользуются особым спросом смещенные мысли и действия, смещенные социальные конфликты. С ростом опасности и при одновременном политическом бездействии в обществе риска появляется имманентная тенденция стать «обществом козлов отпущения»: не опасности виноваты, а те, кто их вскрывает и сеет в обществе беспокойство. Разве очевидное изобилие не опровергает существование невидимых опасностей? Разве весь этот шум — не выдумки интеллектуалов, не утка, слетевшая с письменного стола умствующих бандитов и драматургов риска? Не скрываются ли за всем этим шпионы ГДР, коммунисты, евреи, арабы, женщины, мужчины, турки, обитатели ночлежек? Именно неуловимость угрозы и беспомощность перед ней способствуют распространению радикальных и фанатичных настроений и политических течений, которые делают социальные стереотипы и подверженные им группы населения «громоотводами» опасностей, скрытых от непосредственного восприятия и воздействия.