Из статьи «Легенда о г. Савинкове»

О восстании генерала Корнилова[142]

I

Повествование о самом восстании генерала Корнилова начинается в статье Савинкова рассказом о том, как вечером 26 августа Савинков пришел в Зимний дворец защищать в заседании правительства проект о «введении смертной казни в тылу», но был вызван в рабочий кабинет Керенского. Здесь министр — председатель в присутствии С. А. Балавинского и В. В. Вырубова молча подал ему текст ультиматума, подписанный «В. Львов». В этом ультиматуме от имени генерала Корнилова предъявлялось Временному правительству требование о передаче в руки Корнилова всей полноты гражданской и военной власти. Ультиматум показался Савинкову «мистификацией». Однако Керенский тут же говорит ему, что «он проверил заявление Львова по прямому проводу и в подтверждение своих слов протянул ленту своего разговора с Верховным главнокомандующим. Текст ультиматума Львова лента не воспроизводила. Керенский кратко запрашивал генерала Корнилова, подтверждает ли он все, сказанное Львовым, а Корнилов ответил: “Подтверждаю”. Ни тогда, ни позже, рассуждает автор, я не понимал и не понимаю еще сейчас, каким образом в деле такой чрезвычайной важности Керенский мог ограничиться таким неопределенным вопросом. Но я также не понял тогда и тем более не понимаю теперь, каким образом ген. Корнилов решился подтвердить текст, содержание которого он не знал и не мог знать. Я был убежден, что в основе всего этого лежит какое‑то недоразумение» (с. 402).

Ну еще бы! Прямо дети какие‑то эти Корнилов и Керенский. В Петербурге В. Львов бог знает что говорит министру — председателю от имени Верховного главнокомандующего, а министр- председатель, не намекнув даже Верховному главнокомандующему на содержание своего разговора с Львовым, ограничивается одним — единственным «неопределенным вопросом»: «Генерал, вы подтверждаете слова Львова?» А на это, не задумываясь ни на секунду, сам генерал отвечает: «Подтверждаю!», хотя не знает и не может знать, что, собственно, он подтверждает. Положим, Керенский мог еще задавать вопрос и не по наивности, а с тайным расчетом поймать и подвести генерала Корнилова, но последний‑то проявляет, поистине, наивность и легкомыслие прямо легендарные! И это единственный, по мнению г. Савинкова, человек, способный спасти армию и Россию! Но что может быть еще удивительней — никто вокруг Керенского не замечает всю вопиющую нелепость такого разговора. Один только Савинков сразу чувствует, что здесь «недоразумение». Однако кто же это утром 27 августа телеграфировал в Ставку комиссару Филоненко[143]: «Вы недостаточно осведомлены. Генерал Корнилов подтвердил сообщения своего посланника,разговаривая с Керенским по Юзу»? Кто, ознакомившись с ультиматумом Львова и с лентой разговора по Юзу, сейчас же, вечером 26 августа, предложил мне двинуть с фронта к Ставке против Корнилова «верную» часть? Кто тут же послал телеграмму о вызове этой части? Кто? Управляющий Военным министерством — все тот же Савинков. Так в чем же дело? Да просто в том, что теперь г. Савинков не хочет говорить правды, которую знал 26 августа 1917 года и знает сейчас. Савинков отлично знает, что разговор мой состоял не из одного «неопределенного вопроса» и лапидарного ответа на него: «Подтверждаю». Он знает, что во время этого разговора я задал генералу Корнилову несколько весьма определенных вопросов и на них получил не менее определенные ответы, действительно подтвердившие слова Львова.

Я приведу лишь один пример того, насколько лента разговора по Юзу не оставляла ни малейших сомнений в том, что Львов передал мне именно то, что сказал ему генерал Корнилов. Львов, передавая требования Корнилова, три из них, относящиеся к Временному правительству в его целом, изложил на бумаге и подписал, а четвертое, касавшееся только меня и Савинкова, передал мне устно. Это требование заключалось в том, чтобы после выхода в этот вечер в отставку Временного правительства я в ту же ночь (на 27 августа) вместе с Савинковым выехал в Ставку для вступления в кабинет министров при генерале Корнилове. Желая самым тщательным, не вызывающим никаких сомнений образом убедиться в точности передачи Львовым требований генерала Корнилова, я по поводу этого, устно переданного, требования задал от имени Львова генералу Корнилову вопрос в такой форме, что совпадение ответа генерала Корнилова со словами Львова могло быть только в том случае, если Верховный главнокомандующий действительно дал своему посланцу соответствующее поручение. Вот этот вопрос: «Я, Львов, вас спрашиваю, то определенное решение нужно исполнить, о котором вы просили меня сообщить Керенскому только совершенно лично ; без этого подтверждения лично от вас Керенский колеблется вполне довериться?» Ну, если бы генералу Корнилову заранее не было известно содержание ультиматума Львова, разве он мог бы на этот мой загадочный вопрос ответить так просто и ясно: «Да, подтверждаю, что я просил вас передать Керенскому мою настоятельную просьбу приехать в Могилев ». Тогда я, чтобы еще несомненней сделать связь между Львовым и Корниловым, задаю вопрос о выезде в Ставку Савинкова — в такой форме, чтобы Корнилову показалось, что Львов о Савинкове забыл мне сказать. Я задаю вопрос: «Нужен ли Савинков» — и получаю от генерала ответ: «Настоятельно прошу, чтобы Савинков приехал вместе с вами. Сказанное мной Львову в одинаковой степени относится и к Савинкову ». Что такое — «сказанное мной в одинаковой степени относится и к Савинкову»? Да, очевидно, предложение выехать в Ставку для вступления в кабинет диктатора.

Приведенных отрывков из моего разговора по Юзу с генералом Корниловым совершенно достаточно для того, чтобы убедиться в том, как далека была действительность от карикатурного ее изложения г. Савинковым. Вечером 26 августа, повторяю я, г. Савинков не только прочел текст ультиматума и ленту разговора, он прослушал еще подробный рассказ С. А. Балавинского и мой о том, что от имени Корнилова не только написал, но и сказал Львов. Поэтому‑то утром 27 августа Савинков в полном соответствии с действительностью и сказал Филоненко, что Корнилов подтвердил слова своего посланца.

В тот же день (27 августа) сам Корнилов в разговоре по Юзу сказал г. управляющему Военным министерством: «Вчера вечером, во время разговора с министром — председателем по аппарату, я подтвердил ему переданное через Львова». Спрашивается, как же Савинков может писать теперь, что он «до сих пор» не понимает, каким образом генерал Корнилов решил подтвердить текст, содержание которого он не знал и не мог знать. Ведь в этом же разговоре по прямому проводу Корнилов сказал: «Я заявил Львову, что по моему глубокому убеждению я единственным исходом считаю установление диктатуры и объявление всей страны на военном положении (соответствует п. п. 1 и 2 писанного ультиматума Львова. — А. К.) [144]. Я просил Львова передать Керенскому и вам, что участие вас обоих в составе правительства считаю безусловно необходимым, просил передать мою окончательную просьбу приехать в Ставку для принятия окончательного решения» (соответствует устному требованию Львова. — А. К.).

Зачем же скрыл г. Савинков всю эту правду? Во — первых, для того, чтобы показать, с какой прозорливостью он, еще не зная соответственных фактов, почувствовал, что в истории с ультиматумом — «недоразумение», а во — вторых, для того, конечно, чтобы у читателя возник тревожный вопрос: почему же это в «деле такой чрезвычайной важности Керенский смог ограничиться столь неопределенным вопросом»?

II

Итак, г. Савинков сразу почуял, что перед его глазами происходит какое‑то недоразумение, которое, однако, может вызвать тягчайшие для государства последствия. Он пытается вмешаться, убедить Керенского «сговориться» с Корниловым. Керенский, конечно, не слушает мудрого совета. Трагические события продолжают стремительно развиваться. И только «много времени спустя» Савинков узнает факты, которые подтвердили, что «дело Корнилова» началось с недоразумения и даже больше чем с недоразумения. Оказывается, «Керенский вел с Львовым разговоры, касавшиеся самых важных государственных вопросов, а Львов от имени Керенского, имея на то право или нет, предложил Верховному главнокомандующему три следующие на выбор комбинации:

1) Временное правительство объявляет генерала Корнилова диктатором;

2) Временное правительство поручает генералу Корнилову образование нового кабинета;

3) Провозглашается Директория, с участием в ней Керенского и генерала Корнилова.

Только много времени спустя я узнал, — рассказывает автор, — что генерал Корнилов, убежденный в правомочии Львова говорить от имени Керенского и стремясь сохранить совершенно лояльное положение, выбрал третью из предложенных комбинаций: провозглашение Директории с его в ней участием; об этом своем решении он попросил Львова довести до сведения Керенского» (с. 403). И вот это «лояльное» решение превратилось в кабинете министра — председателя в «ультиматум» Львова! В Ставку, прежде чем успел ознакомиться с текстом документа г. Савинков, летит уже телеграмма о смещении генерала Корнилова с должности. Каждый, читающий рассказ г. Савинкова, ясно видит, что источник «недоразумения» — не Ставка, а Петербург; видит, что Керенский почему‑то с самого начала форсирует события или провоцирует их. Но сам‑то автор, как это будет сейчас видно, пишет все это, твердо зная, что никогда ничего подобного не было. Он с осторожным, но ясным намеком говорит о львовском «от имени Керенского» предложении Корнилову трех комбинаций, хотя заведомо знает, что никогда никаких комбинаций» от моего имени Львов Корнилову не предлагал и не мог предложить. Правда, 27 августа утром в разговоре с Савинковым по прямому проводу Корнилов сделал попытку изобразить Львова как человека, предлагавшего ему от моего имени диктатуру. Но, как" отлично знает г. Савинков, первоначально к этой попытке навести правительство на ложный след был пристегнут и сам г. управляющий Военным министерством. А именно 27 августа генерал Лукомский[145]утром прислал мне телеграмму за № 6 406, где писал: «Корнилов принял окончательное решение после приезда Савинкова и Львова, сделавших предложение генералу Корнилову от Вашего имени». С этой телеграммой я немедленно поехал в Военное министерство и предложил Савинкову дать сейчас же по сему поводу разъяснения. Он тут же написал следующее, переданное мной Временному правительству, заявление: «Ознакомившись с изложенной в телеграмме ген. Лукомского № 6.406 от 27 августа ссылкой относительно меня, заявляю, что это клевета…» и т. д.

Что же касается попытки замести следы заговора ссылкой на Львова, то, как прекрасно об этом осведомлен г. Савинков, на следствии генерал Корнилов, зная, что тот разговор, который должен был вести со мной по плану заговорщиков г. Львов «наедине», был прослушан третьим лицом[146], от этой выдумки о «трех комбинациях» отказался и показал: «Я, очертив общее положение страны и армии, заявил Львову, что, по моему глубокому убеждению, единственным исходом из тяжелого положения является установление диктатуры и немедленное объявление страны на военном положении»… Сам Львов, крайне враждебно ко мне настроенный, ни разу, однако, как это опять‑таки должен знать Савинков, не показал на следствии, что я поручал ему что‑либо предлагать генералу Корнилову. Наконец, Савинков 29 августа присутствовал в моем кабинете, когда г. Филоненко при двух еще свидетелях установил, при каких именно условиях только вечером 26 августа (т. е. после отъезда Львова из Ставки) Корнилов якобы отказался от проекта объявить свою личную диктатуру.

Савинков повторяет о Львове то, что в отношении себя он не задумываясь назвал «клеветой» и что, конечно, компрометирует не Львова, а меня. Однако наш автор отлично понимает, что в любой час его могут спросить: «Как же вы, г. Савинков, зная по меньшей мере двусмысленное поведение Керенского, все время борьбы последнего с “оскорбленным и болеющим за армию Корниловым” (с. 405) были с ним, а не с Корниловым?!» Боже мой, но разве читатель не видит, что г Савинков был тогда введен в заблуждение?! Ведь для этого только во всей этой истории о львовских, т. е. моих, «трех комбинациях» и подчеркнуто то обстоятельство, что обо всем этом Савинков, к сожалению, узнал только «много времени спустя»! Повторяю, Савинков узнал о «трех комбинациях» Львова утром 27 августа от самого Корнилова. А утром 28 августа он прочел в объявлении бывшего Верховного главнокомандующего народу: «Не я послал члена Государственной думы В. Львова к Временному правительству, а он приехал ко мне как посланец министра — председателя, и таким образом свершилась великая провокация, которая ставит на карту судьбы отечества». Прочел и… И именно в это утро 28 августа, как сам это признает (с. 405), был назначен на пост генерал — губернатора Петрограда не для чего иного, как для борьбы с восставшим на верховную власть генералом!

III

Но вернемся к правдивому рассказу… Не зная еще «компрометирующих» меня фактов, но подозревая уже «недоразумение», Савинков вечером 26–го, ознакомившись с ультиматумом и лентой разговора с Корниловым, сейчас же советует «Керенскому сговориться с генералом Корниловым» (с. 403). Керенский отвечает: «Уже поздно». И добавляет, что им уже послана телеграмма об отозвании генерала Корнилова из Ставки. «Я не могу не отметить, — со свойственной ему правдивостью и справедливостью скорбно отмечает автор, — что телеграмма эта по самому своему содержанию была незаконна, так как лишь Временное правительство в его целом, а не министр — председатель, имело право отчислить от должности Верховного главнокомандующего» (с. 403). По его рассказу, очевидно, телеграмма моя была незаконной потому, что я послал ее до заседания правительства (в этот вечер оно началось после 11 часов, а Савинков был у меня в кабинете около 910 час. веч.) и без согласия его. Так фантазирует автор! А на самом деле до заседания Временного правительства я никакой телеграммы не посылал. Но как только оно открылось, я доложил правительству о всех событиях этого вечера, предъявив ультиматум, подписанный Львовым, и ленту моего разговора с генералом Корниловым. Затем я предложил правительству по телеграфу приказать Корнилову сдать должность Верховного главнокомандующего начальнику его штаба и явиться в Петербург для объяснений. Временное правительство единогласноутвердило мое предложение. Только после этого около двух часов ночи на 27 августа соответствующая телеграмма за моей подписью была послана генералу Корнилову. А что телеграмма моя не была послана вечером 26–го, а только к утру 27 августа подтверждается еще и следующим. Мои телеграммы в Ставку не шли никогда дольше часа. Эта телеграмма посылалась в порядке исключительной спешности. А между тем в 2 часа 30 минут утра 27 августа генерал Корнилов, посылая Савинкову телеграмму за № 6.394 по вопросу о введении военного положения в Петербурге, ничего еще не знал о своем отчислении и вообще о всем случившемся в Зимнем дворце!

IV

Кстати, о введении в Петербурге военного положения, ибо это имеет отношение к восстанию Корнилова. Автор говорит (с. 398): «В тот день (20 августа) Керенский по предложению Военного министерства дал свое согласие на объявление С. — Петербурга и его окрестностей на военном положении и на вызов с фронта в столицу кавалерийского корпуса. Этот корпус должен был содействовать действительному осуществлению военного положения, т. е. успешной борьбе с большевиками».

Новые измышления! Во — первых, мне довольно трудно было «дать согласие» самому себе, ибо, как бы ни хотелось г. Савинкову оторвать Военное министерство от военного министра, я все‑таки был военным министром, и министром весьма реальным. Во — вторых, не Военное министерство предлагало ввести военное положение, а после Московского совещания и падения Риги сам генерал Корнилов стал «требовать» от Временного правительства, как всегда в ультимативной форме, немедленного введения военного положения в Петербурге с передачей всех исключительных полномочий Ставке и с подчинением ей всего Петербургского гарнизона. Для того чтобы понять все содержание этого требования, нужно вспомнить одно обстоятельство. После провала во время Московского государственного совещания первой попытки, так сказать, с наскоку объявить диктатуру заговорщики стали действовать с оглядкой, с подготовкой и, между прочим, решили «использовать» в своих целях падение Риги. Так появилось требование Ставки о передаче с. — петербургского гарнизона Ставке. Заговорщики хотели этим лишить Временное правительство всякой реальной силы, всякой возможности распоряжаться войсками в самой столице, а затем поступить с ненавистным правительством по — своему.

Рассмотрев домогательства генерала Корнилова, Временное правительство признало необходимым, ввиду изменившейся стратегической обстановки на Северном фронте, подчинить войска Петербургского военного округа Ставке, но только с исключениемгарнизона самой столицы. Одновременно правительство единогласно признало необходимым объявить Петербург и его окрестности на военном положении, но, сосредоточив все исключительные полномочия в руках самого правительства, отнюдь — вопреки желанию Корнилова — не передавая их Ставке. В — третьих, не я «согласился» на предложение Савинкова на прибытие в Петербург конного корпуса, а «корпус был испрошен мной (Савинковым) у Верховного главнокомандующего по требованию министра- председателя». Так публично заявил сам г. Савинков 12 сентября 1917 года, и заявил в полном соответствии с истиной. Наконец, в — четвертых, я вытребовал войска с фронта во исполнение единогласного пожелания Временного правительства на время военного положения, но, однако, не только для «успешной борьбы с большевизмом». «Само собой разумеется, — писал г. Савинков в том же заявлении, — этот конный корпус, поступив в распоряжение Временного правительства, должен был бы его защищать от всяких посягательств, с чьей бы стороны эти посягательства ни шли». А в это время «посягательства» со стороны правых и, в частности, со стороны Ставки были более чем возможны. Поэтому‑то я и поставил особые условияпосылки конного корпуса в Петербург. Эти условия генерал Корнилов обещал исполнить и не исполнил, участвуя в заговоре. К этому эпизоду я скоро перейду.

V

Сейчас же возвращаюсь к моей «незаконной телеграмме». Оказывается, она была «незаконной» не только «по ее содержанию», но и «по форме — это была телеграмма частная» (с. 403). И автор перечисляет все формальные погрешности этой несчастной телеграммы. В суматохе той ночи, может быть, и забыли действительно проставить на ней номер или я перед своей фамилией не поставил «министр — председатель». Может быть! Но это ведь не имело ни малейшего значения. Депеша пришла в Ставку обычным порядком правительственных телеграмм, и ни в ком не могло возникнуть сомнений, как это и было на самом деле, что эта телеграмма не моя. И меньше всего 27 августа в этом сомневался г. Савинков, что и доказать весьма нетрудно. А именно: сам автор говорит, что, беседуя 27 августа по прямому проводу с генералом Корниловым, он «пытался его убедить в необходимости во имя интересов Родины подчиниться Временному правительству» (с. 404). В чем же убеждал Савинков генерала Корнилова? В необходимости исполнить требование Временного правительства, изложенное в моей «незаконной» телеграмме: сдать должность и выехать из армии!

VI

«Несмотря на то что на все мои убеждения, — продолжает Савинков, — генерал отвечал отказом, самый текст моих с ним переговоров с очевидностью говорил о том, что были еще возможности сговориться с генералом Корниловым и таким образом ликвидировать весь инцидент» (с. 404). И, окрыленный такими надеждами, Савинков отправляется с прямого провода в дом военного министра в Зимний дворец. Увы, встретивший его там Некрасов огорошивает его сообщением, что им (Некрасовым) «сделаны уже все распоряжения» (и это вопреки обещанию подождать конца переговоров Савинкова с Корниловым!) для обнародования сообщения о покушении или, согласно официальному тексту, об измене Корнилова. Непоправимое совершилось, и вся Россия вдруг узнала о том, что генерал Корнилов — «мятежник»! Но почему же свершилось «непоправимое»? А потому, что, считая себя после приезда Львова с его комбинациями обманутым Керенским, Корнилов, «очевидно, не мог не признать телеграмму Керенского тяжким для себя бесчестием. Глубоко оскорбленный, болеющий за армию, убежденный, что обманут Керенским, он поднял, наконец, опираясь на заговорщиков, знамя восстания» (с. 405). Мы уже знаем, что. в действительности генерал Корнилов не мог считать и не считал себя «обманутым» мной. Но, может быть, он все‑таки признал мою телеграмму «тяжким оскорблением» потому, что в ней сам он назывался «мятежником», а его выступление — «изменой»? Нет, не мог! И тут г. Савинков снова говорит неправду. Прежде чем Корнилов поднял «знамя восстания», он получил только две мои телеграммы. Одну о своем смещении — к утру 27 августа; другую — в ночь на 28 августа с официальным текстом моего обращения к населению. Об этих двух телеграммах и говорит автор. Ни в одной из них нет ни слова «измена», ни слова «мятежник»; нет и никаких вообще оскорбительных выражений. Уже после того как генерал Корнилов открыто восстал, представители правительства заговорили более резким языком. Утром 29 августа в Петербурге появилось обращение к гражданам, начинавшееся следующими словами: «В грозный для отечества час, когда противник прорвал наш фронт и пала Рига, генерал Корнилов поднял мятежпротив Временного правительства и революции и встал в ряды их врагов». Кем же было подписано это воззвание? Под ним стояла подпись с. — петербургского генерал — губернатора… Б. Савинкова![147]

Вообще, могли автор статьи добросовестно заблуждаться, утверждая, что он «не сомневался в том, что генерал Корнилов не участвовал в заговоре» (с. 402) и что только после моей телеграммы генерал бросился в объятия заговорщиков (с. 405)? После какой же моей телеграммы это событие случилось? После первой или после второй? Об этом автор определенно не говорит. Возьмем более раннюю телеграмму, полученную в Ставке к утру 27 августа. Спрашивается, имел ли генерал Корнилов что‑либо общее с заговорщиками до получения этой телеграммы? Автор статьи говорит: «Нет, не имел» — и говорит сознательную неправду.

Вот в чем дело. 22 августа г. Савинков поехал в Ставку, между прочим, для того, чтобы по моему поручению потребовать от генерала Корнилова откомандирования в распоряжение правительства кавалерийского корпуса, но лишь под условием, чтобы, во- первых, этим корпусом не командовал генерал Крымов (участник, по моим сведениям, заговора) и чтобы, во — вторых, в состав этого кавалерийского отряда не входила Дикая дивизия.

24 августа Корнилов окончательно «обещает» Савинкову исполнить оба этих условия и… в тот же день особым приказом подчиняет Дикую дивизию генералу Крымову. А в это время правительство по представлению Корнилова назначает генерала Крымова командующим 2–й армией на Юго — Западном фронте. Но генерал Крымов пребывает в Ставке и разрабатывает совместно с генералом Корниловымплан военной оккупации Петербуга. 25 августа Савинков возвращается из Ставки и докладывает мне, что войска в распоряжение Временного правительства будут высланы согласно условию. И… в этот же день по приказу генерала Корнилова Дикая дивизия выступает как авангард отряда генерала Крымова в направлении к Петербургу. А ко мне посылается Львов с ультиматумом! А генерал Крымов в этот же день назначается без ведома Временного правительства самим генералом Корниловым командующим еще не существующей Петербургской армией. 26–го утром, т. е. не только до моей первой телеграммы, но и до моего разговора с Львовым, генерал Крымов выезжает вдогонку за Дикой дивизией с особыми инструкциями генерала Корнилова и отнюдь не в распоряжение Временного правительства, а против него.

Итак, давая 24 августа обещание Савинкову исполнить условия министра — председателя, генерал Корнилов обманул его как представителя военного министра. Савинков не только не объясняет этого, но, напротив, очень глухо говорит, что 28 августа в С. — Петербурге узнали, что «кавалерийским корпусом командует — и это вопреки прямому обещанию генерала Корнилова — Крымов и что в голове этого корпуса идет Дикая дивизия» (с. 405). Настоящая правда ловко спрятана между строками, и неосведомленный читатель легко может подумать, что «опереться на заговорщиков», т. е. на Крымова и его друзей, генерал Корнилов решился только после получения моей телеграммы утром 27 августа! А между тем нет никаких сомнений в том, что Ставка, именно во главе с генералом Корниловым, приступила к окончательному осуществлению плана заговора никак не позже 20 августа, ибо к этому времени были уже разработаны почти все детали военной операции против с. — петербургского правительства.

История похода генерала Крымова как молния освещает всю картину подготовки и выполнения корниловского заговора. Здесь я не буду приводить других доказательств той двойной игры, которую вела Ставка с Временным правительством. Я приведу только свидетельство человека, слишком близко стоявшего к заговорщикам. 12 сентября 1917 года в письме к одному из виднейших политических деятелей России генерал Алексеев писал: «Я не знаю адреса гг. Вышнеградского[148], Путилова и других. Семьи заключенных (по делу Корнилова. — А. К.)офицеров начинают голодать… Я настойчиво прошу их прийти на помощь. Не бросят же они на произвол судьбы и голодание семьи тех, с кем они были связаны общностью идей и подготовки… Тогда (т. е. если просьба не будет немедленно исполнена. — А. К.)генерал Корнилов вынужден будет широко развить перед судом всю подготовку, все переговоры с лицами и кругами, их участие, чтобы показать русскому народу, с кем он шел и какие истинные цели он преследовал»…

Савинков считал заговор, а также и вооруженное выступление (с. 405) «политической ошибкой, даже преступлением». В этом он прав. Заговор и восстание Корнилова открыли двери большевикам! Г. Савинков прозевал только участие в этом заговоре самого Корнилова. А теперь старается, по причинам мне неизвестным, все свалить с больной головы на здоровую, т. е. ответственным за все гибельные для России последствия тяжкого преступления хочет сделать не его главного соучастника, а главу Временного правительства, от имени которого и по собственному вызову сам г. Савинков в дни восстания боролся с заговорщиками…