Участвовал ли сталин в экспроприациях?

Вопрос об участии Сталина в так называемых экспроприациях (как тогда говорили, в «эксах»), несомненно, представляет бесспорный интерес. И суть дела не только в самой исторической достоверности или недостоверности такого рода участия, но и в том, как подобное участие вписывалось в систему его политических воззрений. Иными словами, отвечало ли участие в организации актов экспроприации основополагающим ценностям политической философии, которую он исповедовал? Ответ на этот вопрос в косвенной форме может пролить дополнительный свет на характер его позднейших действий уже в качестве главного руководителя Советского государства.

Но прежде чем перейти к рассмотрению данного вопроса, необходимо в интересах истины провести необходимое разграничение его политических и моральных аспектов. Для Сталина как приверженца марксистского мировоззрения на первом плане, безусловно, стояли мотивы политического порядка. В переводе на язык политической стратегии и тактики речь шла о том, способствовали ли такого рода экспроприации достижению основных революционных целей рабочего класса и (что также существенно важно) насколько такие действия помогали развертыванию борьбы против царского самодержавия? Морально-этические соображения, видимо, также играли свою роль, но они подчинялись соображениям политического и стратегического порядка.

Однако было бы недопустимым упрощением сводить все к умозрительному и чисто абстрактному сопоставлению, а тем более противопоставлению, политических и морально-этических мотиваций, лежавших в основе так называемых эксов. Ведь от чисто уголовных актов грабежа чужой собственности эксы отличались прежде всего тем, что они не преследовали каких-то корыстных или личных целей обогащения. К тому же, саму государственную и крупную частную собственность (а именно она была прежде всего объектом действий по экспроприации) те, кто прибегал к эксам, рассматривали как незаконную, нажитую посредством самой жестокой эксплуатации трудящихся. Поэтому обращение части этой экспроприированной собственности на непосредственные нужды революционной борьбы не могло, по мнению участников эксов, рассматриваться как сугубо аморальное деяние, несовместимое с революционными принципами. В таком подходе как бы уже содержалось моральное оправдание актов экспроприации.

Имея уже некоторое представление о политической философии, исповедовавшейся Сталиным, можно со значительной долей уверенности утверждать, что каких-то моральных угрызений в отношении эксов он не испытывал и априори не мог испытывать. Более того, в силу многих черт своего характера и особенностей политического мышления он, видимо, рассматривал такого рода действия в качестве оправданных и допустимых. Поэтому наивно было бы полагать, что его всерьез могли беспокоить абстрактные этические соображения на этот счет. И, уверен, не в силу того, что ему якобы было присуще полное пренебрежение к системе морально-этических ценностей вообще, а по причине того, что сама эта система морально-этических ценностей базировалась не на абстрактно-отвлеченных понятиях, а на интересах классовой борьбы. Выражая интересы подавляющего большинства трудящегося населения, такая система с неизбежностью входила в противоречие со многими общепринятыми в обществе принципами, отражавшими в первую очередь интересы господствующих классов.

Другой существенно важный вопрос касается того, как и в какой мере такая системы морально-этических воззрений революционных кругов вписывалась в систему общепринятых морально-этических принципов, выработанных человечеством и закрепленных в религии, общественной морали и этике, в народных традициях, да и в обыденной жизни вообще. Но этот вопрос требует специального исследования, выходящего за рамки нашего непосредственного предмета разговора. В той или иной форме и в той или иной степени его мы будем касаться на протяжении рассмотрения всей политической биографии Сталина. Сейчас же ограничимся тем, что было сказано выше.

К этому можно добавить, что в западной историографии, посвященной фигуре Сталина, вопрос о его причастности к экспроприациям вот уже много десятилетий занимает довольно видное место. Достаточно сказать, что Исаак Дон Левин — один из первых западных авторов объемистой биографии Сталина, вышедшей еще в 1931 г., один из разделов своей книги так и озаглавил «Бандит или революционер?»[324]Сама работа Левина не блещет ни глубиной, ни широтой постановки проблем, ни документальной базой. Его выводы и характеристики поверхностны, хотя и подаются с претензией на глубину. Исторические параллели, которыми изобилует книга, зачастую искусственны и малоубедительны. Но тем не менее, эта работа, как одна из первых достаточно солидных западных биографий Сталина, заслуживает внимания. Автор затрагивает в ней и рассматриваемую нами проблему. Однако ничего нового, как с точки зрения аргументации, так и с точки зрения анализа, в книге, по существу, нет.

Но возвратимся к предмету нашего исследования.

Думается, что для Сталина в вопросе об экспроприациях гораздо большее значение имели соображения политического порядка. А порой и чисто прагматического плана, т. е. как использовались добытые средства для осуществления финансирования подпольной деятельности партии, издания газет, закупок оружия и т. п. Здесь можно сослаться на самого Сталина, который в одной из своих статей писал: «Да, справедливо ругали нас, когда говорили: деньги берете, а оружия не видно.» [325]

Что же касается соображений политического плана, то возникавшие здесь коллизии разрешались отнюдь не легко и просто. Основное противоречие заключалось в том, что марксизм как политическая философия отвергал индивидуальный террор в качестве орудия классовой борьбы не только по причине того, что он в сущности не мог обеспечить достижение целей рабочего движения. С точки зрения революционной стратегии террор скорее играл на руку господствующим классам, нежели наносил им сколько-нибудь серьезный урон. Он отвлекал массы трудящихся от участия в широком революционном движении и сеял иллюзии, будто кардинальные социально-экономические и политические проблемы могут быть разрешены столь простым способом. Не в меньшей степени такой подход относился и к актам экспроприации, которые с марксистской точки зрения также не могли рассматриваться в качестве дозволенного инструмента политической борьбы. Более того, они скорее способствовали дискредитации революционного движения, как бы ставя на одну доску простые уголовные грабежи и акты экспроприации в интересах материального обеспечения различных форм революционной деятельности.

Суть дела состояла не только, а, возможно, и не столько в неэффективности таких методов для достижения целей рабочего движения, но прежде всего в неадекватности этих методов благородным целям самого движения. Кроме того, путь террора, всякого рода экспроприаций и других действий аналогичного рода подрывал авторитет революционных организаций в глазах общественного мнения страны, вредил делу достижения фундаментальных целей рабочего движения. Негативные побочные последствия, сопряженные с осуществлением экспроприаций, значительно перевешивали тот положительный результат, на который могли рассчитывать организаторы действий такого характера. Мне представляется, что именно эти два соображения политического свойства и предопределяли принципиальную позицию Сталина в вопросах осуществления «эксов» в рассматриваемый период. Присущие ему твердость и приверженность к активным и решительным действиям, несомненно, говорили за то, что к актам экспроприации он внутренне не мог относиться отрицательно. Но свойственные же ему прагматизм и способность к тщательному взвешиванию плюсов и минусов всякого политического действия не могли не породить в нем сдержанного отношения к эксам. Уже на этом этапе своей политической деятельности Сталин на практике осваивал сложную и трудную диалектику взаимосвязи и соподчинения главных и промежуточных задач любой акции. Если формулировать мысль несколько упрощенно, то можно, пожалуй, выразить ее так: как радикально настроенный революционер, как человек, склонный к решительным, а не половинчатым мерам, Сталин в принципиальном плане едва ли был противником экспроприаций, но как политик, как приверженец марксистского мировоззрения, он не видел в них серьезного средства для развертывания революционной борьбы. Прямым подтверждением тому может служить следующее его высказывание, относящееся примерно к этому же периоду: «Нам не пристало пугать буржуазию отдельными набегами из-за угла — предоставим заниматься такими «делами» известным налётчикам. Мы должны открыто выступать против буржуазии, мы должны всё время, до окончательной победы, держать ее под страхом! А для этого требуется не экономический террор, а крепкая массовая организация, могущая повести рабочих на борьбу.» [326]

Поэтому действительно объективная и взвешенная оценка его позиции по данному вопросу должна базироваться на учете указанных двух моментов, на необходимом разграничении чисто прагматического и общего политического подхода. Конечно, в таком разграничении присутствует определенная двойственность, но она как раз и отражает сложность и двойственность тогдашней действительности.

Следует, очевидно, затронуть хотя бы в самом общем виде вопрос о том, каково было общее отношение политических партий, и прежде всего социал-демократов, к так называемым партизанским выступлениям и экспроприациям в особенности. Более или менее объективной оценка такого отношения может быть дана не с позиций сегодняшнего дня, а с учетом реальной социально-политической ситуации, существовавшей тогда в России. Партии левого толка подходили к этому вопросу не с позиций абстрактной морали, главным критерием для них служило то, насколько такие действия соответствуют интересам развертывания революционного движения масс и способствуют ли они самому процессу вовлечения широких слоев населения в революционную борьбу с самодержавием В этом смысле их позицию можно определить как сугубо прагматическую, продиктованную соображениями политической и стратегической целесообразности. Ленину приписывают почти крылатую фразу: «Мы должны заставить царя платить за своих революционеров.» [327]Фраза, конечно, довольно циничная, но в ней содержится и доля истины, вполне адекватно отражающая настроения, господствовавшие тогда в революционных кругах. Причем надо заметить, что в различные периоды развертывания революционного процесса, на различных его этапах отношение к актам революционного террора и экспроприациям было неодинаковым. В разгар бурного роста революционных выступлений это отношение было скорее позитивным, нежели негативным, поскольку такие действия как бы стимулировали революционную энергию масс, придавали ей большую активность, решительность и наступательный дух[328]. Такая общая оценка приложима не только к позиции большевиков, но и с известными оговорками и меньшевиков, не говоря уже об эсерах. По мере того как революция шла на убыль, изменялось и принципиальное отношение различных партий, прежде всего социал-демократов, к экспроприациям.

Это нашло свое отражение в соответствующих резолюциях Стокгольмского и Лондонского съездов РСДРП. Так, в резолюции Стокгольмского съезда говорилось, что необходимо:

«а) бороться против выступлений отдельных лиц или групп с целью захвата денег под именем или с девизом социал-демократической партии;

б) избегать нарушений личной безопасности или частной собственности мирных граждан, за исключением тех случаев, когда это является непроизвольным результатом борьбы с правительством или, как, например, при постройке баррикад, вызывается потребностями непосредственной борьбы. Съезд отвергает экспроприацию денежных капиталов в частых банках и все формы принудительных взносов для целей революции…

г) капиталы Государственного банка, казначейства и других правительственных учреждений не захватывать, кроме как в случае образования органов революционной власти в данной местности и по их указанию; при этом конфискация народных денег, собранных в казенных учреждениях, должна происходить гласно и при полной отчетности.»[329]

На следующем, Лондонском съезде, позиция РСДРП по этому вопросу была еще более ужесточена. В резолюции по этому вопросу отмечалось:

«1) партийные организации должны вести энергичную борьбу против партизанских выступлений и экспроприаций, разъясняя рабочим массам всю несостоятельность этих средств в борьбе за политические и экономические интересы рабочего класса и весь их вред для дела революции;

2) какое бы то ни было участие в партизанских выступлениях и экспроприациях или содействие им воспрещается членам партии.»[330]

Довольно любопытна интерпретация, которую дал Сталин этой резолюции в своей статье, написанной вскоре после завершения съезда. В ней отчетливо выражено его подлинное отношение к данной резолюции, дающее все основания считать, что он рассматривал занятую съездом позицию как сугубо формальную и чисто компромиссную. «Из меньшевистских резолюций , — писал он, — прошла только резолюция о партизанских выступлениях, и то совершенно случайно: большевики на этот раз не приняли боя, вернее не захотели довести его до конца, просто из желания «дать хоть раз порадоваться тов. меньшевикам» [331]…

Негативное отношение Сталина к резолюции, резко и категорически осуждавшей практику экспроприаций, вполне вписываются в его общеполитическую и, можно сказать, мировоззренческую философию. Это со всей очевидностью следует как из его слов, так и из его принципиальных подходов к таким явлениям тогдашней действительности, какими были экспроприации. Справедливости ради надо заметить, что обоснование позиции, занятой большевиками по данному вопросу, данное Сталиным, не соответствовало действительности. Об этом писали многие его биографы. Суть проблемы заключалась не в том, что большевики якобы не хотели давать бой меньшевикам, а в том, что практика экспроприаций уже исчерпала себя, стала приносить больше вреда, чем пользы, наносила ущерб авторитету партии в общественном мнении, в том числе и среди рабочих. В рядах самих большевиков уже сформировалась серьезная оппозиция в отношении экспроприаций, и Ленин, который до этого в целом благожелательно относился к подобным акциям, пришел к выводу, что от прежней позиции необходимо отказаться.

Сталин, видимо, полагал, что столь резкая перемена позиции не служит интересам революционного дела и может обескураживающе подействовать на тех, кто принимал участие в экспроприациях или готовил новые такие акции. А что такие акции готовились, он наверняка знал. Поэтому он и выбрал столь обтекаемую форму в оценке принятой съездом резолюции. Он не хотел связывать руки ни себе, ни тем, кто участвовал непосредственно в актах экспроприации. Как пишет Б. Вольф в своей книге о роли Ленина, Троцкого и Сталина в истории российской революции (и на, мой взгляд, достаточно обоснованно), Коба «хотел внушить своим решительным сторонникам — Цинцадзе [332], Камо и членам их группы — пренебрежение к резолюции съезда, подавая это решение как принятое «совершенно случайно» и в силу смехотворной причины — «дать хоть раз порадоваться тов. меньшевикам»» [333].

Теперь коснемся вопроса о личном участии Сталина в акциях такого характера. Надо сказать, что находящиеся в распоряжении историков документы и факты не позволяют сделать достаточно объективных и вполне обоснованных выводов относительно личного участия Сталина в акциях по экспроприации. В не меньшей степени это приложимо и к выводу о том, что он был непричастен к таким акциям. На этот счет имеются лишь косвенные свидетельства и предположения. Поэтому мне кажется, что изложенный выше гипотетический вариант отношения Сталина к актам экспроприации может быть полезен при рассмотрении данного вопроса.

Нет оснований придавать вопросу об участии Сталина в экспроприациях какого-то исключительного, чрезмерно преувеличенного значения. В конечном счете имели ли место такие факты или нет — лишь эпизод во всей его насыщенной политической биографии. Ответ на этот вопрос — как положительный, так и отрицательный, — не вносит каких-либо принципиальных коррективов в общую картину его политической жизни. Но все-таки он существенен с точки зрения понимания его психологии, отношения к методам политической борьбы, оценке того, ставил ли он строго определенные морально-этические границы допустимости тех или иных действий в достижении определенных целей. Иными словами, значение этого отдельного эпизода в политической карьере Сталина для нас обретает определенное значение, если его рассматривать в плоскости генезиса сталинизма как системы политических воззрений, как совокупности методов достижения поставленных целей. Именно под таким углом зрения, в таком контексте данный эпизод обретает свое подлинное звучание и заслуживает того внимания, которое ему уделяют исследователи жизни Сталина.

Начнем с того, как сам Сталин ответил на поставленный в косвенной форме вопрос о его участии в такого рода актах. Упоминавшийся уже Э. Людвиг в своей книге о Сталине, которая в немалой степени основывалась на его беседе с ним, пишет по этому поводу следующее:

«Поскольку вся эта история замалчивалась в официальной биографии Сталина, хотя и было достаточно определенно установлено, что он имел прямое отношение к ограблению, я спросил его об этом, ожидая, что он многословно будет отрицать данный факт, но что я способен уловить истину, следя за выражением его лица. «В Европе, — сказал я ему, — вас изображают как кровавого царя или как грузинского бандита»

Сталин начал тихо смеяться, несколько раз моргнул и встал, впервые за все наше трехчасовое интервью. Он прохаживался своей неторопливой походкой и взял написанную на русском языке свою биографию, но, конечно, в ней ничего не было по вопросу, который я поставил.

«Здесь вы найдете всю необходимую информацию,» — сказал он».

Людвиг далее пишет: «Вопрос об ограблении банка был единственным, на который он не ответил… Его манера уклоняться от ответа по-новому высветила мне его характер. Он мог бы отрицать это; мог бы признать это; он мог бы изобразить все это дело как легенду. Но вместо этого он действовал как настоящий азиат…» [334]

В данном случае речь шла о знаменитом акте экспроприации, совершенном 13 июня 1907 года на Эриванской площади в Тифлисе. Его осуществила группа боевиков во главе с легендарным большевиком Камо, уроженцем Гори, тесно связанным с Кобой еще с юношеских лет. Обстоятельства этого ограбления достаточно детально описаны в соответствующей исторической литературе. Приведу лишь некоторые наиболее существенные моменты. Вот что значится в первом официальном протоколе по поводу этого происшествия:

«ПРОТОКОЛ

1907 года, июня 13 дня, гор. Тифлис.

Я, околоточный надзиратель 4-гоучастка Светлаков, составил настоящий акт в следующем: сего числа, в 11 часов злоумышленники, пользуясь общей паникой публики и невозможностью дать сопротивление конвоя и среди поднявшегося от взрывов дыма и удушливых газов, схватили мешки с деньгами, которых, по заявлению кассира Курдюмова, было 250 тысяч рублей, открыли в разных концах площади револьверную стрельбу и вместе с деньгами скрылись. От взрывов снарядов выбиты все стекла домов и магазинов по всей Эриванской площади.

Из дальнейшего производства дознания и опроса установить личность злоумышленников и по какому направлению побежали злоумышленники с похищенными деньгами ввиду полного отсутствия показаний не удалось. Найденные на площади доска от фаэтона, железные части разорвавшихся снарядов при сем препровождаются».[335]

Прокурор Тифлисской судебной палаты докладывал министру юстиции: «Никто из очевидцев не в состоянии был точно определить число нападавших лиц, место, откуда были брошены бомбы, и направление, по которому скрылись злоумышленники… Из находившихся на площади воинских и полицейских чинов только один солдат произвел выстрел, тогда как остальные не успели даже рассмотреть злоумышленников. Момент похищения денег также остался незамеченным» .

Жандармский подполковник Бабушкин — директору департамента полиции:

«Нет данных считать преступление делом политических партий».[336]

В дальнейшем, по ходу расследования обстоятельств дела, выдвигались различные предположения относительно действительных организаторов и исполнителей этого дерзкого и хорошо организованного нападения, в результате которого были 13 человек (главным образом из состава конвоя) убиты и около 50 человек ранены, в основном легко. В полиции на первых порах даже полагали возможным, что налет в Тифлисе был организован самими чиновниками, а не революционной партией. В числе партий и групп, организовавших это ограбление, фигурировали анархисты, армянские националисты, эсеры и т. д. Но в конечном счете следствие все же установило, что этот акт был совершен большевиками.

Об этом эпизоде (а он вызвал исключительно широкий резонанс в России и за границей, не говоря уже о среде самих большевиков) писала и Н.К. Крупская в своих воспоминаниях. Я приведу довольно обширную выдержку из ее воспоминаний, посвященную знаменитому «эксу», поскольку это позволяет получить наглядное представление как о самом этом акте, так и о фуроре, вызванном его проведением. «В июле 1907 г. была совершена экспроприация в Тифлисе на Эриванской площади. В разгар революции, когда шла борьба развернутым фронтом с самодержавием, большевики считали допустимым захват царской казны, допускали экспроприацию. Деньги от тифлисской экспроприации были переданы большевистской фракции. Но их нельзя было использовать. Они были в пятисотках, которые надо было разменять. В России этого нельзя было сделать, ибо в банках всегда были списки номеров, взятых при экспроприации пятисоток. Теперь, когда реакция свирепствовала вовсю, надо было устраивать побеги из тюрем, где царское правительство мучило революционеров, надо было, для того чтобы не дать заглохнуть движению, ставить нелегальные типографии и т. п. Деньги нужны были до зарезу. И вот группой товарищей была организована попытка разменять пятисотки за границей одновременно в ряде городов. Как раз через несколько дней после нашего приезда за границу была сделана ими попытка разменять эти деньги. Знал об этом, принимал участие в организации этого размена провокатор Житомирский. Тогда никто не знал, что Житомирский провокатор, и все относились к нему с полным доверием. А он уже провалил в это время в Берлине т. Камо, у которого был взят чемодан с динамитом и которому пришлось долго сидеть потом в немецкой тюрьме, а затем германское правительство выдало Камо России. Житомирский предупредил полицию, и пытавшиеся произвести размен были арестованы…

Швейцарские обыватели были перепуганы насмерть. Только и разговоров было, что о русских экспроприаторах. Об этом с ужасом говорили за столом в том пансионе, куда мы с Ильичом ходили обедать. Когда к нам пришел в первый раз живший в это время в Женеве Миха Цхакая, самый что ни на есть мирный житель, его кавказский вид так испугал нашу квартирную хозяйку, решившую, что это и есть самый настоящий экспроприатор, что она с криком ужаса захлопнула перед ним дверь.» [337]

Говоря о практической пользе тщательно подготовленной и умело осуществленной экспроприации, следует признать, что она не дала никакого ощутимого результата. Полученная в ходе этой акции крупная сумма денег, в которых испытывали острую нужду большевики, фактически оказалась бесполезной. Более того, при попытке обмена купюр за границей были арестованы видные представители большевистского движения, в частности, будущий нарком иностранных дел Литвинов, будущий нарком здравоохранения Семашко и некоторые другие.

Однако вся сложность и противоречивость ситуации с тифлисским «эксом» и деньгами, полученными таким путем, не исчерпывалась невозможностью их обмена на иностранную валюту. Этот эпизод стал одним из серьезных источников противостояния между большевиками и меньшевиками, которые формально состояли в одной партии. Началась серия взаимных обвинений и партийных разбирательств, учреждение комиссий по расследованию всего дела. Все это приняло затяжной характер и продолжалось несколько лет, и в конечном счете не завершилось чем-то путным. Б. Вольф в своей книге, ссылаясь на архивные источники, оказавшиеся в США, а также на личные беседы с рядом лиц, имевших непосредственное касательство ко всем этим межпартийным разбирательствам, пишет, что расследованием дела занимались три специально созданные комиссии. Эти комиссии особое внимание уделяли выяснению роли Кобы в данном деле. Конечным результатом явилось якобы исключение его из партии[338].

На вопросе об исключении Сталина из партии, якобы имевшем место в тот период, я остановлюсь несколько позже. Сейчас же завершим разговор о некоторых моментах, связанных непосредственно с тифлисским делом. Следует заметить, что сами по себе пикантные обстоятельства этого дела отступают на задний план, поскольку нас в данном случает интересуют не они, а участие — прямое или косвенное — Сталина в подготовке, организации и осуществлении данного акта. Как уже отмечалось, сам Сталин не пожелал дать ни положительного, ни отрицательного ответа на поставленный Э. Людвигом вопрос о его причастности к эксу в Тифлисе. Чем мотивировалась такая его позиция, сказать трудно. На этот счет можно строить лишь догадки и гипотезы с различной степенью их достоверности. Возможно, он действительно не имел отношения к тифлисскому эксу, что кажется мне наименее вероятным вариантом. Можно допустить, что посчитал неприличным, нереспектабельным для себя в его положении фактического лидера государства признавать свою причастность к такому, мягко выражаясь, деликатному инциденту.

Троцкий и его сторонники в 20—30-е годы также подвергали анализу этот эпизод из политической биографии Сталина. Согласно их версии, мотивы, которыми руководствовался Сталин, умалчивая о своем участии в организации налета на Эриванской площади, носили политический подтекст. Так, в издании «Бюллетень оппозиции», выпускавшимся за границей Троцким и его сторонниками, в статье «К политической биографии Сталина» говорилось: «В 1907 году Сталин принимает участие в экспроприации тифлисского банка. Меньшевики, вслед за буржуазными филистерами, немало негодовали по поводу «заговорщицких» методов большевизма и его «анархо-бланкизма». У нас к этому негодованию может быть только одно отношение: презрение. Факт участия в смелом, хотя и частичном ударе по врагу делает только честь революционной решимости Сталина. Приходится, однако, изумляться, почему этот факт трусливо устранен из всех официальных биографий Сталина? Не во имя ли бюрократической респектабельности? Думаем все же, что нет. Скорее по политическим причинам. Ибо, если участие в экспроприации само по себе отнюдь не может скомпрометировать революционера в глазах революционеров, то ложная политическая оценка тогдашней ситуации компрометирует Сталина как политика. Отдельные удары по учреждениям, в том числе и «кассам» врага совместимы лишь с массовым наступлением, т. е. с подъемом революции. При отступлении масс, частные, отдельные, партизанские удары неизбежно вырождаются в авантюры и ведут к деморализации партии. В 1907 году революция откатывалась, и экспроприации вырождались в авантюры. Сталин во всяком случае показал в этот период, что не умеет отличать отлива от прилива.» [339]

Разумеется, и такое объяснение нельзя игнорировать без всякой мотивации. Однако наиболее убедительной выглядит, на мой взгляд, такая версия. В свое время, уже после установления Советской власти (об этом подробно речь пойдет ниже) он решительно и категорически отрицал в суде то, что исключался из партии за причастность к актам экспроприации. Поэтому, естественно, не мог позже опровергать сам себя, признавая прямое или косвенное участие в тифлисском эксе. Ведь с точки зрения политического престижа для большевика участие в таких дерзких акциях выглядело отнюдь не позорным и преступным деянием, а, наоборот, как шаг, оправданный интересами служения делу революции, а потому достойный не осуждения или порицания, а как проявление преданности делу революции, как демонстрация мужества и решительности. Но что делало честь большевику-подпольщику, не могло украшать государственного деятеля. Было уже совершенно иное время и имели силу совершенно иные ценностные критерии. Поэтому нельзя сбрасывать со счета морально-этические мотивы, которыми руководствовался Сталин, уклоняясь от ответа на вопрос Э. Людвига. Суммируя, можно предположить, что именно эти оба соображения и объясняют уклончивость Сталина в его беседе с немецким писателем.

Следует отметить, что в официальных публикациях (сочинения Сталина, его краткая биография, другие партийные документы) нет никаких упоминаний о его причастности к этому делу. Более того, в биографической хронике, относящейся к этому периоду его деятельности, нет ссылок на то, что он именно в этот период ездил в Германию для конспиративной встречи с Лениным, во время которой, как считают некоторые исследователи, и обсуждались план и детали предстоявшего акта экспроприации[340]. Между тем, сам Сталин в той же беседе с Людвигом и в некоторых других случаях говорил о своей поездке в Германию. Так что неясностей и недоговоренностей на этот счет достаточно. Здесь имеется большое поле для различных спекуляций и предположений.

Одну из них изложил И. Дойчер в своей политической биографии Сталина. Она заслуживает того, чтобы на ней остановиться более подробно. И. Дойчер пишет: «роль Кобы во всем этом была важной, хотя она никогда так и не прояснилась. Он действовал как своего рода связной между Кавказским бюро большевиков и боевыми отрядами. В этом своем качестве он никогда не был вовлечен в эти акции. Скорее всего он давал или не давал одобрение осуществлению запланированных акций, высказывал свои советы, обеспечивал «тылы» при проведении крупных операций и наблюдал за их реализацией издалека. Царская полиция в своей охоте на преступников никогда не подозревала Кобу в связи с ними. Его искусство маскировки было так превосходно, что эту его роль удалось тщательно скрыть даже от глаз партии.» [341]

Как можно прокомментировать такой вывод? Конечно, боевые операции, в том числе и по экспроприации денежных средств, имели весьма специфический характер, требовали тщательной конспирации, в их подготовку и осуществление вовлекался строго проверенный и ограниченный круг лиц. Вполне возможно, что о них не имели никакого представления не только рядовые члены партии, но и даже многие члены соответствующих комитетов. Хотя в принципе трудно допустить, что подобные акции вообще могли осуществляться без участия, а тем более одобрения надлежащих партийных комитетов. В этом смысле у большевиков была строгая дисциплина, которая скрупулезно соблюдалась членами партии, и отступления от нее сурово карались в соответствии с партийными нормами. В данном случае логично предположить, что соответствующую санкцию на подготовку и проведение операции Коба и другие ее участники получили от центрального партийного органа большевиков в лице Ленина. Естественно, что разглашать, а тем более афишировать механизм и детали принятия решений по таким деликатным вопросам было бы чистым идиотизмом. В конце концов именно здесь коренится причина того, что сам тифлисский экс, как и ряд других акций подобного свойства, а также участие Сталина в их проведении, оказались покрыты завесой неизвестности. В биографической литературе о Сталине фигурируют несколько версий его причастности к тифлисской экспроприации. Одна из них говорит о том, что именно он бросил бомбу с крыши сумбатовского дворца, которая послужила первым актом и сигналом к осуществлению всей акции[342]. Другая заключается в том, что Коба организовал доставку захваченных денег в здание обсерватории, где у него были хорошие нелегальные связи. Третья версия сводится к тому, что он был разработчиком и главным руководителем всей операции[343].

В связи с тифлисской экспроприацией нельзя обойти молчанием один момент. Бывший довольно крупный советский номенклатурный работник Г. Беседовский, в годы правления Сталина перешедший на положение невозвращенца и написавший там книгу о сталинском термидоре, приводит отрывок из письма Ленина, которое будто бы содержало инструкции относительно организации всего этого дела. В нем Ленин якобы писал: «надо все это устроить так, чтобы ответственность ни в коем случае не падала на нашу партию. Организуйте отдельный отряд боевиков-экспроприаторов и поставьте во главе его вполне надежное лицо, человека, который скорей умрет, чем откроет правду в случае ареста. Если отряд провалится, мы от него отречемся и объявим, что отряд действовал самозванно и самочинно, без нашего разрешения. Иначе мы действовать не можем, так как вся эта меньшевистская слякоть съест нас живьем в случае провала» [344].

Каких-либо ссылок и пояснений к данному письму у Беседовского нет. Скорее всего, оно является откровенной подделкой. Хотя само содержание и вся тональность подобного рода письма вполне укладывается в рамки ленинского подхода к данному вопросу. Таким образом, подвергая сомнению не столько достоверность существования самого письма, сколько возможность доступа к нему Беседовского, я склоняюсь к мысли, что между Лениным и Сталиным был контакт по вопросу организации экса в Тифлисе.

Анализ различных версий причастности Сталина к экспроприации в Тифлисе, приводит меня к заключению, что наиболее приемлемым и по логическим, и по фактическим основаниям, является вывод, который содержится в книге А.В. Островского. Суть его вывода такова: «…Не следует забывать, что И.В. Джугашвили занимал такое положение в большевистской организации, которое исключало возможность его непосредственного участия в событиях на Эриванской площади.

Но занимая в большевистской организации руководящее положение, он не мог не быть посвящен в подготовку самого «экса». Имеющиеся в нашем распоряжении данные свидетельствуют о том, что он не только был в курсе его подготовки, но и имел к ней самое непосредственное отношение, а 13 июня находился в Тифлисе и полностью был в курсе происходящего.» [345]

Разумеется, можно представить и некоторые иные варианты развития событий, связанных с осуществлением ограбления на Эриванской площади и роли Кобы во всем этом деле. Однако по прошествии почти целого века со времени этого события рассчитывать на точное установление истины едва ли приходится. Заслуживает внимания еще одно существенное обстоятельство: соответствующие власти царской России, расследовавшие это дело, ни в прямой, ни в какой-либо косвенной форме не связывали его с именем Кобы. Это также должно приниматься в расчет, когда речь идет о роли Сталина в тифлисском эксе. Видимо, есть все основания сделать следующий вывод: трудно рассчитывать, что историки смогут когда-либо дать исчерпывающий и абсолютно достоверный ответ на все вопросы, касающиеся знаменитого тифлисского ограбления, которое так или иначе сопрягается с именем Сталина.

Но вернемся к политической стороне проблемы, связанной с предполагаемым участием Сталина в акциях по экспроприации денежных средств. Факт экспроприации вскоре же после его совершения стал объектом острейшей политической борьбы между большевиками и меньшевиками. Последние использовали его для обвинений большевиков в нарушении решений съездов партии, в том, что такими действиями большевики подрывают авторитет революционного движения, компрометируют социал-демократов в глазах общественного мнения. Не без некоторых оснований они указывали на то, что благодаря таким действиям партию легко можно дискредитироват