Летний юбилей Сталина: личный триумф и политический рубеж

Озаглавив так этот раздел, я сознаю, что нарушил определенную хронологию событий и несколько опередил реальный ход времен. Но сделать это меня побудили более глубокие соображения, нежели чисто формальные моменты. Суть в том, что в данном разделе я попытался соединить в одном два, на первый взгляд, не связанные друг с другом факта — 50-летний юбилей Сталина и начавшиеся незадолго до этого первые публичные процессы против так называемых врагов социалистического строительства и вредителей. Между этими двумя фактами прослеживается некая внутренняя линия связи, но она как бы скрывается и маскируется налетом многочисленных явлений, мешающих разглядеть эту внутреннюю взаимосвязь.

Если выражать свою мысль предельно упрощенно, то можно сказать, что к своему 50-летнему юбилею Сталин стал качественно иной фигурой в стране, чем был прежде. Из просто (нечего сказать — просто!) Генерального секретаря он превратился в единственного вождя со всеми вытекающими из этого последствиями. На этом новом качестве Сталина я остановлюсь чуть ниже. Сейчас же мне кажется уместным хотя бы в самых общих чертах описать первые публичные политические процессы. Сама возможность проведения которых едва ли выглядела возможной без политической метаморфозы, превратившей генсека в единственного и неоспоримого вождя. Здесь несколько нарушаются каноны развития политической драмы, требующей, как и в классической драме, соблюдения единства времени и места действия. Но в данном случае эти нарушения не играют существенной роли. По крайней мере, они не извращают общую историческую картину происходивших событий.

Главная моя посылка может быть сформулирована следующим образом: по мере укрепления своей власти, по мере того, как она все в большей степени становилась формой единовластия, Сталин все больше склонялся к действиям, в которых заметно превалировали элементы принуждения, насилия, а затем и открытых репрессий. В такой трансформации, в сущности, нет ничего необычного, а тем более экстраординарного. Природа самой власти такова, что чем более сильной и безраздельной становится она, тем в большей степени в ней проявляются тенденции к использованию силы как таковой для осуществления тех или иных целей. История политической жизни Сталина не является здесь исключением.

После этих несколько сумбурных, но все же необходимых замечаний я перейду к первым наиболее значительным политическим процессам конца 20-х — начала 30-х годов.

С самого начала хочу ясно и четко обозначить свою позицию. Многие (особенно либерально-демократического толка) исследователи политической биографии Сталина решительно и категорически утверждают, что реальная политическая ситуация в стране в тот период не давала никаких оснований для утверждений о всплесках антисоветских выступлений и антисоветской деятельности. Что все эти разговоры об активизации антисоветской деятельности различного характера от начала до конца являются провокационными действиями, инспирированными лично Сталиным или по его указке органами безопасности. Такие утверждения получили, так сказать, права гражданства в историографии о Сталине.

Полагаю, что такие утверждения носят односторонний и зачастую явно тенденциозный характер. Они оставляют вне поля зрения реальные факты действительности того времени. В огромной стране, еще недавно разделенной на два непримиримо враждебных лагеря, за относительно короткий исторический срок не могла быть создана обстановка общественного согласия, а тем более некоего подобия гармонии интересов реально противоположных классовых сил и прослоек. За рубежом находилось несколько миллионов эмигрантов, покинувших Россию из-за неприятия Советской власти. Они не смирились со своим поражением и не являли собой образец посторонних наблюдателей за событиями, происходившими в стране. В самой Советской России было отнюдь не малое число тех, кто лишился своей собственности и, по большей части, и гражданских прав. В душе они ненавидели новую власть и ждали лишь удобного случая, чтобы навредить ей. Как неопровержимо свидетельствует многовековой опыт истории, утраченная собственность — самый мощный источник социального реванша. И Россия того периода, о котором идет речь, не только не исключение, а наглядный пример универсального характера этой особенности исторического развития.

Так что объективная база для активизации антисоветской деятельности была, и от этого факта никуда не уйти. Но это — одна сторона проблемы. Другая заключается в том, что сталинский режим искусственно раздувал масштабы и характер этой деятельности, руководствуясь теорией обострения классовой борьбы по мере упрочения социализма. Так что здесь как бы сливались в один поток две тенденции, накладывая свою зловещую печать на ход событий.

Вкратце остановлюсь на нескольких громких делах той эпохи. Эти дела, конечно, ни по своему размаху, ни по своему характеру не могут быть сопоставлены с процессами более позднего периода. Но это были первые ласточки, так сказать, предвестники суровой поры массовых репрессий.

Шахтинское дело.Большая советская энциклопедия следующим образом представляет читателям суть этого нашумевшего процесса. Дело раскрыто органами ОПТУ в начале 1928 года и слушалось в Москве с 18 мая по 6 июля. Перед Специальным присутствием Верховного суда СССР предстали 53 подсудимых, преимущественно инженеры и техники. Шахтинский процесс показал, что среди старых специалистов угольной промышленности были лица, связанные с бывшими собственниками шахт, перешедших в руки Советского государства. «Шахтинцы» вели подрывную работу и за это получали от своих прежних хозяев, бежавших за границу, денежное вознаграждение. С введением НЭПа бывшие шахтовладельцы поставили перед агентами задачу — помочь им получить «свои» предприятия в порядке денационализации или концессий. Но по мере укрепления социалистического уклада в экономике страны надежды бывших собственников шахт на возвращение им предприятий рушились, и тогда они стали вдохновителями активного и организованного вредительства. Направляли работу «шахтинцев» «Объединение бывших горнопромышленников Юга России» во главе с Б.Н. Соколовым (Париж), а также «Польское объединение бывших директоров и владельцев горно-промышленных предприятий в Донбассе» во главе с Дворжанчиком. Эти объединения были связаны с правительствами и разведками капиталистических стран. Вредительские группы были созданы в Донбассе, Харькове (1923–24 гг.), в Москве (1926 г.). «Шахтинцы» стремились ослабить оборонную и экономическую мощь СССР и создать благоприятные условия для интервенции империалистических государств (взрывали и затопляли шахты, поджигали электростанции и т. д.). 6 июля 1928 Верховный суд СССР вынес приговор, по которому 5 человек (Н.Н. Горлецкий, Н.К. Кржижановский, В.Я. Юсевич, С.3. Будный и Н.А. Бояринов) были приговорены к расстрелу, 40 — к заключению на срок от 1 года до 10 лет, 4 подсудимых были приговорены к условному наказанию и 4 — оправданы[446].

Как говорится, изложено коротко и предельно ясно. В действительности же все обстояло гораздо сложнее и имело свои глубокие политические цели. Сталин лично самым внимательным образом наблюдал за всеми перипетиями шахтинского дела. Более того, некоторые авторы предполагают, что именно он выступал в качестве «заказчика» всего этого дела. Такая версия мне представляется маловероятной. Скорее всего, по получении через каналы ОГПУ соответствующих донесений об имевших место диверсиях (или просто авариях) Сталин решил предать этому делу сугубо политический смысл. Цель состояла в том, чтобы, с одной стороны, «приструнить» так называемых «спецов», чтобы они надежнее служили новому режиму. С другой стороны, воспользоваться этим для выдвижения широкой и крайне необходимой программы подготовки собственных кадров специалистов, в которых ощущалась колоссальная потребность. Иными словами, в этом деле просматриваются как реальные, лежащие на поверхности мотивы, так и другие, более фундаментальные причины.

Прежде всего генсек сделал акцент на том, что соответствующие органы власти и партийные органы, так сказать, «прошляпили» вредительскую деятельность в сфере угольной промышленности. На апрельском пленуме ЦК (1928 г.), где обсуждался этот вопрос, Сталин поставил его в такой плоскости: «Обратили ли вы внимание на то, что не только шахтинское дело, но и заготовительный кризис к январю 1928 года явились для многих из нас «неожиданностью»? Особенно характерно в этом отношении шахтинское дело. Пять лет работала контрреволюционная группа буржуазных спецов, получая директивы от антисоветских организаций международного капитала. Пять лет писались и рассылались нашими организациями всякого рода резолюции и постановления. Дело угольной промышленности у нас, конечно, шло все-таки вверх, так как советская система хозяйства до того жизненна и могуча, что она все же брала верх, несмотря на наше головотяпство и на наши ошибки. Пять лет эта контрреволюционная группа совершала вредительство в нашей промышленности, взрывая котлы, разрушая турбины и т. д. А мы сидели как ни в чем не бывало. И «вдруг» как снег на голову — шахтинское дело.

Нормально ли это, товарищи? Я думаю, что более чем ненормально. Сидеть у руля и глядеть, чтобы ничего не видеть, пока обстоятельства не уткнут нас носом в какое-либо бедствие, — это еще не значит руководить. Большевизм не так понимает руководство. Чтобы руководить, надо предвидеть. А предвидеть, товарищи, не всегда легко» [447].

Сталин безоговорочно определил шахтинское дело как экономическую интервенцию западноевропейских антисоветских капиталистических организаций в дела советской промышленности, для ликвидации которой нам не потребуется гражданской войны, но которую мы должны все-таки ликвидировать и которую мы ликвидируем всеми доступными нам средствами. Далее Сталин остановился на выводах и уроках шахтинского дела. Вкратце они сводились к следующему. Во-первых, улучшить подбор и воспитание кадров: не плестись в хвосте у буржуазных спецов, а готовить свои собственные советские высококвалифицированные кадры профессионалов во всех областях. На этом же пленуме он выдвинул свою знаменитую формулу: «Нет в мире таких крепостей, которых не могли бы взять большевики-рабочие» [448]. Во-вторых, по-настоящему поставить дело обучения в высших технических учебных заведениях. Причем Сталин подчеркнул, что «нам нужны такие специалисты, все равно, являются ли они коммунистами или некоммунистами, которые были бы сильны не только теоретически, но и по своему практическому опыту, по своим связям с производством» [449].

Третий вывод касается вопроса о втягивании широких рабочих масс в дело управления промышленностью. «Как обстоит дело в этом отношении по данным шахтинских материалов? Очень плохо. До безобразия плохо, товарищи , — констатировал генсек, — Доказано, что Кодекс законов о труде нарушается, 6-часовой рабочий день под землей не всегда соблюдается, условия охраны труда попираются. А рабочие терпят. А профсоюзы молчат. А парторганизации не принимают мер к ликвидации этого безобразия…

Наконец, четвертый вывод, касающийся вопроса о проверке исполнения. Шахтинское дело показало, что дело с проверкой исполнения обстоит у нас из рук вон плохо во всех областях управления, и в области партийной, и в области промышленной, и профсоюзной. Пишутся резолюции, рассылаются директивы, но никто не хочет позаботиться о том, чтобы спросить себя: а как обстоит дело с исполнением этих резолюций и директив, исполняются они на деле или кладутся под сукно?» [450].

Беспристрастный анализ выступления Сталина показывает, что в центр внимания он поставил прежде всего вопросы реального улучшения положения в отрасли, а не меры чисто репрессивного плана. В то время особенно популярными были всякого рода перегибы, когда ретивые исполнители директив в своем рвении нередко доводили правильное дело до абсурда. Постепенно перегибы стали едва ли не самой характерной чертой советской реальности той поры. Но что особенно усугубляло проблему, ссылками на перегибы фактически оправдывались любые, даже самые грубейшие, нарушения законов и не так уж обширных прав населения. Примечательно, что Рыков, который на пленуме выступал с докладом о шахтинском деле, счел необходимым призвать к определенной мере взвешенности и осторожности. В частности, он сказал: «Конечно, для того, чтобы добиться положительных результатов, нельзя ограничиться одним установлением тех или иных общих недостатков, придется кое-какие «пни выкорчевывать». Но тов. Сталин был совершенно прав, когда говорил о том, что привычно называть «оргвыводами», ибо нельзя коренные вопросы нашего строительства заменить вопросами тех или других, даже кардинальных персональных перестановок. И в «выкорчевывании пней» все-таки нужно соблюдать такую меру, чтобы совершенно здоровые «пни» не залетали на нашу почву с украинской почвы, на которой они великолепно растут и становятся очень здоровыми деревьями. Если самая «выкорчевка пней» теперь неизбежна, то все же необходимо исходить из того, что она вовсе не самый желательный метод в разрешении больных вопросов. Необходимо поставить все наши кадры в такие условия работы, чтобы вовремя кого нужно поправить и научить» [451].

Пленум принял постановление по шахтинскому делу, в котором, помимо всего прочего, содержался один весьма важный пункт, призванный как-то ограничить и взять под контроль развернувшуюся кампанию по шельмованию «спецов» как патентованных противников Советской власти. О масштабах пагубных последствий такой кампании говорить не приходится. Если учесть, что страна только что приступила к реализации планов коренной реконструкции всей экономики. В резолюции подчеркивалось, что обнаружение контрреволюционного заговора в Донбассе, как и ряд других фактов экономического вредительства, саботажа и проч., свидетельствует о том, какие исключительные трудности приходится преодолевать пролетариату в деле строительства социализма. Если, несмотря на это, советское государство быстро шло по пути хозяйственного восстановления и роста, то это является новым доказательством исключительных преимуществ и огромных внутренних сил советской системы, в частности советской промышленности, и ярко подчеркивает широчайшие возможности дальнейшего хозяйственного и культурного подъема СССР под руководством рабочего класса.

Известную роль в деле преодоления этих трудностей сыграло и то обстоятельство, что на протяжении 10 лет после Октябрьской революции большая часть технической интеллигенции перешла к искреннему сотрудничеству с советской властью, поддерживая на деле индустриализацию страны[452].

Подводя краткий итог т. н. шахтинскому делу и его месту в развитии в дальнейшем сталинской системы периодических чисток и репрессий, можно сказать, что оно было отнюдь не однозначным, как пытаются представить его некоторые исследователи. Были в нем и реальные проблемы, были и искусственно сфабрикованные, поэтому выводы должны делаться сбалансированно, а не однолинейно. На мой взгляд, некоторую тенденциозность проявляет автор в целом хорошо документированной книги о деятельности Политбюро в 30-е годы О.В. Хлевнюк, когда он делает такой обобщающий вывод: «Когда сталинская группировка начала борьбу с «правыми», одной из первых ее жертв стали старые специалисты. Начиная со знаменитого шахтинского процесса 1928 г., значительная часть специалистов была обвинена во «вредительстве» и осуждена. Причем, расправляясь с «буржуазными специалистами», сталинское руководство не только перекладывало на них вину за многочисленные провалы в экономике и резкое снижение уровня жизни народа, вызванные политикой «великого перелома», но и уничтожало интеллектуальных союзников «правых коммунистов», компрометировало самих «правых» на связях и покровительстве «вредителям» [453].

Оценка отражает действительные факты, имевшие место. Но она их обобщает до уровня всеобщего явления, в результате чего складывается картина довольно однобокая. Ведь общеизвестным фактом является то, что большинство старых специалистов, оставшихся в России, успешно трудились на ее благо и внесли неоценимый вклад в ее научно-техническое и культурное развитие. Если же ориентироваться на оценку, приведенную выше, то может сложиться довольно превратное представление об отношении советской власти к старым специалистам. Неправомерно отдельные (хотя и чрезвычайно жесткие и неоправданные меры против них) распространять на всю политику Сталина в целом в данном вопросе. В результате истина не выявляется, а искажается.

Другим, можно сказать, сопоставимым по значению с шахтинским процессом, являлось дело о промпартии.При рассмотрении этого вопроса я снова сначала изложу суть этого дела в том виде, как оно преподносилось советской историографией. Большая Советская Энциклопедия сообщает о нем лапидарно.

Промпартия, Промышленная партия (Союз инженерных организаций), контрреволюционная вредительская организация верхушки буржуазной инженерно-технической интеллигенции и капиталистов, действовавшая в СССР в 1925–30 гг. (до 1928 г. — под названием «Инженерный центр»). Во главе организации находились инженеры П.И. Пальчинский (бывший товарищ (заместитель — Н.К. ) министра торговли и промышленности Временного правительства), а также Л.Г. Рабинович, Н.К фон Мекк и др. После их ареста (1928 г.) руководство перешло к Л.К Рамзину, В.А. Ларичеву и др. Занимая ряд ответственных постов в ВСНХ и Госплане, члены организации осуществляли вредительство в промышленности и на транспорте, создавали диспропорции между отдельными отраслями народного хозяйства, «омертвляли» капиталы, срывали снабжение и т. д., стремясь снизить темпы социалистического строительства и вызвать недовольство трудящихся. Конечной целью антисоветского подполья было свержение диктатуры пролетариата в СССР и реставрация капитализма. Руководство промпартии, насчитывавшей всего около 2–3 тыс. членов и не имевшей опоры в широких кругах интеллигенции, рассчитывало в основном на помощь из-за границы и поддержку др. подпольных контрреволюционных организаций (т. н. «Трудовой крестьянской партии», возглавляемой А.В. Чаяновым и Н.Д. Кондратьевым, меньшевистского «Союзного бюро»). Руководители промпартии были связаны с белогвардейской эмиграцией, в частности с «Торгпромом» («Торгово-промышленным комитетом»), объединением бывших русских промышленников в Париже. Вслед за шахтинским процессом 1928 года на протяжении 1928–30 гг. были раскрыты вредительские организации промпартии в ряде отраслей промышленности и на транспорте. Весной 1930 года руководство промпартии было арестовано. На открытом процессе в ноябре — декабре 1930 года все 8 обвиняемых признали свою вину; пятеро из них (Рамзин, Ларичев, Чарновский, Калинников и Федотов) были приговорены Верховным судом СССР к расстрелу, а трое — к 10 годам лишения свободы. Президиум ЦИК СССР по ходатайству осуждённых заменил расстрел 10-летним тюремным заключением и снизил срок наказания другим осуждённым. Впоследствии проф. Рамзин выполнил ряд ценных технических работ. Судебный процесс промпартии способствовал изоляции контрреволюционных элементов интеллигенции, сыграл значительную роль в переходе старой технической интеллигенции на позиции социализма[454].

Как говорится, коротко и неясно. В действительности за всем этим делом скрывались не только и даже не столько подрывные антисоветские действия, сколько комбинация, с одной стороны, провокационных фальсификаций со стороны ОГПУ, с другой — определенные политические цели, которые преследовались проведением данного процесса.

Для фабрикации дела о разветвленной сети контрреволюционных вредительских организаций ОГПУ с лета 1930 г. начало аресты крупных специалистов из центральных хозяйственных ведомств. В основном это были широко известные ученые и эксперты, игравшие заметную роль в годы НЭПа. Так, профессор Н.Д. Кондратьев работал в советских сельскохозяйственных органах, возглавлял Конъюнктурный институт Наркомата финансов, профессора Н.П. Макаров и А.В. Чаянов занимали должности в Наркомате земледелия РСФСР, профессор Л.Н. Юровский был членом коллегии Наркомата финансов, профессор П.А Садырин, бывший член ЦК партии народной свободы, входил в правление Госбанка СССР. Опытный статистик-экономист В.Г. Громан, до 1921 г. меньшевик, работал в Госплане и ЦСУ СССР. Н.Н. Суханов, литератор, автор «Записок революции», работал в хозяйственных структурах.

Органами ОГПУ были подготовлены материалы о существовании мощной сети связанных между собой антисоветских организаций во многих государственных учреждениях. По распоряжению Сталина показания были собраны и изданы в виде брошюры. В ней содержались протоколы допросов Кондратьева, Юровского, Чаянова, Громана и других арестованных. «Показания» «вредителей», как следует из «Материалов», говорили о том, что ОГПУ якобы раскрыло контрреволюционную «Трудовую крестьянскую партию» (председатель ЦК ТКП Кондратьев), которая имела организацию в Москве. ЦК этой партии якобы регулярно заседал и наметил даже состав будущего правительства во главе с Кондратьевым. Оно должно было прийти к власти в результате вооруженного восстания. Фабрикуя дело, ОГПУ утверждало также, что ЦК ТКП состоял в «информационно-контактной связи» с неким инженерно-промышленным центром, куда входили директор Теплотехнического института Л.К. Рамзин и другие. Представителем ЦК ТКП в инженерно-промышленном центре «выпало» быть Чаянову. Он якобы регулярно информировал ЦК ТКП о разработке мер, направленных на приостановку всей хозяйственной жизни страны в момент интервенции.

В это же время в ОГПУ готовили дело о контрреволюционной организации «вредителей рабочего снабжения». Аресты были произведены в основных ведомствах, занятых снабжением населения продуктами питания. Вокруг всего этого комбинированного дела была организована шумная пропагандистская кампания, имевшая целью внушить населению, что продовольственные трудности вызваны прежде всего деятельностью вредительских элементов. Такая же кампания была устроена в декабре 1930 г. во время процесса по делу промпартии — суда над арестованными инженерами Рамзиным, Ларичевым, Федотовым, Куприяновым и другими.

Как разъяснялось в приговоре по делу «Промпартии», эта организация была связана с так называемым «Торгпромом» — зарубежной контрреволюционной группой, в которую входили бывшие российские капиталисты во главе с Денисовым, Нобелем, Монташевым. «Промпартия , — говорилось в приговоре, — делает основной упор на военную интервенцию против СССР, для подготовки которой… вступает в организационную связь с интервенционистскими организациями как внутри СССР (эсеро-кадетской и кулацкой группой Кондратьева — Чаянова, меньшевистской группой Суханова — Громана), так и за границей (Торгпром, группа Милюкова, интервенционистские круги Парижа)» [455].

Сталин не просто внимательно следил за ходом следствия, но по существу предопределял его направление и характер. Он играл роль закулисного дирижера, причем эту свою роль он исполнял, насколько можно судить по материалам его биографии, впервые. В дальнейшем это станет для него будничным занятием. О его внимании к делу и о том, в какое русло он намеревался его направить, свидетельствует его письмо тогдашнему руководителю ОГПУ В. Менжинскому:

«…Мои предложения:

а) Сделать одним из самых важных узловых пунктов новых (будущих) показаний верхушки ТКП, «Промпартии», и, особенно, Рамзина вопрос об интервенции и сроке интервенции: 1) почему отложили интервенцию в 1930 г.; 2) не потому ли, что Польша еще не готова? 3) может быть потому, что Румыния не готова? 4) может быть потому, что лимитрофы еще не сомкнулись с Польшей? 5) почему отложили интервенцию на 1931 г.? 6) почему «могут» отложить на 1932 г.? 7) и т. д. и т. п.);

б) Привлечь к делу Ларичева и других членов «ЦК промпартии» и допросить их строжайше о том же, дав им прочесть показания Рамзина;

в) Строжайше допросить Громана, который по показанию Рамзина заявил как-то в «Объединенном центре», что «интервенция отложена на 1932 г»;

г) Провести сквозь строй г.г. Кондратьева, Юровского, Чаянова и т. д., хитро увиливающих от «тенденции к интервенции», но являющихся (бесспорно!) интервенционистами, и строжайше допросить их о сроках (Кондратьев, Юровский и Чаянов должны знать об этом так же, как знает об этом Милюков, к которому они ездили на «беседу»)»[456].

Одна из важнейших целей Сталина в связи с рассматриваемым делом состояла в том, чтобы связать его с лидерами правых. Он стремился нанести по ним уже не просто очередной политический удар. Замысел был более масштабным — представить лидеров правых в роли активных пособников врагов советской власти, т. е обвинить их в преступлении государственного характера. Более того, в числе обвинений, предъявленных участникам процесса промпартии, было и обвинение в намерении совершать террористические акты в отношении руководителей партии и правительства. Иными словами, против Сталина лично. Таким образом, увязка дела промпартии с правыми могла привести к далеко идущим последствиям для лидеров уже фактически разгромленного правого блока. Более того, в материалах, представленных ОГПУ Сталину, фигурировал и Тухачевский как вероятный союзник заговорщиков.

Как видим, панорама развертывалась грандиозная. Уже тогда была предпринята попытка сфабриковать дело о мнимом заговоре военных. Но обстановка в тот период была совершенно иная, чем та, которая сложилась в середине 30-х годов. Вернувшись из отпуска, Сталин вместе с некоторыми членами ПБ провел очную ставку Тухачевского с теми, кто давал на него показания. Итог был однозначным — Тухачевский здесь не причем, его просто оговорили.

Если в отношении Тухачевского вопрос тогда был закрыт, то не так обстояло дело в отношении лидеров правых — прежде всего Бухарина. Сталин по возвращении из отпуска в Москву позвонил по телефону Бухарину и, видимо, высказал свои обвинения, акцентировав внимание на намерениях осуществить террористический акт против него. Это походило уже не на шантаж, а на прямую угрозу. Реакция Бухарина не заставила себя ждать. Он ответил письмом, полным негодования и отчаяния. Вот главные пассажи этого письма:

«Коба. Я после разговора по телефону ушел тотчас же со службы в состоянии отчаяния. Не потому, что ты меня «напугал» — ты меня не напугаешь и не запугаешь. А потому, что те чудовищные обвинения, которые ты мне бросил, ясно указывают на существование какой-то дьявольской, гнусной и низкой провокации,которой ты веришь, на которой строишь свою политику и которая до добра не доведет,хотя бы ты и уничтожил меня физически так же успешно, как ты уничтожаешь меня политически…

Я считаю твои обвинения чудовищной,безумной клеветой, дикой и, в конечном счете, неумной… Правда то, что, несмотря на все наветы на меня, я стою плечо к плечу со всеми, хотя каждый божий день меня выталкивают… Правда то,что я не отвечаю и креплюсь, когда клевещут на меня… Или то, что я не лижу тебе зада и не пишу тебе статей а lа Пятаков — или это делает меня «проповедником террора»? Тогда так и говорите! Боже, что за адово сумасшествие происходит сейчас! И ты, вместо объяснения, истекаешь злобой против человека, который исполнен одной мыслью:чем-нибудь помогать, тащить со всеми телегу, но не превращаться в подхалима, которых много и которые нас губят» [457].

Бухарин категорически протестовал против того, что на него пытались возложить «моральную ответственность» за попытку осуществить террористический акт против Сталина и требовал личной встречи и объяснений с генсеком. Сталин заявлял, что готов только к официальным объяснениям на Политбюро. 20 октября 1930 г. конфликт между Сталиным и Бухариным обсуждался на закрытом заседании Политбюро. Члены этого высшего партийного синклита, как и следовало ожидать, поддержали Сталина, приняв решение: «Считать правильным отказ т. Сталина от личного разговора «по душам» с т. Бухариным. Предложить т. Бухарину все интересующие его вопросы поставить перед ЦК» . Но Бухарин проявлял характер и продолжал обвинять Сталина в нарушении заключенного между ними своеобразного перемирия и демонстративно покинул заседание.

В конце концов это бурное столкновение ни к чему не привело. У Сталина не было никаких сколько-нибудь серьезных доказательств для подкрепления обвинений. Словом, данная тема как бы повисла в воздухе, чтобы принять уже вполне осязаемый облик по прошествии семи лет. И финал ее был уже совершенно иным. Но сейчас важно отметить одно обстоятельство: в начале 30-х годов уже в практическую плоскость был поставлен вопрос о том, что противники Генерального секретаря якобы пришли к выводу о невозможности сместить его с данного поста и наметили курс на физического устранение. Именно с этого времени тема возможного покушения на Сталина превратилась в инструмент, используемый для постепенного развертывания репрессий. Характерно, что ПБ 25 октября 1930 г. приняло специальное постановление, содержавшее следующий пункт — «обязать т. Сталина немедленно прекратить хождение по городу пешком» [458].

Однако Сталин, очевидно, не слишком скрупулезно выполнял принятое решение. В сообщениях, регулярно посылаемых ему ОГПУ, имеется довольно любопытный документ, свидетельствующий о том, что против него действительно предпринимались попытки совершения террористического акта. Приведу одно из таких из таких донесений — показания агента английской разведки, который якобы должен был совершить покушение на Сталина.

«Показания Я.Л. Огарева о встрече с И.В. Сталиным

18 ноября 1931 г. Сов. секретно

16 ноября, примерно в 3,5 часа дня, идя вместе с Добровым от Красной площади по направлению Ильинских ворот, с левой стороны по тротуару я встретил Сталина. Встреча состоялась недалеко от В. Торговых рядов. Сталин был одет в солдатскую шинель, на голове был картуз защитного цвета… Я сразу его узнал по сходству с портретами, которые я видел. Он мне показался ниже ростом, чем я его себе представлял. Шел он медленно и смотрел на меня в упор. Я тоже не спускал глаз с него. Я заметил, что за ним сразу же шло человек 8… Первая моя мысль была выхватить револьвер и выстрелить, но так как я был в этот день не в куртке, а в пальто, а револьвер был в кармане штанов под пальто, я понял, что раньше чем я выстрелю, меня схватят. Это меня остановило, тем более что встреча со Сталиным была совершенно неожиданной. Пройдя несколько шагов, я подумал, не вернуться ли мне, чтобы выстрелить. Но присутствие 8 человек, следовавших за Сталиным, меня и тут остановило. Весь эпизод поразил меня тем, что у меня было представление, что Сталин всегда передвигается только на автомобиле, окруженный плотным кольцом охраны, причем машина идет самым быстрым ходом. Именно такое представление о способах передвижения руководящих лиц большевиков всегда вызывало у нас наибольшие затруднения при постановке вопроса о террористическом акте. Мне было обидно, что я упустил такую возможность, и сказал Доброву: «Как странно! Когда встречаешь, ничего не предпринимаешь, а когда захочешь встретить, но не встретишь». «За границей мне никто не поверит»[459].

Приведенный документ нельзя считать абсолютно достоверным, равно как нет оснований и ставить его под сомнение. Не исключено, что ОГПУ, чтобы возвысить себя в глазах Сталина, специально сфабриковало данный эпизод. Тем более, что в недрах этого ведомства, несомненно, всегда проявляли острый политический нюх и старались угодить начальству. А в тот период в высших кругах партийной и советской бюрократии слухи о якобы готовившихся покушениях на Сталина усиленно муссировались.

В рассмотренных выше сюжетах я не стал вдаваться в подробности по поводу того, как Сталин использовал материалы органов ОГПУ против своих реальных и потенциальных противников. В будущих главах такая возможность представится, тем более, что сами материалы будут иметь значительно больший интерес.

На этом я хотел бы пока поставить точку в освещении первых процессов начинавшейся сталинской эпохи. Хотя их число не ограничивается теми, на которых я вкратце остановился. Были и другие процессы. В частности, в октябре 1929 года начались аресты по так называемому «Академическому делу». Фигурантами политического процесса стала большая группа известных ученых-историков, в том числе 4 академика (С.Ф. Платонов, Е.В. Тарле, Н.П. Лихачев, М.К Любавский) и 5 членов-корреспондентов АН СССР. Им было предъявлено обвинение в создании контрреволюционной организации «Всенародный союз борьбы за возрождение свободной России» с целью свержения Советской власти и восстановления монархии. Как было документально установлено уже после начала процесса так называемой десталинизации, все обвинительные материалы были явной фальсификацией ОГПУ. Перечень процессов против реальных или вымышленных врагов советской власти в начале 30-годов довольно обширен. Но нельзя объять необъятное. Я сконцентрировал внимание лишь на двух из них. Поскольку эти сюжеты важны не столько сами по себе, сколько по причине того, что они дают общий абрис методов, использовавшихся Сталиным в борьбе со своими политическими противниками. Я сознательно стремился изложить факты во всей их реальной противоречивости с тем, чтобы читатель самостоятельно мог сделать выводы, которые были бы созвучны его пониманию сути вопросов. Что касается моего личного мнения, то мне приходится признать одно: как сама политическая линия Сталина в рассматриваемый период, так и его личное поведение чрезвычайно противоречивы, они не подлежат какому-то однозначному вердикту. Здесь нужны не какая-то одна или две краски, а их полная палитра — в противном случае картина получится упрощенной до примитивности.

21 декабря 1929 г. Сталину исполнилось 50 лет.Если он мысленно подводил итоги пройденного пути (а это было наверняка так), то с полным на то правом мог сказать самому себе: достигнута главная цель жизни — он стал полновластным вождем партии, а, значит, и всей необъятной страны. Но, как я уже неоднократно подчеркивал, для исторических деятелей такого калибра, как Сталин, власть не могла являться единственной вожделенной целью всей жизни. Такой целью, как мне представляется, выступало стремление добиться максимально возможной реализации своих главных политических устремлений. А до этого было еще очень далеко: собственно, процесс реализации этих устремлений впервые превратился из гипотетической возможности в практически достижимую задачу.

Исследователи жизни Сталина, по существу почти все без исключения, 50-летний юбилей лидера, обретшего статус единственного вождя, называют переломным рубежом во всей его политической деятельности. И хотя разные авторы по-разному обосновывают это свое утверждение, все-таки в одном они единодушны — власть Сталина обрела новое качественное измерение, он перестал быть просто ведущим руководителем партии и государства, а превратился в единоличного и единовластного вождя. Генеральный секретарь Центрального Комитета отныне, не утрачивая своего поста, наделялся властью и полномочиями, ставившими его над всеми остальными и на деле превращавшими в авторитарного правителя. Многие при этом употребляют такие термины, как диктатор, тиран и т. п. Так, например, один из ведущих западных биографов Сталина Р. Такер на вопрос — «Почему Вы считаете, что именно 50 лет были той точкой его развития, которая сыграла какую-то особую роль?» — ответил: «Я думаю, что до этого момента он еще не был диктатором, хотя в 1929 году по случаю 50-летия его и славили как преемника Ленина и нового вождя» [460].

У меня нет намерения вести дискуссию относительно правомерности и обоснованности приведенных выше терминов для исчерпывающей оценки характера власти Сталина. Все зависит от того, какой в них вкладывается смысл. Во всяком случае одно совершенно бесспорно — власть Сталина