Записка о направленіи и методахъ первоначальнаго образованія народа въ Россіи

И.В.Кирѣевскій

Грамотность и вообще первоначальное обученіе народа можетъ быть полезно и вредно, смотря по характеру самаго обученія и тѣмъ обстоятельствамъ, въ которыхъ находится обучаемый классъ.

Полезная сторона образованности очевидна и всѣми признана. Обыкновенно думаютъ, что она исправляетъ и развиваетъ понятія о религіи и нравственности, облегчаетъ и расширяетъ частную дѣятельность, смягчаетъ нравы, сближаетъ классы, открываетъ дорогу дарованіямъ необыкновеннымъ, часто затеряннымъ и зарытымъ въ невѣжествѣ, даётъ возможность къ познанію законовъ, помогаетъ уничтоженію злоупотребленій судопроизводства, приготовляетъ развитіе общей государственной справедливости, расширяетъ потребности жизни, ускоряетъ обращеніе капиталовъ и проч., и проч.

Но что, если понятія, получаемыя народомъ посредствомъ грамотности, будутъ неистинныя, или вредныя? Если вѣра вмѣсто своего утвержденія и развитія встрѣтитъ только запутанность и колебаніе? Если нравственность классовъ высшихъ хуже народной и, слѣдовательно, большее сближеніе съ ними ослабитъ нравы и привычки добрыя, вмѣсто того чтобы просвѣтить и просвѣтлить ихъ? Если, выходя изъ прежняго круга понятій, простолюдинъ не находитъ другого круга сомкнутаго, полнаго и удовлетворительнаго, но встрѣчаетъ смѣщеніе познаній, безъ опоры для ума, без укрѣпленія для души? Что, если прежнее состояніе такъ называемаго невѣжества было только состояніемъ безграмотности? Если, можетъ быть, народъ уже прежде имѣлъ и хранилъ въ изустныхъ и обычныхъ преданіяхъ своихъ всѣ корни понятій, необходимыхъ для правильнаго и здороваго развитія духа? Если его ошибки противъ нравственности были не столько слѣдствіемъ ложныхъ мнѣній, сколько слѣдствіемъ человѣческой слабости, сознающей, впрочемъ, свою беззаконность, – слабости, которая обыкновенно только увеличивается посредствомъ грамотности? Если большее познаніе законовъ не увеличитъ чувства законности? Если, основываясь на худшей нравственности, оно произведётъ одно желаніе, подыскиваться подъ буквальность формъ и пользоваться познаніемъ закона только для безопаснѣйшаго уклоненія отъ него? Если словесность государства или ея часть, доступная народу, представитъ ему пищу для ума безполезную, не представляя необходимой, и выведетъ его любопытство изъ сферы близкаго и нравственнаго въ сферу чужого, смѣшаннаго, ненужнаго и если не прямо безнравственнаго, то уничтожающаго нравственность своею холодностью къ ней, своею беззаботностью о существенномъ, магнетически сообщающуюся уму людей простодушныхъ, довѣрчивыхъ, всегда склонныхъ къ подражанію, всегда готовыхъ вѣрить первому говорящему, и особенно говорящему книгою, всегда близкихъ къ самосомнѣнію, всегда недовольныхъ всякимъ стѣсненіемъ, недовольныхъ совѣтами благоразумія, всегда склонныхъ принимать уроки прошедшаго за неповторимые и надѣяться всего отъ будущаго, которое, по ихъ мнѣнію, есть только отдалённое исполненіе ихъ собственныхъ желаній?

Само собою разумѣется, что послѣдствія такого порядка вещей могутъ быть гибельны. Видимое смягченіе нравовъ не замѣнитъ разврата нравственности; улучшенія внѣшнія не замѣнятъ упадка внутренняго, наслажденія чувственности – страданій душевныхъ, неизбѣжныхъ съ развратомъ, съ утратою личнаго достоинства и взаимной довѣренности, съ холодностью къ ближнему, съ расчётливостью вмѣсто совѣсти, съ своекорыстіемъ, съ обманомъ, съ корыстолюбіемъ, съ броженіемъ развязанныхъ страстей, съ преслѣдованіемъ невозможной мечты, безпрестанно измѣняющей форму и въ сущности своей сводящейся всегда на одно чувственное удовольствіе.

Какъ долженъ поступать въ этомъ случаѣ человѣкъ благонамѣренный? Чего долженъ онъ желать, чему содѣйствовать?

Труденъ выборъ между невѣжествомъ и развратомъ. Впрочемъ, если бы даже и возможно было частному убѣжденію рѣшиться на выборъ однаго изъ этихъ двухъ золъ, то, во всякомъ случаѣ, исполненіе его мысли было бы невозможно. Избравъ невѣжество, мы забываемъ, что оно не можетъ оставаться въ одинаковой степени, но непремѣнно влечётъ за собою собственное своё возрастаніе и при нѣкоторомъ усиленіи достигаетъ того же разврата, котораго мы хотѣли избѣгнуть. Кромѣ того, грамотность и элементы первоначальнаго просвѣщенія уже такъ распространены въ наше время, что совершенно уклониться отъ ихъ вліянія невозможно и, слѣдовательно, противодѣйствовать имъ значило бы допустить ихъ распространеніе беззаконное, контрабандное, не допуская законнаго и хотя нѣсколько цѣлительнаго.

Приверженцы первоначальнаго образованія оправдываютъ зло, имъ производимое, возможностью будущаго искупающаго усовершенствованія; приверженцы невѣжества не имѣютъ и этого утѣшенія.

Взглядъ на Россію особенно убѣждаетъ въ истинѣ, что невѣжество низшаго класса не спасаетъ его отъ разврата. Каковò бы ни было наше мнѣніе о прежней образованности нашего народа: предположимъ ли мы её въ непóнято высокомъ развитіи, какъ думаютъ нѣкоторые, или даже на той самой степени, на какой она находится теперь, – ибо низшей степени мы предположить не вправѣ, – но во всякомъ случаѣ должны мы будемъ сознаваться, что недвижимость умственная не сохранила народа отъ упадка нравственнаго. Въ доказательство замѣтимъ постепенно и явно охлаждающееся чувство къ вѣрѣ; давно уже распространённое неуваженіе къ духовенству; безпрестанно болѣе и болѣе увеличивающуюся страсть къ вину, особенно въ городахъ, гдѣ болѣе просвѣщенія, – между тѣмъ какъ тому [назадъ] триста лѣтъ вино не только не было необходимою потребностью народа, но даже вовсе было неизвѣстно въ Россіи; потомъ – постыдныя болѣзни разврата, безпрестанно болѣе и болѣе искажающія народъ; потомъ – ослабленіе семейныхъ устройствъ, лёгкость въ нарушеніи клятвы, и проч., и проч.

Но, можетъ быть, скажутъ, что причина упадка народной нравственности заключается не прямо въ его невѣжествѣ, но скорѣе въ развратѣ высшихъ болѣе или менѣе прикосновенныхъ съ нимъ классовъ. Во всякомъ случаѣ, однако, невѣжество не было для народа защитою, и нельзя не сознаться, что, сравнивъ теперешнее его состояніе съ прошедшимъ, сообразивъ вмѣстѣ только однѣ вышеприведённыя черты его упадка, страшно за будущее. Ибо со всѣхъ сторонъ грозитъ ему искаженіе: физическое, нравственное, религіозное, общежительное и всё, что за тѣмъ слѣдуетъ, – если возрастаніе зла не остановится.

Конечно, ложность просвѣщенія высшаго класса и ложность отношеній этого просвѣщенія къ народу были одною изъ главнѣйшихъ причинъ его упадка. Но, съ другой стороны, надобно согласиться, что способы первоначальнаго образованія народа могли бы и могутъ хотя нѣсколько содѣйствовать къ его улучшенію. Разсмотримъ эти способы.

Грамотность, отдѣльно взятая, отдѣльно отъ развитія извѣстныхъ положительныхъ истинъ, отдѣльно отъ всякаго опредѣлённаго направленія, непонятно почему могла бы быть полезна и желательна. Соединяя понятія народа съ ходячею литературою, она особенно сблизитъ его съ произведеніями такъ называемаго лёгкаго чтенія – чтенія пріятнаго, безцѣльнаго, по крайней мѣрѣ безполезнаго и потому именно всего болѣе сроднаго умамъ необразованнымъ даже и въ томъ случаѣ, когда бы литература государства была богата произведеніями другого рода, особенно для народа составленными, примѣнёнными къ его понятіямъ и потребностямъ, соглашёнными съ его коренными убѣжденіями. Но словесность текущая, сообщая низшему классу понятія, господствующія въ общемъ направленіи умовъ, нечувствительно поставляетъ его образъ мыслей въ противорѣчіе съ понятіями вѣры, изъ которыхъ до сихъ поръ онъ почéрпалъ всю, такъ сказать, организацію своихъ убѣжденій, и этотъ внутренній разборъ, конечно, не можетъ быть средствомъ къ его улучшенію. Чтобы грамотность, отдѣльно взятая, была полезна для народа, надобно, чтобы прежде измѣнился характеръ словесности вообще и господствующій образъ мыслей высшихъ классовъ, производящихъ у насъ словесность. Но это событіе должно зародиться въ университетахъ и, такъ сказать, пробиться сквозь всю массу настоящаго просвѣщенія, прежде чѣмъ достигнетъ до народа.

Свѣдѣнія техническія, кромѣ общаго результата, заключающагося въ усовершенствованіи государственныхъ промышленностей, имѣютъ ещё и ту неоспоримую выгоду, что обучаемому классу даютъ возможность къ улучшеніямъ хотя физическаго своего благосостоянія. Но и здѣсь одно печальное замѣчаніе встрѣчаетъ насъ, именно то, что почти всѣ ремесленники наши подвержены разврату, что, чѣмъ выгоднѣе ремесло, тѣмъ болѣе разврата, чѣмъ сильнѣе и развитѣе природное дарованіе, тѣмъ болѣе оно окружается слабостію.

Изъ этого наблюденія, кажется, нельзя не вынести, что даже и техническая образованность теряетъ свою пользу, когда она не соединяется съ устроеніемъ другихъ пружинъ, очищающихъ и сохраняющихъ нравственность.

О другихъ наукахъ, обыкновенно преподаваемыхъ въ народныхъ школахъ, какъ-то: о первыхъ началахъ исторіи, географіи, ариѳметики, можно сказать почти то же, что о свѣдѣніяхъ техническихъ, выключая только, что онѣ имѣютъ менѣе вліянія на улучшеніе физическаго благосостоянія. Но и онѣ могутъ быть полезны, или безполезны, или даже вредны, смотря по нравственному направленію лица, ихъ пріобрѣтшаго. Населенія городскихъ кабаковъ и не менѣе развратныхъ мѣстъ судейскихъ писцовъ и приказныхъ большею частію состоятъ изъ грамотнаго и учёнаго класса простого народа.

Какое же просвѣщеніе остаётся ещё для народа? Остаётся познаніе вѣры.

Съ перваго взгляда кажется, что изученіе дóгматовъ вѣры не имѣетъ ни однаго изъ неудобствъ другихъ образованностей и, напротивъ того, можетъ служить исправленіемъ ихъ недостатковъ. Но при болѣе внимательномъ разсмотрѣніи нельзя не согласиться, что и это предположеніе имѣетъ свои ограниченія, если мы будемъ говорить о той методѣ обученія, которая теперь употребляется въ нашихъ первоначальныхъ училищахъ. Конечно, познаніе религіи само по себѣ не можетъ быть вреднымъ; но при нѣкоторыхъ обстоятельствахъ, кажется, оно могло бы быть ещё полезнѣе. Постараюсь развить эту мысль.

Вѣра не есть только знаніе. Она есть убѣжденіе, связанное съ жизнію, дающее особенный цвѣтъ, особенный складъ всѣмъ другимъ мыслямъ и понятіямъ и опредѣляющее поступки человѣка столько же своею непосредственной силою, сколько вліяніемъ своимъ на постороннія мысли, понятія, желанія и чувства, часто не имѣющія съ нею видимаго соприкосновенія. Но въ отношеніи своёмъ къ дóгмату вѣра имѣетъ нѣсколько общаго съ чувствомъ изящнаго: ни одно философское опредѣленіе красоты не можетъ сообщить понятія о ней въ той полнотѣ и силѣ, ни даже въ той правильности, въ какой сообщаетъ его одно воззрѣніе на изящное произведеніе. Такимъ образомъ, и вѣра передаётся болѣе примѣромъ жизни и воли, чѣмъ словомъ; болѣе словомъ примѣненія, чѣмъ словомъ объясненія, – и если дѣло идётъ о дóгматѣ, то, конечно, болѣе простымъ его изложеніемъ, чѣмъ учёнымъ доказательствомъ.

Въ прежнія времена, когда, безъ сомнѣнія, было болѣевѣры, изложенія дóгматовъ было безъ сравненія менѣе (подчёркнуто ред.). Общенародное преподаваніе ихъ есть нововведеніе весьма недавнее, которому первый примѣръ подали государства протестантскія. Но въ протестантскихъ государствахъ вѣра, лишённая таинственной стороны своей, вся и вполнѣ заключается въ разумномъ понятіи дóгматовъ. Тамъ она одна изъ наукъ, оснóванныхъ на развитіи чистаго разума и ежедневной наблюдательности; тамъ вѣра дѣйствуетъ на убѣжденіе наравнѣ съ расчётомъ вѣроятностей, а потому не только не противорѣчитъ настоящему, логически-матеріальному развитію просвѣщенія, но, напротивъ, находитъ въ нёмъ своё прямое дополненіе и подтвержденіе. Оттого, можетъ быть, замѣчаемъ мы особенное процвѣтаніе элементарныхъ школъ въ государствахъ протестантскихъ; оттого грамотность тамъ не портитъ, но исправляетъ нравственность низшаго класса, ибо не разрушаетъ въ нёмъ чувства религіознаго, не имѣющаго ничего таинственнаго и превышающаго простой обыкновенный разумъ. У насъ, напротивъ, главная сила вѣры заключается не въ расчётливомъ избраніи выгоднѣйшаго для жизни, но въ убѣжденіи, заключающемся внѣ обыкновеннаго логическаго процесса. Потому хотя въ сущности своей оно не противорѣчитъ истинному развитію разума, но изъ него однаго не выводится; когда же является единственно въ формѣ знанія или догмáтикѣ, то теряетъ лучшую часть своей силы. Можетъ быть, даже (если выбирать крайности) для православнаго христіанина, знакомаго только съ тѣми дóгматами, которые и внѣ школъ не могутъ не быть ему извѣстны, полезнѣе было бы знать то, что онъ не знаетъ своей вѣры, чѣмъ думать, что онъ достаточно изучилъ её.

Къ тому же не надобно забывать, что невѣріе, по счастію до сихъ поръ распространившееся у насъ только въ высшихъ классахъ, произошло не отъ незнанія дóгматовъ, но незнаніе или забвеніе ихъ было уже слѣдствіемъ невѣрія. Причины послѣдняго дóлжно искать не въ ложныхъ понятіяхъ о дóгматахъ, но въ ложномъ развитіи мыслей, окружающихъ вѣру, а именно въ ложномъ образованіи понятій, принадлежащихъ философіи, и особенно ея логической части. Вникая въ исторію европейскихъ убѣжденій, можно, кажется, доказать очевидно, что ни шутки Вольтера, несмотря на всё его остроуміе, ни злоупотребленія западнаго духовенства, ни броженія политическихъ и гражданскихъ интересовъ не могли бы распространить почти всеобщаго упадка вѣры въ прошедшемъ вѣкѣ, если бы вѣкъ не былъ приготовленъ къ тому матеріальностію своихъ логическихъ понятій. Ибо, не признавая ничего въ познаніи, кромѣ чувственныхъ отраженій, могъ ли умъ человѣческій допустить духовность и въ понятіяхъ вѣры? Нѣмецкія философіи, уничтоживъ матеріальный взглядъ на познавательную способность, уничтожили вмѣстѣ и матеріальныя понятія о предметахъ духовныхъ въ наукахъ. Но въ свою очередь онѣ отдалили человѣка отъ вѣры односторонностью своего діалектическаго развитія и своею ложною критикою ума*, признающаго логическій разумъ верховнымъ судіёю истины. Другая критика познавательной способности, можетъ быть, можетъ возстановить истинное, здоровое воззрѣніе ума на вѣру; но до сихъ поръ нельзя не сознаться, что общій складъ европейскаго разума противорѣчитъ истинному чувству вѣры, и потому нельзя не стараться о совокупленіи всѣхъ возможныхъ средствъ къ поддержанію того, что есть существеннѣйшаго для человѣка и народа. Потому я думаю, что догматическое обученіе религіи, дѣлающее изъ вѣры только одну изъ наукъ, могло бы съ большею пользой замѣнено быть другимъ способомъ передаванія религіозныхъ истинъ. Наше богослуженіе заключаетъ въ себѣ полное и подробное изложеніе не только тѣхъ дóгматовъ, которые преподаются въ школахъ, но даже почти всѣхъ вопросовъ, которые вообще могутъ тревожить любознательность ума просвѣщеннаго. Слѣдовательно, если бы народъ нашъ, ходя въ церковь, понималъ службу, то ему не нужно бы было ученіе катехúзиса, – напротивъ, онъ зналъ бы несравненно болѣе, чѣмъ сколько можно узнать изъ катехизиса, и каждую истину вѣры узнавалъ бы не памятью, но молитвою, просвѣщая вмѣстѣ и разумъ и сердце. Но для этого недостаётъ нашему народу однаго: познанія словенскаго языка.

По необыкновенно счастливому стеченію обстоятельствъ словенскій языкъ имѣетъ то преимущество надъ русскимъ, надъ латинскимъ, надъ греческимъ и надо всѣми возможными языками, имѣющими азбуку, что на нёмъ нѣтъ ни одной книги вредной, ни одной безполезной, не могущей усилить вѣру, очистить нравственность народа, укрѣпить связи его семейныхъ, общественныхъ и государственныхъ отношеній. Потому я думаю, что изученіе его вмѣсто утончённостей катехизиса и русской словесности могло бы служить однимъ изъ сильнѣйшихъ противодѣйствій тому, что можетъ быть вреднаго для народа въ наукахъ, взятыхъ отдѣльно отъ религіи.

Если же изученіе катехизиса не можетъ быть совершенно отложено; если невозможно также преподавать его сокращённѣе, оставляя въ настоящемъ видѣ только для гимназій, а для народныхъ училищъ выпуская всѣ философствованія, подраздѣленія, діалектическіе выводы и логическія опредѣленія, – если это невозможно, говорю я, то, кажется, возможно бы было по крайней мѣрѣ не настаивать въ ученіи на этихъ утончённостяхъ, обращая главное вниманіе на немногое существенно нужное.

Изученіе русской словесности также безвредно, кажется, можетъ быть отложено до гимназіи, ибо по приведённымъ причинамъ врядъ ли въ училищахъ оно принесётъ много пользы. По крайней мѣрѣ хорошо бы было ограничиться одною грамматикою, и то въ самомъ краткомъ изложеніи, единственно въ отношеніи практическомъ. Для этой цѣли, кажется, лучше другихъ руководствъ можетъ служить Россійская грамматика, изданная для народныхъ школъ по особому повелѣнію Екатерины II. Къ ней могутъ быть прибавлены самыя краткія правила правописанія, но не думаю, чтобы полезно было прибавлять къ ней метафизику синтаксиса.

Грамотность словенская уже самою особенностію буквъ (замѣч. ред.) могла бы возбудить охоту къ чтенію книгъ духовныхъ скорѣе, чѣмъ гражданскихъ,** – полезныхъ скорѣе, чѣмъ безполезныхъ, а между тѣмъ она достаточна для преподаванія въ школахъ нѣкоторыхъ свѣдѣній техническихъ, нѣкоторой части географіи, исторіи, ариѳметики, геометріи, приспособленной къ народнымъ понятіямъ, и даже нѣкоторыхъ необходимѣйшихъ и особенно до обучаемаго класса касающихся законовъ.

Само собою разумѣется, что съ изученіемъ словенскаго языка должно соединяться изустное толкованіе молитвъ Новаго завѣта, Псалтыри и возможно краткое объясненіе литургіи. Ибо не незнаніе вѣры желательно для народа; напротивъ, желательно только, чтобы способъ узнаванія развивалъ въ нёмъ чувство вмѣстѣ съ понятіемъ. Школа должна быть не замѣною, но необходимымъ преддверіемъ церкви.

Такимъ образомъ, и другія науки, опираясь на чувствѣ вѣры, могли бы оставлять слѣдъ болѣе полезный. Но самая метόда ихъ преподаванія должна также соображаться съ главною цѣлію обученія.

Двумя силами дѣйствуетъ наука на человѣка: суммою заключающихся въ ней понятій и способомъ ихъ сообщенія. Способъ пріобрѣтенія свѣдѣній развиваетъ нѣкоторыя отдѣльныя способности и сообщаетъ нѣкоторыя привычки, то укрѣпляя память, то возбуждая сообразительность, то остроуміе, то особенно смыслъ математическій или механическій, и проч., и проч.

Потому при составленіи учебныхъ книгъ и при самомъ преподаваніи наукъ должно обращать вниманіе не столько на передаваемыя свѣдѣнія, сколько на вліяніе самаго способа преподаванія.

Обыкновенно думаютъ, что единственное орудіе для пріобрѣтенія всякаго рода свѣдѣній есть грамотность, и потому стараются особенно возбудить въ ученикахъ охоту къ чтенію вообще. Соображая с вышесказаннымъ, я думаю противное. Въ первоначальныхъ училищахъ, кажется, полезнѣе было бы возможно бόльшее сообщеніе свѣдѣній о предметахъ нужныхъ при возможно меньшемъ чтеніи. Ибо народъ, переходящій прямо отъ школъ къ дѣятельности, въ развитой охотѣ къ чтенію вообще найдётъ не средство къ образованію, но только средство къ подчиненію своихъ понятій самой низкой частію литературы. Въ гимназіяхъ отношеніе противное: тамъ охота къ чтенію вообще можетъ быть даже полезнѣе самыхъ свѣдѣній, ибо болѣе развиваетъ умъ и лучше приготовляетъ его къ занятіямъ университета, гдѣ опять любовь къ неограниченному чтенію должна быть ограничена любовью къ изученію однаго предмета.

Сказанное, кажется, могло бы слѣдующимъ образомъ примѣнено быть къ методамъ преподаванія въ училищахъ.

Исторія состоитъ изъ двухъ частей: изъ хронологіи и повѣствованія. Первая требуетъ памяти, такъ сказать, механической; вторая – тоже памяти, но оживлённой воображеніемъ, соображеніемъ и до нѣкоторой степени сочувствіемъ. Потому хронологія, кажется, могла бы удобно изучаться по метόдѣ Язвинскаго ***, если только учитель ограничится самыми важнѣйшими событіями; но повѣствованіе этихъ важнѣйшихъ событій должно происходить изустно, съ подробностію, доведённою до занимательности анекдотической, – относясь, разумѣется, преимущественно къ исторіи священной и русской.

Для такого преподаванія хорошо бы имѣть особыя книги, гдѣ бы искусно выбрано было необходимое и гдѣ бы различными шрифтами отличено было назначенное для ученика отъ назначеннаго для учителя. Но за недостаткомъ такихъ книгъ могутъ служить и настоящія, гдѣ на поляхъ можетъ быть замѣчено то, что должно изучаться, то, что должно разсказываться, и то, что должно быть выпущено.

Я думаю, для этаго особенно полезно бы было издать для народныхъ училищъ исторію въ картинахъ, гдѣ бы каждое значительное событіе, каждый особенный періодъ времени имѣлъ своё изображеніе, гдѣ бы каждый вѣкъ имѣлъ свою краску, какъ государства на географическихъ картахъ, и гдѣ подъ каждымъ изображеніемъ нарисованы бы были современныя ему изобрѣтенія въ наукахъ, искусствахъ, общежитіи, ремёслахъ и т.п. Примѣръ послѣдняго можно найти въ нѣкоторыхъ французскихъ изданіяхъ. Такимъ образомъ, цѣпь событій и исторія просвѣщенія, взаимно связываясь, взаимно бы другъ друга объясняли, а одинаковость красокъ въ одновременныхъ событіяхъ могли бы, кажется, съ успѣхомъ замѣнить даже для хронологіи метόду Язвинскаго, которая, безъ сомнѣнія, имѣетъ много полезнаго какъ средство, помогающее памяти, но зато имѣетъ и вредную для развитія ума сторону: безсмысленность самаго процесса запоминанія.

Обыкновенные методы преподаванія географіи имѣютъ также свои неудобства. Они затрудняютъ память, передаютъ большею частію однѣ названія безъ достаточнаго соединенія съ ними понятій, сообщаютъ менѣе воззрѣній, чѣмъ словъ, которымъ самое ихъ множество не позволяетъ довольно укрѣпиться въ памяти, и потому чрезъ короткое время онѣ или совершенно забываются, или смѣшиваются въ умѣ и большею частію остаются безплодными. Пособить этимъ неудобствамъ, кажется, могла бы другая метόда, превращающая книжное ученіе въ рисованіе. Я предполагаю чёрный глобусъ и нѣсколько чёрныхъ досокъ, по которымъ проведены бѣлыя линіи въ видѣ градусовъ, разсѣкающія глобусъ и доски на квадраты. На этихъ дόскахъ могли бы ученики мѣломъ списывать съ картъ границы государствъ, руководствуясь положеніемъ градусовъ, проводить рѣки, каналы и, гдѣ нужно, цѣлыя системы водяныхъ сообщеній, въ отношеніи къ нимъ обозначить мѣста городовъ и такимъ образомъ невольно связывать съ названіями мѣстъ мысль о ихъ положеніи, о климатѣ, о взаимной отдалённости, о средствахъ сообщенія и проч., и проч. Занятіе это было бы и пріятнѣе для ученика, и быстрѣе для ученія, и прочнѣе для памяти, и легче для учителя, и полезнѣе для дальнѣйшаго гимназическаго пріобрѣтенія свѣдѣній, основываясь не на звукѣ словъ, но на пластическомъ воззрѣніи на землю.

Выигранное такимъ образомъ время можно бы употребить ещё на другіе предметы, ибо ученики въ школѣ остаются иногда по четыре года и болѣе. Такъ, если бы могла быть составлена для нихъ особая книга изъ Свода законовъ, то, я думаю, не безполезно было бы имъ (не изучая нисколько судопроизводства, чтобы не получить охоты къ тяжбамъ) узнать только исключительно свои права и обязанности.

Ещё другой предметъ, кажется, былъ бы не менѣе полезенъ, а именно преподаваніе нѣкоторыхъ общихъ началъ политической экономіи. Для этаго также нужно особое сочиненіе, которое, впрочѣмъ, должно быть составлено съ необыкновенной осторожностью. Ибо здѣсь каждая мысль парадоксальная или даже сомнительная можетъ имѣть видимо вредное вліяніе. Кромѣ того, сочиненіе должно быть написано кратко, понятно для ребёнка, разсказывая, но не доказывая, предлагая примѣры для каждой мысли, не касаясь излишнихъ утончённостей и не касаясь экономіи правительственной. Такимъ образомъ, всё сочиненіе, заключаясь въ небольшомъ числѣ страницъ, могло бы изложить общія начала цѣнности, законы измѣненія цѣнъ, раздѣленія работъ, силы капиталовъ, сущность и важность кредита и проч., и проч., и всегда постоянно имѣя въ виду ту истину, которая служитъ основаніемъ всѣхъ практическихъ примѣненій политической экономіи, то есть главная пружина богатства есть кредитъ, а главная пружина кредита есть нравственность и что источникъ всего есть трудъ.

Результаты сказаннаго сводятся къ тому,

что направленіе народнаго образованія должно стремиться къ развитію чувства вѣры и нравственности преимущественно передъ знаніемъ;

что лучшее средство къ сей цѣли есть изученіе словенскаго языка, дающее возможность церковному богослуженію дѣйствовать прямо на развитіе и укрѣпленіе народныхъ понятій;

что методы преподаванія въ школахъ должны сообразоваться съ самою цѣлію первоначальнаго обученія;

что вслѣдствіе этаго измѣненія метόдъ должны клониться къ быстрѣйшему сообщенію возможно бόльшихъ свѣдѣній о предметахъ нужныхъ при возможно меньшей книжности и къ соединенію истинъ практическихъ съ нравственными.

Впрочемъ, вопросъ о пользѣ предлагаемыхъ измѣненій, отдѣльно разсматриваемыхъ, не совпадаетъ ещё съ вопросомъ о возможности ихъ введенія; и если введеніе ихъ возможно, то въ какой мѣрѣ и въ какой постепенности, и не противорѣчитъ ли другимъ важнѣйшимъ отношеніямъ? Только общій ходъ государственной машины можетъ опредѣлить потребное движеніе отдѣльныхъ колёсъ.

Изложивъ мои мысли о первоначальномъ обученіи народа, я съ полной довѣренностью представляю ихъ Вашему сіятельству какъ откровенную исповѣдь моихъ убѣжденій объ этомъ предметѣ. Тамъ, гдѣ онѣ противорѣчили общепринятымъ понятіямъ, я не столько заботился о полномъ выраженіи моихъ мыслей, сколько особенно о выраженіи этаго противорѣчія: оттого, можетъ быть, мнѣніе мое не вездѣ является въ настоящемъ свѣтѣ, какъ портретъ, выражающій однѣ отличительныя черты, является карикатурою; но я считалъ обязанностью болѣе всего обозначить отличительность моего воззрѣнія, чтобы Вы могли яснѣе судить о нёмъ и легче опредѣлить мнѣ тѣ границы, которыхъ я не долженъ переступать въ примѣненіи. Ибо я думаю, что какъ бы ни было сильно убѣжденіе частнаго человѣка и какъ бы ни было малозначительно мѣсто, ввѣренное ему отъ правительства, но пользоваться имъ, чтобы дѣйствовать несогласно съ видами своего высокаго довѣрителя, было бы нечестно.

Впрочемъ, полагаюсь на проницательность Вашего сіятельства въ дѣлѣ просвѣщенія и на снисходительность Вашу въ дѣлѣ суда.

П р и м ѣ ч а н і я

Текстъ печатается по рукописи, хранящейся въ Отдѣлѣ рукописей Россійской Гос. б-ки (ф.99, картонъ №23, ед.хр. 13). Списокъ сдѣланъ рукой М.В.Кирѣевской; на первомъ листѣ карандашная помѣта (возможно, С.Г.Строганова): «1839 февр. 4». Въ «Матеріалахъ» «Записка» (с.91) датирована 1840 г. Но поскольку Т.Грановскій въ началѣ января 1840 г. упоминаетъ не только о написаніи «Записки», но и о реакціи на неё Строганова, слѣдуетъ признать, что она была написана въ 1839 г.

«Записка» составлена И.Кирѣевскимъ въ связи съ исполненіемъ имъ опредѣлённыхъ обязанностей почётнаго смотрителя уѣзднаго училища въ г.Бѣлевѣ и адресована попечителю учебнаго округа графу С.Г.Строганову. Это одинъ изъ первыхъ документовъ, раскрывающихъ сложеніе системы воззрѣній И.Кирѣевскаго.

Опубликована въ приложеніи въ книгѣ: Müller E. Russischer Intellekt in europäischer Krise…, S.485-496. Въ нашей странѣ впервые было опубликовано въ первомъ изданіи работъ И.В.Кирѣевскаго въ 1979 г.

Сохранился небольшой отзывъ Т.Грановскаго о «Запискѣ». Въ упоминавшемся выше письмѣ къ Фроловымъ отъ 4/16 января 1840 г. онъ сообщалъ, что Кирѣевскій «написалъ превосходную статью о преобразованіи народныхъ училищъ и подалъ её въ видѣ проекта графу. Осуществленіе его идей оказалось невозможнымъ, но въ нихъ много глубокаго, и [ … ] у него видно необыкновенное сознаніе настоящаго момента русской исторіи» (Т.Грановскій и его переписка, т.2. М., 1897, с.415-416).

* Здѣсь говорится не о Кантовой критикѣ ума, а о большей части системъ нѣмецкихъ философовъ вообще.

** Вѣрное замѣчаніе, взятое изъ опыта многихъ, ибо именно черезъ наши кирилловскія буквы человѣкъ стремится познать высшую истину въ началахъ религіозныхъ.

*** Изобрѣтённый А.Язвинскимъ мнемоническій методъ изученія исторіи изложенъ въ его трудахъ: «Руководство къ хронологической картѣ для изученія исторіи главныхъ европейскихъ государствъ, составленное А.Язвинскимъ» (Спб., 1837); «Метода преподаванія хронологіи и исторіи г. Язвинскаго, поясненная самимъ же изобрѣтателемъ» (Спб., 1837).

Иванъ Васильевичъ Кирѣевскій (22.03.1806 г. Москва - › 11.06.1856 г.Петербургъ), великій русскій философъ и литературный критикъ.

Свѣркадополнительная по тексту:

Киреевский И.В. Критика и эстетика. – 2-е изд., испр. и доп. / Сост., вступ.ст., примеч. Ю.В.Манна. – М.: Искусство, 1998. – 463 с. – С. 417 - 426. – ISBN 5-210-00917-3.