Патриотизм и национализм в россии. 1825-1921 2 страница
международной анархии. Так вот ЕС от неё отказался, подчинив наци-
ональные интересы интересам Сообщества.
Второй кит, на котором всегда стояла анархия, — это realpolitik.
Смысл ее, как слышали мы от Ганса Моргентау, в том, что гарантией
национальной безопасности является единственно и исключительно
военная сила. От этого кита анархии ЕС избавился, объявив гаран-
тией безопасности не силу, а взаимное доверие между членами Сооб-
щества.
Третий кит - национальные границы, "закрытые на замок" в тра-
диционном мире. Его ЕС попросту отменил, сделав границы между
членами Сообщества прозрачными.
Так, выбив все подпорки из-под международной анархии, ЕС
впервые в истории ее по сути упразднил. Для мировой политики это,
если хотите, революция, равнозначная той, которую в 1215 году со-
вершила английская элита в политике внутригосударственной. Ко-
нечно, этот новый, на наших глазах рождающийся мир, совершенно
еще нам непривычен. Даже те в России, кто заметил его рождение, не
восприняли его как революцию. Еще любопытнее, однако, что и са-
ма Европа толком себя сегодняшнюю не понимает и лепечет что-то
на привычном экономическом языке о евровалюте и евробанке, не
вполне сознавая, что на самом деле впервые в истории преодолела
она звуковой барьер средневековья, прорвалась в принципиально
новое измерение мировой политики. Только в марте 2002 года евро-
пейский Конвент, собравшийся для выработки Конституции ЕС,
сделал, похоже, первый шаг к осознанию этой революции. Но долго
еще будут трепать и "поправлять" этот проект национальные прави-
тельства и кто знает, чем и когда это закончится?
Нет слов, за барьером оказалось не очень-то уютно. Хотя бы пото-
му, что хрупкий и уязвимый ЕС не способен покуда даже самостоя-
тельно себя защитить (несмотря на все разговоры об оборонной
идентичности Европы и робкие попытки создать независимую от
НАТО военную структуру). И потому нуждается в защите вполне тра-
диционного военного колосса, Америки. И все-таки самим своим су-
ществованием ЕС доказал уже, что мир без верховенства "нацио-
нальных интересов", то бишь национального эгоизма и сопровожда-
ющей его международной анархии, в принципе возможен.
Поколения европейских мыслителей, начиная от Канта и кончая
Владимиром Соловьевым, об этом мечтали, но впервые мечта их во-
плотилась в реальность. Пусть в одном покуда секторе политической
вселенной, пусть на небольшой еще территории с населением всего
| Патриотизм и национализм в России. 1825-1921 |
| у истоков русской идеи |
лишь в 380 миллионов. Но ведь и мечта о преодолении анархии в по-
литике внутригосударственной тоже в своё время воплотилась снача-
ла в одной лишь маленькой Англии.
Именно в этом действительное значение второй европейской
Коллегии, ЕС.
ПЕРСПЕКТИВА
Её взаимоотношения с ОБСЕ, представляющей "остальную Европу",
сложны и неясны. Обе Коллегии сосуществуют пока что как два па-
раллельных мира, и никто еще не знает, где и как они в конечном сче-
те пересекутся. Ясно лишь, что если ЕС не хочет навсегда остаться
изолированным островком нетрадиционного мира в бушующем оке-
ане международной анархии, если, другими словами, ему суждено
будущее, то где-то два этих мира должны пересечься. Просто не ста-
нет ЕС самостоятельным актером на мировой сцене, покуда не уко-
ренится в "остальной Европе" и в первую очередь в гигантской Рос-
сии. Именно потому замечает, наверное, Купер, что "ключевой воп-
рос европейской безопасности в том, как повернется дело в России.
Включить ее в [нетрадиционную] европейскую систему должно быть
нашим главным приоритетом". (59)
Конечно, быстро произойти это не может. Но если говорить о на-
правлении развития, о том, где и как могли бы пересечься оба сегод-
няшних европейских мира, то первым шагом к такому пересечению
и должна бы, я думаю, стать та самая реформа ОБСЕ, о которой мы
толковали. Ибо только она трансформировала бы средневековую по
сути Коллегию в современный демократический форум наций, от-
ветственных за европейскую безопасность.
И привычная отговорка, что 144-миллионная Россия выглядит
"слоном" по сравнению, скажем, с 10-милионной Венгрией, никак
не может этому препятствовать. Ведь и в ЕС 80-милионная Германия
выглядит таким же "слоном" рядом с Люксембургом или Мальтой.
Но там давно уже научились преодолевать эту разницу посредством
так называемых "взвешенных голосов" - в зависимости от населения
страны. Допустим, Германия имеет в ЕС 29 голосов, Люксембург 4, а
Мальта и вовсе 3. Однако нормальная парламентская коалиция, ска-
жем, стран Бенилюкса (Нидерланды 13 голосов, Бельгия 12 и Люк-
сембург, как мы уже знаем, 4) запросто уравновешивает "слона". А в
компании с той же, допустим, Мальтой и перевешивает. Главное тут,
что конфликты, какой бы остроты они ни достигали, решаются голо-
сованием, а не силой — и уж, конечно, не на поле брани.
Так или иначе для Европы в целом трансформация ОБСЕ послу-
жила бы индикатором, что оба мира действительно движутся к точке
пересечения. Для стран, представленных в ЕС, стала бы она началом
политическогосамоосознания. То есть выхода за пределы провинци-
альной экономической интеграции и осознания себя не просто еще
одним блоком старой геополитической вселенной, а именно новым
нетрадиционным миром.
ЧТО В ЭТОМ ДЛЯ РОССИИ?
Естественно, что точка пересечения обеих европейских Коллегий,
ответственных как за хозяйственную и политическую жизнь, так и за
безопасность открытого мира, автоматически включала бы и Россию
(как полноправного члена ОБСЕ). Вот здесь-то, я думаю, и заключе-
на та самая работающая альтернатива националистическому мифу,
которую так отчаянно искал — и не нашел — в свое время Соловьев.
Смысл её в том, что Россия вернулась бы в Европу.
Вернулась, причем, не так, как после антипетровской революции
Николая, не зараженная смертоносным сверхдержавным соблазном
и не руководимая горчаковской доктриной "сосредоточения" для ре-
ванша. И самое главное, совсем не в ту Европу, в которую вернулась
она тогда, не в разделенную на враждебные кланы и кипящую нена-
вистью в предвестии великой войны, но в открытый, нетрадицион-
ный мир. Вернулась в спокойную гавань, защищенную от сверхдер-
жавных соблазнов и бурь. Вернулась как одна из великих европей-
ских держав, чтобы вместе с европейцами прокладывать новые пути
в человечестве.
Есть, однако, нечто еще более важное, во всяком случае для на-
шей темы. Читатель, может быть, не забыл довольно-таки каверзный
вопрос, поставленный во Введении: а существует ли вообще в сопос-
тавимых с Россией великих державах жизнеспособная идейная аль-
тернатива сверхдержавному соблазну? Открытый мир Европы впер-
вые на него ответил. И Франция, и Германия, и Англия, которые все
на протяжении двух последних столетий побывали на сверхдержав-
ном Олимпе, сегодня от этой болезни свободны. И сам факт их изле-
чения свидетельствует, что альтернатива существует. И указывает
России путь к этому излечению.
Тут я должен на минуту сам себя перебить. Дело в том, что, читая
и перечитывая тексты Владимира Сергеевича на протяжении вот уже
трети столетия, я могу, мне кажется, представить себе его соображе-
ния по поводу предложенной здесь перспективы. Главные из них
| у истоков русской идеи |
| Патриотизм и национализм в России. 1825-1921 |
заключались бы, я думаю, в том, что перспектива эта неопределенно
далекая и рассчитана по сути на пассивное ожидание момента, когда
две европейские организации осознают свою общность.
Мало ли что может, однако, случиться за это время в России — и в
мире, в особенности после 11 сентября. В особенности в ситуации,
когда президент Путин неожиданно развернул страну к союзу с Аме-
рикой, бросив таким образом дерзкий вызов вековому сверхдержав-
ному соблазну. Нет даже надобности читать газету "Завтра" или "Со-
ветскую Россию", расчехливших старые антигорбачевские стволы
для стрельбы по Путину, достаточно было посмотреть на транспаран-
ты, реявшие над ноябрьскими демонстрациями коммунистов 2001
года ("Путин Бушу продал душу!" и в этом духе), чтоб убедиться: сам
по себе националистический миф не умрет. И у националистов най-
дется достаточно союзников (в том числе и среди "производителей
смыслов"), которые драматический поворот Путина воспримут как
предательство.
Да и в Америке партнер ему попался наредкость неудачный. За-
чем, спрашивается, президенту Бушу новые союзники, когда он и
старых-то в упор не видит? Занесло очередную сверхдержаву. Мень-
ше всех должно это удивлять того, кто помнит судьбу наполеонов-
ской Франции, николаевской России или вильгельмовской Герма-
нии, которые все на этой опасной сверхдержавной должности побы-
вали, и знают, чем она кончается. Тем не менее сближение Путина с
американским президентом безусловно разумно: по крайней мере,
непредсказуемый Буш не станет мешать интеграции России в Европу.
Вернемся, однако, к Соловьеву. При всем своем идеализме был он
человеком активным и весьма практичным. И потому обязательно
потребовал бы, я полагаю, хотя бы очертить, что именно следует сде-
лать самой России — и притом немедленно, сейчас, — не дожидаясь
дальнейшего политического прогресса в Европе. С тем, чтобы, во-
первых, преодолеть российский Sonderweg, а во-вторых, не опасать-
ся перемены настроений в сегодняшней сверхдержаве. И с этой кри-
тикой я согласился бы. Тем более, что действительно сопрягаю поиск
своей альтернативы мифу с его, соловьевской. И вообще первона-
чальный импульс этого поиска задан был именно им. Разумеется,
здесь не место излагать практическую сторону дела. Но поскольку
читатель может прийти к тем же соловьевским соображениям, под-
робности предлагаемой мною альтернативы мифу он найдет в приме-
чании. Скажу заранее, что никто, пожалуй, не объснил смысл этой
альтернативы лучше Петра Яковлевича Чаадаева (в третьем филосо-
фическом письме): "Скоро мы душой и телом будем вовлечены в ми-
ровой поток... и, наверное, нам нельзя будет долго оставаться в оди-
ночестве. Это ставит нашу будущую судьбу в зависимость от судеб ев-
ропейского общества. Поэтому, чем больше мы будем стараться с
ним слиться, тем лучше это будет для нас".(60) Вообразите только,
что это было написано полтора столетия назад!..
МИФ О "ЖАНДАРМЕ ЕВРОПЫ"
Мы, впрочем, забежали далеко-далеко вперед. Но нам нужен был
этот экскурс в историю вопроса и в современное его состояние, чтоб
прояснилась перспектива, чтоб читатель знал: выход из историческо-
го лабиринта, в который мы сейчас погружаемся, существует.Не на-
прасно искали его в свое время декабристы, Чаадаев или Соловьев. В
российском европеизмеэтот выход, а не в свирепой враждебности к
несуществующему уже "Западу", которую продолжают ему навязы-
вать сегодняшние наследники Шевырева и Погодина.
А теперь можем мы с чистой совестью вернуться к конвенциональ-
ной проверке нашей гипотезы о том, что Священный Союз европей-
ских монархий создан был в 1815 году не столько против революции,
как принято до сих пор думать, сколько против России. Впрочем, то,
что ни при каких, даже самых крайних обстоятельствах не позволят
России союзники, несмотря на ее сверхдержавный статус, исполнить
роль "жандарма Европы", было очевидно еще задолго до того, как
Официальная Народность погрузила ее культурную элиту в пучину
национального самообожания. Мы увидим это тотчас же, едва затро-
нем тему так называемого Восточного вопроса, которому в конечном
счете и суждено было оказаться роковым для Российской империи.
Совершенно ясно должно было это стать уже в июле 1830 г., когда
Франция свергла династию Бурбонов, возвращенную на престол рус-
скими штыками. Это была революция - и жандармский час России,
казалось, пробил. Соответственно, при первом же известии о барри-
кадах в Париже царь готов был отдать приказ своим офицерам сед-
лать коней. И требовалась-то в этом случае для исполнения жандарм-
ских обязанностей самая малость: германские друзья и коллеги по
Священному Союзу должны были пропустить русские войска через
свою территорию. Тем более, что так именно между ними было усло-
влено еще на Троппауском конгрессе 1820 года. В совместной декла-
рации говорилось, что ежели паче чаяния произойдет где-нибудь в
Европе революция, державы-союзницы не только не признают вне-
сенные ею изменения в государственное устройство несчастной стра-
| у истоков русской идеи |
| Патриотизм и национализм в России. 1825-1921 |
ны, но и немедля вмешаются в дело. Для начала употребив, конечно,
"дружеские увещевания", но затем и "силу обуздывающую".
И вот сюрприз. Пруссия наотрез отказалась пропустить через
свою территорию обуздывающую силу, ссылаясь на то, что "общест-
венное мнение в Берлине не поддерживает войну против Франции".
С жандармской точки зрения, предлог был возмутительным. При чем
здесь, спрашивается, "общественное мнение", когда речь о револю-
ции? Тем более, что никакое такое "мнение" в Троппауской деклара-
ции даже упомянуто не было.
Австрия, однако, повела себя куда хуже. Меттерних, душа Свя-
щенного Союза, вместо того, чтобы седлать коней, вёл, оказывается
секретные переговоры с Гизо, премьером революционного правитель-
ства, которое он, вопреки решениям конгресса, немедленно признал.
Но самое интересное, что были эти переговоры вовсе не о реставра-
ции старого порядка в Париже, а совсем даже наоборот, о совместной
борьбе "против завоевательных стремлений России". (61)
Как прикажете в таких условиях исполнять жандармские обязан-
ности? Выходит, что даже тогда, летом 1830-го, за четверть века до
позора Крымской войны, предсказать его было достаточно просто.
Удивительно ли, что уже восемь лет спустя барон Бруннов, служив-
ший у Николая "начальником штаба по дипломатической части",
предупреждал: "может наступить время, когда Австрия и Пруссия
подчинятся непреодолимому духу времени, и Россия останется одна
на поле боя"? (62)
1848-й
Так оно десятилетие спустя после записки Бруннова и случилось. В
феврале 1848 г. революция вспыхнула во Франции и в Бельгии, в мар-
те пал в Вене Меттерних. В Берлине выросли баррикады, во Франк-
фурте собрался общегерманский парламент. Революция наступала по
всему фронту. Что будем делать теперь?
Казалось бы печальный опыт 1830-го должен был научить "вме-
няемого" Николая, что самым лучшим для него ответом на этот
вопрос было - а ничего. Что никакой он не жандарм Европы. Что не-
правы были Погодин и Тютчев: не лежал путь к "универсальной им-
перии" через победу над "непреодолимым духом времени". Прав
оказался Бруннов. На этом пути Россия неминуемо должна была ос-
таться на поле боя одна.
Но Николай рвался в бой. Уже 14 марта издан был грозный мани-
фест: "По заветному примеру православных наших предков, призвав
в помощь Бога Всемогущего, мы готовы встретить врагов наших, где
б они ни предстали. Мы удостоверены, что древний наш возглас "За
веру, царя и отечество" и ныне предукажет нам путь к победе. С нами
Бог! Разумейте языци и покоряйтесь,яко с нами Бог". (63) Звучало это
все очень решительно. С таким манифестом можно было хоть завтра
идти на Вену, на Берлин и на Франкфурт.
Беда была лишь в том, что, как и в 1830-м, "языци" отнюдь не то-
ропились покоряться. А без их согласия, как мы уже знаем, можно
было лишь сотрясать воздух воинственными кликами и — топтаться
на месте. Месяц за месяцем проходил в бездействии. Не получалось
повторения 14 декабря во всеевропейском масштабе. На пушкин-
ский иронический вопрос 1831-го "Иль русского царя уже бессильно
слово?" история семнадцать лет спустя ответила: бессильно.
Как и следовало из нашей гипотезы, Священный Союз связал
царю руки. Чего только он ни делал, чтоб их развязать! Даже подгова-
ривал прусского генерала, командовавшего корпусом на границе с
Россией, идти на Берлин - при поддержке, разумеется, русской ар-
мии — восстанавливать старый порядок. Но и в острейшей для себя
революционной ситуации прусский король отказался от такой помо-
щи наотрез. Опять-таки ссылаясь на "общественное мнение" в
Берлине, которое для царя было, ясное дело, пустым звуком, нелепой
отговоркой, откровенным нарушением союзнических обязательств.
Лишь год спустя Австрия, уже подавившая при помощи хорват ре-
волюцию в Вене, попросила об услуге. Да и то лишь потому, что не
желала запятнать себя кровью восставших венгров и предпочла вы-
полнить грязную работу русскими руками. Это был единственный
случай, когда Россию пригласили исполнить жандармскую функцию
да и то в унизительном качестве наемника. В результате, говоря сло-
вами русского историка, Россия лишь "приобрела еще одного врага в
лице маленького, но энергичного и памятливого венгерского наро-
да". (64) Даром, что пришлось заплатить за эту кровавую жандарм-
скую операцию 11 тысячами молодых жизней (причем 9 из каждых 10
погибших русских солдат умерли от болезней, изобличив невероят-
ную даже по тем временам неадекватность армейской медицинской
службы).
Впрочем, Тютчев в письме царю, озаглавленном "Россия и Рево-
люция", заранее отпустил ему все грехи, связанные с подавлением
Венгрии. Она, по его мнению, заслуживала любой кары. На самом
Деле ненависть его к Венгрии равнялась лишь презрению к "этой
крамольно-католической Польше, фанатической последовательнице
| у истоков русской идеи |
| Патриотизм и национализм в России. 1825-1921 |
Запада и постоянной изменнице своих братии". (65) "Мадьярский
народ, — писал Тютчев, — в коем революционный пыл самым стран-
ным образом сочетался с грубостью Азиатской орды и о коем можно
было бы сказать, как о турках, что он находится как бы на временной
стоянке в Европе, — окружен славянским населением, в одинаковой
степени ему ненавистным", на чем основана "его инстинктивная не-
нависть к России". (66)
Важнее, конечно, было то, что и Австрия ни на минуту не почув-
ствовала себя обязанной Николаю за эту грязную жандармскую услу-
гу. "Мы еще удивим мир своей неблагодарностью", - сказал уже год
спустя князь Шварценберг, новый канцлер, сменивший коварного
Меттерниха. Короче, урок 1848-го заключался в том, что в самый раз-
гар революции, которая представлялась русским геополитикам путем
к "универсальной империи", Россия оказалась никому в Европе не
нужной - ни в качестве жандарма, ни тем более в качестве спасите-
ля. "Контрреволюционный" проект завел внешнюю политику Офи-
циальной Народности в тупик.
"ПОВОРОТ НА КОНСТАНТИНОПОЛЬ"
Однако как, надеюсь, помнит читатель, настоящий ее бронепоезд по-
прежнему стоял на запасном пути. Не сработавший "контрреволю-
ционный" проект должен был уступить теперь место проекту "рес-
таврационному" (в том смысле, что речь в нем шла о реставрации
Византийской империи). Проблема была лишь в том, что во всем,
кроме конечной цели, были два эти проекта диаметрально противо-
положны. В самом деле, если весь смысл первого заключался в стро-
жайшей охране старого порядка где бы то ни было в мире, то смысл
второго состоял именно в том, чтобы этот священный старый поря-
док сокрушить. Соответственно первый усматривал мятеж во всяком
восстании против легитимной власти. Император Александр возму-
щался даже по поводу отделения южноамериканских колоний от Ис-
пании и требовал применить там "силу обуздывающую" (чем, заме-
тим в скобках, и спровоцировал знаменитую доктрину Монро в
США). Нечего и говорить, что второй проект строился как раз на
подстрекательстве к мятежу.
Первый предполагал подчинение Европы с ее согласия, второй
был силовым. Он подразумевал мощное давление "возобновленной
Византиии" на всю политическую структуру Европы. Потому-то, на-
до полагать, и назвал его Энгельс "мошенническим планом борьбы
за мировое господство". (67)
Боюсь, лишь николаевским политтехнологам дано было понять
логику сосуществования двух этих столь очевидно отрицавших друг
друга стратегий. Сам факт такого сосуществования не подлежит, од-
нако, сомнению. Ибо как иначе объяснить, что, едва убедившись в
тупиковости "контрреволюционного" проекта, с такой необыкно-
венной легкостью перенесли его архитекторы центр тяжести внеш-
ней политики России на проект "реставрационный"? И тот же
Тютчев, который писал, как мы помним, что вся будущность челове-
чества зависит от способности России противостоять революции,
принялся вдруг в стихах про "всеславянского царя" воспевать нечто
прямо противоположное.
Но как же, позвольте, быть с революцией, которая только вчера
еще считалась смертельным врагом России (помните, "что для одной
жизнь, для другой смерть")? Погодин между тем рекомендует теперь
взять эту самую революцию в союзницы. Причем не только в Болга-
рии и Сербии (против Оттоманской империи), но и в Богемии с Мо-
равией (против, следовательно, Австрии). Он вообще становится
вдруг пламенным революционером, почище Бакунина. "Начните с
восстания в Турции, в Австрии, в Греции, в Польше, — рекомендует
теперь он, — и Италия сама поднимется, а, может быть, и Франция".
(68) Так или иначе с этого момента архимедовым рычагом, призван-
ным перевернуть "остальной мир", становится в глазах императора
Константинополь. "Империя Востока" вознамерилась, говоря слова-
ми Тютчева, добиться своего "западного дополнения" силою оружия,
подвергая мир величайшим бедствиям.
ЗЛОКЛЮЧЕНИЯ "РЕСТАВРАЦИОННОГО" ПРОЕКТА
Так же, как в отчаянном конфузе 1830-го различимы были уже очер-
тания будущего Крымского позора, так и в николаевском "повороте
на Константинополь" содержалось семя национальной катастрофы
1917-го. Ибо несколько десятилетий спустя именно ему и предстояло,
как мы помним, перерасти в последнюю "патриотическую" истерию.
Но сначала о его истоках. Это важно потому, что на самом деле до-
сталась Официальной Народности мечта о возобновленной Визан-
тии в наследство еще от екатерининской эпохи Читатель помнит,
вероятно, главную внешнеполитическую заповедь Екатерины II: "Я
не знаю другого способа защитить границы моей империи, кроме то-
го, чтоб их расширить".
То была пора головокружительных, но совершенно диких проек-
тов, время, когда, например, референты очередного фаворита импе-
| Патриотизм и национализм в России. 1825-1921 |
| у истоков русской идеи |
ратрицы Платона Зубова сочинили для своего патрона меморандум,
в котором с карты Европы неизвестно куда исчезли не только
Швеция и Дания, но и Пруссия с Австрией, а Российская империя
приобретала зато целых шесть столиц: Петербург, Москву, Астрахань,
Берлин, Вену и, разумеется, Константинополь. Мудрено ли в таких
обстоятельствах, что, когда русская эскадра парадировала в Среди-
земном море, согласно предписаниям так называемого Греческого
проекта, подготовленного для князя Таврического его референтами
Поповым и Гарновским, перепуганные немцы уверены были, что на-
целивается она на завоевание Европы? На самом деле цель проекта
состояла, как и в 1853 и в 1876 и, наконец, в 1914-м, лишь в сокруше-
нии Оттоманской империи. Для чего, в представлении екатеринин-
ских клерков, требовалось возбудить мятеж греческого и других
христианских народов на Балканах против власти султана.
Во всяком случае задача, поставленная графу Алексею Орлову, ко-
мандовавшему российским флотом в Архипелаге в 1769 г., заключа-
лась в снабжении их оружием "сколько возможно везде в одно время
или вскоре одного народа за другим". С тем, чтобы "соединя в свое
предводительство разные греческие народы, как можно скорее соста-
вить из них нечто видимое и между собою к общему подвигу соеди-
ненное, которое бы свету представилось новым и целым корпусом".
(69) Ничего из этого, разумеется, не вышло, что, естественно, очень
рассердило Екатерину, заставив ее усомниться в самом свободолю-
бии "греческих народов". Склонность к рабству, - писала она, —
"свойственна грекам или лучше сказать врождена им", вследствие
чего они "толико пакости нам причинили". (70)
На том существование этого детища петербургских канцелярий,
может, и закончилось бы, если б полстолетия спустя, на свидании в
Тильзите в 1807 г. Бонапарт не соблазнил императора Александра раз-
делом Турции. Этот наполеоновский проект вдохнул новую жизнь в
старую екатерининскую затею. Полтора года, говорит историк, "Ру-
мянцев с Коленкуром проводили в Петербурге целые дни над картой
Турции, серьезно споря из-за каждого клочка земли, вовсе не при-
надлежавшей их государям". (71)
Так по наущению Наполеона Россия начала с Турцией шестилет-
нюю войну, удивительно, впрочем, безрезультатную, но тянувшуюся
до самого 1812г., когда русско-французский альянс неожиданно рух-
нул и пришло время думать не столько о революционных проектах,
сколько о собственном выживании. А после сокрушения Наполеона
наступила, как мы знаем, эпоха Священного Союза и само мышле-
ние императора развернулось на 180 градусов. Теперь он был главным
защитником от революции легитимных монархий, включая, естест-
венно, вчерашнего недруга, Оттоманскую Порту. О поддержке бун-
товщиков и речи больше быть не могло.
И надо же бьшо так случиться, что как раз в это время и восстали
против султана те самые "греческие народы", которые, по убеждению
Екатерины, рождены были со склонностью к рабству! А министром
иностранных дел России был тогда, между прочим, грек Каподистрия
(несколько лет спустя ему предстояло стать первым президентом Гре-
ческой республики) и любимым флигель-адьютантом императора то-
же грек, князь Ипсиланти. И всю последующую жизнь Александру
Павловичу пришлось буквально разрываться между двумя уже знако-
мыми нам внешнеполитическими проектами. Первый требовал безо-
говорочного осуждения мятежников, второй — столь же безоговороч-
ной поддержки борцов за национальное освобождение. Ну как их
совместишь? Александр, однако, попытался.
МЕЖДУ МОЛОТОМ И НАКОВАЛЬНЕЙ
"Никакая помощь, ни прямая, ни косвенная не может быть оказана
вам государем", — внушал Каподистрия истекающим кровью грекам.
"Ибо, повторяю, подкапываться под основания Турецкой империи
посредством постьщного и преступного действия бьшо бы недостойно
его. [Ваша страна] находится под скипетром Оттоманов. Провидению
угодно, чтобы под этим скипетром вы ему служили". (72) Выполнив
то, что требовал от нее один проект, российская дипломатия, не пере-
водя дыхания, принялась за выполнение второго. Она решительно
потребовала от Порты немедленного прекращения репрессий против
восставших. Нужно ли говорить, что бессильная попытка совместить
несовместимое привела лишь к тому, что Россия полностью потеряла
уважение как греков, так и Порты?