Концепции земского самоуправления 1860-х годов

I

1 января 1864 г. утвержденное царем после долгой под­готовки в недрах всевозможных бюрократических инстан­ций Положение о губернских и уездных земских учреж­дениях было, наконец, опубликовано и обрело силу закона. Оно вводило земские учреждения только на уровне уезда и губернии, без центрального земского представительства (Государственной Думы, предусмотренной Сперанским) и без волостного земства, в котором дворянство едва ли могло играть решающую роль на фоне многочисленного крестьян­ского населения. Таким образом, Положение было иска­женным и как бы урезанным сверху и снизу планом Спе­ранского. Буржуазный принцип имущественного ценза — •краеугольный камень этого плана — не был последовательно проведен и оказался втиснутым в рамки куриальной (а на практике — почти сословной) системы выборов. В крестьян­ской курии имущественного ценза вовсе не было.

Тем не менее на первых порах это выглядело решитель­ным шагом на пути пробуждения самодеятельности обще­ства. После опубликования Положения от 1 января 1864 г. прошел еще по меньшей мере год, прежде чем земства начали вводиться (с февраля 1865 г.). Следовательно, надо учиты­вать, что в течение целого года общественное мнение могло судить о земстве только предположительно, по опублико­ванному закону, не зная, каков этот институт в действии. Это, с одной стороны, располагало к известной осторожно­сти в оценках, но, с другой стороны, на бумаге все обычно выглядит глаже, чем в действительности, чего нельзя упус­кать из виду, говоря об отношении либералов к земской реформе сразу после ее обнародования.

На первых порах введение земств шло быстрыми темпами: в 1865 году они были введены в 18 губерниях, в 1866-м — в 9. Но уже 1866 год был переломным: выстрел Каракозова и оживление реакционных настроений в верхах сказались и на земстве. В этом и следующем 1867 году вышел ряд правительственных постановлений, ограничивших права и материальные возможности земства и поставивших его в зависимость от администрации. Самым чувствительным для земства был закон от 21 ноября 1866 г., существенно уре­завший его доходы от обложения торгово-промышленных заведений. В 1867 году земства были открыты еще в двух губерниях, а в 1868-1869 годах — ни в одной. Эти перемены составили стержень внутренней политики, на фоне кото­рой формировались и отношение широких слоев общества к земству, и теоретические представления либеральных уче­ных и публицистов.

II

Как уже было отмечено, литература о земстве старше, чем само земство. Этому содействовал тот факт, что подго­товка земской реформы длилась несколько лет. Но даже еще раньше, чем она началась, вопросы местного управления заняли заметное место в историко-политической литературе.

Пожалуй, активнее и глубже всех эту тему разрабатывал Б.Н. Чичерин. Основоположник государственной школы в историографии уже на заре эпохи «великих реформ» имел устойчивые представления о русской истории, закреплен­ные в его магистерской диссертации «Областные упрежде­ния в России в XVII веке» (1856 г.). В предисловии к своему труду Чичерин писал, что «только недостатки предшествую­щих учреждений делают понятным значение новых мер и преобразований»'.

Государство было исходной точкой общественного разви­тия России с XV века, считал Чичерин². Но «в Московском государстве почти все совершалось не на основании общих соображений, а частными мерами; оно управлялось не зако­нами, а распоряжениями». Отсюда проистекала та «юридическая неопределенность», которая господствовала в управ­лении: «способов управления было много, и каждый изби­рался по местному удобству и по случайным соображениям». Между тем, полагал Чичерин, «развитое государство, установляя общественный порядок, уравнивает все явления общественной жизни и подводит их под общие категории, определяемые государственными потребностями»³. Почему же в тогдашней России, при сильном развитии государства, не было систематического законодательства? Ответ Чичерина был прост и ясен: «Это происходило оттого, что Москов­скому государству недоставало теоретического образования. Только сознательная теория, только разумные юридические положения могут дать ключ к систематическому устройству государственного организма»⁴. Западные народы заимство­вали это образование из римского права, Россия в лице Петра получила его у западных народов, и с этого времени и у нас государственные учреждения получают системати­ческий характер, что Чичерин расценивает однозначно — как прогресс⁵.

Устройство, подобное тому, что существовало в Мос­ковском государстве, Чичерин определенно связывает со Средневековьем, а систематическое устройство — с Новым временем. Кое-где и в Европе еще сохранился подобный средневековый беспорядок, «полное отсутствие стройности и системы», например в Англии, которая представляет взору «такое множество безобразных явлений, как никакое другое законодательство». Но в Англии это искупается уникаль­ным развитием личных прав и чувства законности⁶. Ничего подобного Чичерин пока не находил в России, где только самодержавная власть была способна дать правильный по­рядок и водворить законность.

В «Областных учреждениях России» уже содержится как бы набросок ранних чичеринских воззрений на самоуправ­ление и государственный строй — предпочтение четкой организации, налаженной рукою разумного и просвещенного самодержца, «нелюбовь к английской, не приведенной в порядок свободе» (слова Герцена), преклонение перед Пет­ром I, упорядочившим прежнюю администрацию, и Екате­риной II, которая создала «стройную, глубоко продуманную систему законодательства» и учредила местные союзы с их правами и местными делами⁷.

Философско-правовые взгляды Чичерина в западной историографии справедливо характеризуются как класси­ческий либерализм⁸. Его основными принципами являются: в области политической — забота об ограничении любой власти, в том числе демократической власти большинства, посредством всевозможных сдержек и противовесов; в сфере частной и экономической — требование минимизации госу­дарственного вмешательства и максимального развития лич­ной инициативы, частной предприимчивости. Казалось бы, принципы классического либерализма противоречат тем взглядам, которые развивал Чичерин в 1860-х годах и кото­рыми заслужил от Герцена прозвище «Сен-Жюст бюрокра­тии». Однако нельзя не учитывать, что в то время собст­венная философско-правовая концепция Чичерина еще не сложилась вполне: так, он все еще разделял унаследован­ную от Гегеля идею неограниченного суверенитета госу­дарства и категорически отвергал идею неотъемлемых прав человека⁹. Еще более важно, что Чичерин не считал назван­ные принципы приложимыми всегда и везде, а уместными лишь в условиях гражданской свободы, которая для России, едва ушедшей от крепостного права, была хотя и желанным, но неблизким идеалом. Этим и объясняется та необычная ситуация, при которой последовательный либерал Чичерин оказался в период проведения реформ в стане защитников самодержавия и его орудия — бюрократии.

Журнальная деятельность Чичерина, в которой он разви­вал эти взгляды, его сотрудничество в «Русском вестнике» и последовавший затем разрыв с Катковым подробно опи­саны в монографии В.А. Китаева¹⁰. Здесь достаточно при­вести разъяснение дела самим Чичериным:

«Катков и Леонтьев в то время принадлежали к той школе, которая старалась государственную деятельность низвести до пределов самой крайней необходимости. [...] Другое направление, к которому принадлежал и я, от­нюдь не отвергало общественной самодеятельности, а, напротив, призывая ее всеми силами, уделяло, однако, должное место и государственной деятельности, не огра­ничивая ее чисто отрицательным охранением внешнего порядка, а присваивая ей исполнение положительных задач народной жизни. Для нас идеал гражданского строя представляла не Англия, сохранившая многочисленные остатки средневековых привилегий, а Франция, провоз­гласившая и утвердившая у себя начало гражданского равенства»¹¹.

М.Н. Катков в те годы воспринял взгляды Р. Гнейста, у которого находил желанное обоснование политической роли поместного дворянства и его привилегий в местном управлении. Равенства сословий его программа не преду­сматривала¹². Чичерин возражал против этого направления «Русского вестника» и начал свою книгу «О народном пред­ставительстве» (1866 г.) с критики Гнейста'³. Какое же место Чичерин отводил самоуправлению в общественном строе России эпохи реформ?

На рубеже 1850-1860-х годов Чичерин активно высту­пал за единство и взаимопонимание между самодержавной властью и обществом. В его совместном с К.Д. Кавелиным письме к Герцену высказаны с наибольшей определенно­стью их упования: авторы письма заявляли, что им нужна не конституция, а восстановление «живой, непосредствен­ной связи между царем и народом», изоляция «алчной, раз­вратной и невежественной бюрократии, втеснившейся между царем и народом»¹⁴. Ведущие деятели столичного либе­рализма (в отличие, к примеру, от тверских дворян-либе­ралов) в то время не гнались за «бумажными гарантиями» (выражение Н.А. Мельгунова), а надеялись на разрешение всех вопросов самодержавием в союзе с обществом по фор­муле, выведенной Чичериным: «Либеральные меры и силь­ная власть». Решающую роль в этом деле Чичерин отводил все же государству. Это определило и его отношение к зем­скому самоуправлению.

В своей книге «О народном представительстве» Чичерин проводил четкое различие между парламентаризмом и мест­ным самоуправлением: в первом случае граждане становятся причастными к верховной государственной власти, а во вто­ром — участвуют лишь «в управлении низшими интересами общества». Если учреждение общенародного представи­тельства меняет весь образ правления, то введение предста­вительства на местах совершается без перемен существен­ных основ государства¹⁵. Поэтому местное самоуправление не является правом политическим, оно должно иметь только хозяйственно-административные обязанности и быть изъято из политической борьбы. Наряду с этим неплохо было бы вручить ему и часть исполнительной власти с целью «вызвать в наших провинциях здоровый практический дух»¹⁶. За вер­ховной властью остается не управление хозяйственными делами местного общества, а контроль за местным само­управлением¹⁷. Последнее должно согласовываться с видами правительства, во многих отношениях ему подчиняться и идти в ногу с ним¹⁸. «Общая государственная власть должна все местные управления направлять к общей цели», что «составляет существо административной централизации, без известной доли которой не может обойтись ни одно благоустроенное общество». Поэтому правительство должно иметь в местности свои органы и значительное влияние на дела¹⁹. Местное самоуправление представляется Чиче­рину неразрывно связанным с «общей администрацией» и до известной степени зависимым от нее. Четко границы этой зависимости он не оговаривает, полагая, что найти их поможет опыт, но считает, что даже в неограниченной мо­нархии «местная свобода» нужна, ибо противодействует без­мерному владычеству бюрократии и ее злоупотреблениям. Аналогичную роль играют и сословные привилегии: «одной из самых глубоких и верных» идей Монтескье Чичерин считал мысль о том, что «в чистой монархии необходимы сословные привилегии. Как скоро эти последние сдержки исчезают, так правление неизбежно становится деспотиз­мом»²⁰. Только так и возможно в «чистой монархии» со­ставляющее цель всякого общества «соглашение свободы с порядком»²¹.

Из этих соображений вытекают и практические предло­жения Чичерина. Он предлагает поместить центр тяжести самоуправления в губернии, а не в уезде: во-первых, губер­ния ближе к центральному правительству, и, во-вторых, в уезде мало «элементов для хорошей администрации», то есть дворянства, в руки которого, как прямо заявляет Чичерин, и должно достаться местное самоуправление²². Дворянство имеет государственное значение, и его задача — заведывать общественными делами на местах. Вне дворянства русская жизнь еще не выработала класса, способного его заменить, «среднее сословие» «содержит в себе слишком еще мало про­свещенных сил»²³.

По Чичерину, степень заинтересованности в местных делах еще не вполне может определять меру участия в них. Поскольку местные дела составляют и государственный интерес, то важна и способность управлять ими, а она силь­нее в сословии, которому государственный интерес ближе всего, — в дворянстве. Поэтому выбирать в земство следует от сословий²⁴. Чичерин резко протестует против возмож­ности, что дворянство, эта единственная надежная точка опоры при том брожении, которое охватило общество после отмены крепостного права, будет «распущено» в земстве. Это может привести к взаимной вражде сословий и круше­нию всего государственного здания. Уничтожение сослов­ных перегородок возможно только с преобладанием среднего сословия, когда «личные и свободные элементы общества» достаточно разовьются, чтобы стать опорой для государ­ства²⁵. Так было во Франции, но в России время для этого еще не пришло, и необходимо сильное государство, само направляющее этот процесс. Сословное земство с админи­стративно-хозяйственным кругом деятельности под твер­дым контролем правительства — суть тогдашних взглядов Чичерина, осененных общей идеей порядка, органичности и продуманности перемен.

У современников и потомков Чичерин заслужил не впол­не справедливую репутацию одностороннего доктринера. Всякий, кто возьмется читать сочинения Чичерина, рискует сразу же попасть в плен неумолимой логики автора. Едва ли можно передать это ощущение в беглом пересказе. Из не­скольких посылок с железной необходимостью, четко и в срок выступают дальнейшие следствия, облеченные в литые формулы и разворачивающиеся в несокрушимую и строй­ную цепь аргументов, выводов и решительных заключений. Неприятие мыслей Чичерина и было во многом вызвано его стремлением придавать им законченную, «юридическую» форму. Если он говорил, к примеру, об изъянах местного самоуправления, то настолько сосредоточивался на этой стороне дела, что с легкостью опускал любые оговорки и усложняющие обстоятельства, и его точные и чеканные, как девиз, мысли нетрудно было принять даже за категориче­ское отрицание самостоятельности местных общественных органов. Если к этому прибавить нечто доктринерски-рас­судочное и потому чуждое русскому образу мысли, что, несомненно, было в Чичерине, то становится ясным, почему он мог жаловаться на фатальное непонимание. Чего стоила только эта прямая, как лозунг, формула: «Хаос — вот в на­стоящее время следствие господства пресловутого земства»²⁶. На самом же деле, как мы видели, Чичерин вовсе не был врагом земского самоуправления.

Самодержавие было для Чичерина не целью в себе, а лишь орудием либеральных реформ. В принципе он был сторон­ником конституционной монархии и рассчитывал на буду­щее самоограничение царской власти. В книге «О народном представительстве» Чичерин, ничуть не пытаясь обойти острые углы, открыто признавал, что «пока власть неза­висима от граждан, [личные] права их не обеспечены от ее произвола», а потому «политическая свобода является по­следствием личной, как высшее обеспечение последней»²⁷. Однако он был убежден, что русское общество к политиче­ской свободе еще не готово, что пока «у нас общественная сфера хуже официальной», а если и «делается что-нибудь порядочное, так это единственно благодаря правительству», без которого вопрос об освобождении крестьян «покоился бы еще 50 лет и никто не думал бы его трогать»²⁸. Поэтому в тогдашних условиях выступления Чичерина нередко вос­принимались как апология достоинств русского самодер­жавия и объективно способствовали укреплению веры в него, а значит, и упрочению этого строя. Причин тому было две. Первая заключалась в особенностях чичеринского стиля и способа мышления, описанных выше. Второй и, пожалуй, куда более важной причиной было то, что при самодержа­вии слишком настойчиво проводить идею неизбежности его ограничения было трудно и весьма небезопасно. Поэтому из двух сторон политической теории Чичерина, из которых одна доказывала способность самодержавия «вести народ огромными шагами по пути гражданственности и просве­щения»²⁹, а другая исподволь внушала желательность его ограничения в будущем, первая вышла гораздо более яркой и выпуклой. Она-то и бросалась в глаза большинству совре­менников, знавших взгляды Чичерина по его газетным и журнальным статьям, и даже многим историкам³⁰, да и в самом царе поддерживала убеждение в преимуществах само­державной формы правления. Когда одна из записок Чиче­рина, составленная в подобном двояком духе, была представлена Александру II, то он, видимо, с большим интере­сом прочел те места, где говорилось о необходимости власти сильной и притом либеральной, но автору дано было понять, что самодержавия касаться не должно³¹. По тем же самым причинам Чичерин больше говорил о подчинении земства центральной власти и ее правах, и гораздо меньше — о правах и независимости земства. Присваивая лишь верхов­ной власти миссию активного двигателя реформ, Чичерин, похоже, в душе был против предоставления земству, осо­бенно поначалу, широкого круга деятельности и большой самостоятельности, опасаясь, что в нем возьмут верх такие силы и настроения, которые вынудят правительство свер­нуть с либерального пути. Поэтому пафос сочинений Чиче­рина был не слишком благоприятен самоуправлению, хотя пользу его автор вполне признавал.

Переоценка творческих возможностей самодержавия, его способности совладать с бюрократией и опереться на обще­ство в стране, где бюрократия была не столько инструмен­том в руках правительства, сколько могущественной тради­ционной прослойкой, плотно окружившей собою власть, — ахиллесова пята чичеринской концепции 1860-х годов. Со временем это понял и сам Чичерин; в своем письме от 31 августа 1900 г. к Д.А. Милютину он признавал: «Когда в шестидесятых годах возник конституционный вопрос, я был против, потому что считал опасным менять зараз и политический, и общественный строй. Но я всегда думал, что конституционное правление должно составлять естест­венное и необходимое завершение преобразований Алек­сандра II. Иначе будет неисцелимое противоречие между новым, основанным на свободе зданием и унаследованною от крепостного права вершиной. Это противоречие ока­залось раньше и ярче, нежели даже можно было ожидать. Износившееся самодержавие обратилось в игрушку в руках шайки людей, преследующих исключительно свои личные интересы» ³².

Надо сказать, что эта переоценка была слабым местом не только Чичерина, но и других западников. Сразу же после обнародования «Положения о земских учреждениях» на это событие откликнулся К.Д. Кавелин. Его мысли во многом согласуются о чичеринскими. Общая оценка просто вос­торженная: «...Указ 1 января 1864 года — одна из самых светлых точек в современном русском законодательстве»". Кавелина восхищает то, что принцип самоуправления про­водится осторожно и последовательно, что законодатель­ство не забегает вперед. Окончательный вывод говорит сам за себя: «Мы убеждены, что сделано все, что нужно, и что больше делать не следовало»³⁴. Кавелин уверен в будущно­сти самоуправления, но, подобно Чичерину, не видит пока в обществе сил для полного его развития и хвалит осторож­ность правительства, которое не дает сразу слишком много, больше, чем общество может взять³⁵.

В равной степени, что и Чичериным, владеет им непри­язнь к самодовлеющей бюрократии. Он вообще считает, что «местные земские учреждения были до сих пор пропитаны чиновническим бюрократическим элементом; они только по имени, по названию были земские»³⁶. Надеясь, подобно Чичерину, на союз общества и высшей власти против бюро­кратии, Кавелин находит в Положении то, что хотел бы найти: именно ограждение земских учреждений от ее «про­извольных вмешательств»³⁷. Но, отдавая дворянству ведущую роль в земстве, Кавелин отлично от Чичерина трактует со­словный вопрос: мудрость правительства он усматривает в том, что оно «не сообщило землевладельческому элементу сословной окраски», что могло бы вызвать «худшее из всех зол — зависть и взаимную вражду сословий»³⁸. По Кавелину, земство должно примирить и сблизить ныне разрознен­ные сословия посредством их постепенного слияния³⁹. Здесь Кавелин не изменил своему убеждению, которым руковод­ствовался еще в период крестьянской реформы, что в России нет коренных противоречий между дворянством и крестьян­ством⁴⁰. Чичерин же был более сдержан, отмечая, что «в Рос­сии дворянство и крестьянство, до последней минуты, состав­ляли две бесконечно отстоявшие друг от друга крайности властителей и подвластных»⁴¹.

В одном письме, относящемся к 1865 году, Кавелин писал о земстве: «После отмены крепостного права ни один внут­ренний русский вопрос не интересует меня так живо, как этот. От успеха земских учреждений зависит вся наша бли­жайшая будущность, и от того, как они пойдут, будет зави­сеть, готовы ли мы к конституции и скоро ли ее получим. Выходки московского дворянства скорее отдалят нас от этой цели, выказывая все наше малолетство и пошлость.

[...] Пора бросить глупости и начать дело делать, а дело теперь в земских учреждениях, и нигде более»⁴². В этом во­просе его взгляды полностью совпадали с мнением Чичерина, считавшего местное самоуправление «школою для самодея­тельности народа и лучшим практическим приготовлением к представительному порядку»⁴³. Поэтому нам кажется не­сколько искусственным противопоставление позиций Каве­лина и Чичерина, в очередной раз проведенное в статье А.Н. Медушевского. Он полагает, что эти либеральные дея­тели выдвинули «различные стратегии построения правового государства в России» и по-разному решали вопрос о тем­пах, средствах и способах его достижения. Если Кавелин для периода реформ считал необходимой не конституцию, а школу честного самоуправления, то Чичерин «перспек­тивную модель демократических (?) реформ... усматривал в создании конституционного правления». Их позиции якобы заложили основу двух главных течений в русском консти­туционном движении — так называемых земцев-консти­туционалистов (Кавелин) и «более последовательного — кадетской партии» (Чичерин)⁴⁴. Тезис о неприятии Кавели­ным конституции встречаем и у Ф.А. Петрова⁴⁵.

Конечно, в политических воззрениях Кавелина и Чиче­рина можно найти крупные различия, не в последнюю оче­редь вытекавшие из несходства их темпераментов: так, всегда трезвый и рассудительный Чичерин, наверное, не мог даже помыслить того, что не только помыслил, но и написал пыл­кий Кавелин в своем письме М.М. Стасюлевичу (от 28 мая 1878 г.): «Живя в деревне и видя, что кругом делается, не­вольно сам чувствуешь в себе нигилистическую струнку и понимаешь, что, будь лет на 30 моложе — стал бы тоже нигилистом»⁴⁶. Но даже и Чичерину как-то раз пришлось внушать В.И. Герье, что крайние течения могут принести свою долю пользы, ибо «историческое призвание радика­лизма — боевое; этого не надобно упускать из виду. Умерен­ное же направление тогда только может получить преобла­дание, когда оно может примкнуть к правительству. Если же правительство не дает ему опоры, то оно должно уступить место другим»⁴⁷. Словом, несмотря на некоторые немало­важные оттенки и нюансы, все-таки и цели, и тактика обоих либералов были общие, а главное средство было одно — сознательное действие самой верховной власти. Да и впоследствии, как увидим, их взгляды на проблему предста­вительства развивались примерно одинаковым образом.

III

Как уже отмечалось, наряду с франкофильским течением в либерализме 1860-х годов существовало и другое, не менее сильное, англофильское, главным органом которого был «Русский вестник». Местному самоуправлению в нем отводи­лось очень большое место, особенно в статьях В.П. Безобразова. Поскольку деятельности этого ученого и публициста в историографии уделялось мало внимания, необходимо при­вести некоторые биографические данные о нем.

Владимир Павлович Безобразов (1828-1889 гг.) принад­лежал к старинной дворянской фамилии. По матери он приходился двоюродным братом знаменитому революцио­неру М.А. Бакунину и известным земским деятелям Твер­ской губернии — Павлу и Александру Александровичам Бакуниным⁴⁸. С последними В.П. Безобразов поддерживал дружеские отношения. Окончив в 1847 году Александров­ский лицей, он сделал довольно быструю карьеру в мини­стерствах финансов и государственных имуществ, подви­заясь в то же время на ученом и литературном поприще. В 1864 году он уже член совета министра финансов, спустя три года за свои финансово-экономические труды избира­ется членом Петербургской академии наук, с 1874 года — тайный советник, а в конце жизни получил звание сенатора (1885 г.).

По единодушным отзывам лиц, хорошо знавших В.П. Без-образова, он был человеком кипучего темперамента и неуем­ной энергии. Выразительную зарисовку его личности оста­вил литератор Р.И. Сементковский:

«Когда он входил в редакцию, она моментально огла­шалась звуками громогласного разговора, непрерывных возгласов, смеха, хохота. [...] Он весь был стремитель­ность, натиск, жил, дышал данною минутою, добивался немедленного успеха, брал, так сказать, судьбу за горло». Разговаривая, «он впивался в вас своими близорукими глазами, в увлечении спором брал вас за пуговицу и, по­степенно наступая на вас, оттеснял... до самой стены и тем не менее продолжал наступать, так что вам хотелось крикнуть: "Да пощадите же, Владимир Павлович, ведь мне уже некуда деваться!"»⁴⁹

Вместе с тем Безобразов был человеком с большим самомне­нием и самолюбием. Близко его знавший Ф.Г. Тернер писал, что Безобразов, по собственному его признанию, «мог бы служить только министром, исполнять же чужие поручения, которые могут быть несогласны с его воззре­ниями», он был неспособен, что и помешало ему занять «регулярное служебное положение», достойное его ума и ученых за­слуг⁵⁰. Действительно, эти черты его характера сильно ска­зываются и в письмах к Каткову: в одном из них он так со­общает о своей поездке в Вильно: «Петербург был страшно взволнован моим отъездом сюда: непостижимо, до какой степени была произведена агитация, чтобы остановить мой отъезд», и т.п.⁵¹

Тем не менее «благодаря удивительной живости его ха­рактера, его энергии и его уму он был постоянным центром, около которого группировался кружок людей всяких направ­лений»⁵². С конца 1850-х годов Безобразов вращался в среде либеральной бюрократии и входил вместе с К.Д. Кавели­ным и братьями Милютиными в литературный кружок, получивший прозвище «партии петербургского прогресса». В то же самое время он был деятельнейшим сотрудником изданий М.Н. Каткова, с которым поддерживал очень тес­ные отношения и в письмах своих величал «нашим пасты­рем и вождем»⁵³. В «Русском вестнике» он печатал статьи на политико-экономические темы, а также считался знато­ком вопросов местного управления и суда. Этой его репута­ции особенно помогало приобретенное во время загранич­ных поездок личное знакомство с Л. Штейном и Р. Гнейстом; влияние последнего на Безобразова (а через него и на Кат­кова) надо признать особенно сильным. Так, в одной из своих поздних дневниковых записей Безобразов восклицает:

«Слушая Гнейста, мне кажется, что я слышу самого себя, еще больше, чем когда говорит Штейн: я так много учился у Гнейста!»⁵⁴.

У Гнейста Безобразов заимствовал свои представления о вреде бюрократии и пользе «органических реформ» на английский манер, цель которых — постепенный переход от сословного к «естественному» неравенству при «равенстве свободы». В своих статьях, печатавшихся в изданиях Кат­кова с конца 1850-х годов, Безобразов всячески превозно­сил английское самоуправление и утверждал, что в основе любого самоуправления должна лежать независимость долж­ностных лиц от всех посторонних влияний, а для этого они должны иметь материальное благосостояние и досуг. Бюро­кратическое управление для него неприемлемо потому, что бюрократия зависит от «всякой силы» и получает жалованье от правительства. Поэтому местное управление должно на­ходиться в руках образованной и независимой «естествен­ной аристократии», в которую должно превратиться дво­рянство после уничтожения «искусственных» сословных перегородок. Русское дворянство он призывает «разомк­нуться во все стороны»⁵⁵. Вообще, сословное разделение общества Безобразов сильно критикует и считает, что оно выгодно бюрократии, поддерживая ее господство⁵⁶.

Влияние английского опыта в истолковании Гнейста сказывается и в предложении Безобразова сделать основой местного устройства приход, эту «естественную» общность, а управление местностью сосредоточить «в руках мировых судей, то есть образованных и лучших людей»⁵⁷. «Не надобно забывать, — пишет Безобразов, — что вся сила самоуправ­ления — в мировых учреждениях». Крестьянскую волость он критикует за ее бюрократический и сословный характер и считает излишней, а уезд хочет «эмансипировать» от губер­нии, этого средоточия чиновничьего всевластия⁵⁸. В статье о деятельности земства, напечатанной в «Московских ведо­мостях» в 1867 году, Безобразов оценивает земскую деятель­ность как успешную. Особенно радует его установившийся в земстве сословный «земский мир»; в полном согласии с доктриной Каткова он заявляет, что всякая сословная рознь есть проявление «антирусского духа»⁵⁹.

Важно отметить, что Безобразов, опять-таки в унисон с М.Н. Катковым, называет местное самоуправление «новым элементом политической жизни», но как-то вскользь, не раз­вивая этого тезиса⁶⁰. И все же достаточно очевидно, что в период подготовки земской реформы Безобразов и Катков держались иного направления, чем Б.Н. Чичерин и К.Д. Каве­лин, отказывавшие земству в политической роли. В целом статьи Безобразова наиболее показательны для англофиль­ского течения в либерализме тех лет и представляют собой не что иное, как ничем не завуалированное переложение теории Гнейста на язык тогдашней общественно-полити­ческой программы «Русского вестника», с ее особым внима­нием к интересам землевладельческого дворянства и скво­зящим между строк требованием привлечь его, в той или иной форме, к управлению страной.

IV

Как видим, обращение либералов-западников к проблеме земства было тесно связано с их общими политическими задачами и идеалами. Между тем после опубликования Поло­жения о земских учреждениях их структура и организация, а также отношение к предшествующим учреждениям стано­вятся предметом специального рассмотрения. Первым явился труд профессора А.В. Лохвицкого «Губерния, ее земские и правительственные учреждения» (1864 г.).

Автор четко разделял сферы государства и местности, «провинции»: «Власть и функция провинции не есть копия с государства; она является как тело sui generis»(особого рода). Главный признак самоуправления — выборность; при системе самоуправления губерния («провинция») имеет собственный суд, хозяйство, доходы и расходы. Государству же принадлежит общее законодательство, кассационный суд и право на взимание налогов в свою пользу, а также конт­роль за сбором налогов «провинцией»⁶¹. Так — в идеале, и Лохвицкий находит, что Положение от 1 января 1864 г. в целом отвечает этим требованиям и «основано на началах либеральных, уравнения сословий, гражданской полноправ­ности крестьянства⁶². Прежде же в России земских провин­циальных учреждений не существовало, а выборные лица делались, в сущности, чиновниками правительства. Только дворянское общество было отчасти самостоятельно, земство же было податной единицей⁶³.

Лохвицкий поддерживал довольно типичное для либера­лов тех лет мнение, что дворянство должно занять ведущее положение в земстве, поскольку другие сословия еще не в силах составить ему конкуренции. Тем не менее историче­ские заслуги дворянства в местном управлении он расцени­вал весьма низко, поскольку оно, несмотря на свои при­вилегии в этой области, «весьма мало сделало для страны»⁶⁴. Поэтому в сословном разделении избирателей Лохвицкий видел гарантию против безраздельного преобладания дво­рянства в земских собраниях. Он даже хочет, чтобы на первых порах выборы были сословными и в губернское собрание, чтобы дать другим сословиям обеспеченное пред­ставительство в нем⁶⁵. Консервативный, казалось бы, прин­цип сословности выступает в концепции Лохвицкого зало­гом относительной демократизации земства.

Земский имущественный ценз Лохвицкий одобряет, поскольку земство имеет хозяйственное, а не политическое значение, но ему кажется, что было бы весьма либеральным дополнить его цензом образовательным, приравняв «умст­венную силу» к «капиталу»⁶⁶.

Лохвицкий подчеркивал, что местные учреждения зависят от среды, в которой находятся: «Екатерининские... учреж­дения принесли мало плода, потому что снизу и сверху на них действовали силы, организованные на других началах»⁶⁷, то есть форма местного управления волей-неволей соответст­вует сущности и принципам всего общественного устройства (мысль, впоследствии развитая применительно к земству А.А. Головачевым в его книге «Десять лет реформ»).

Сильно уступали сочинению Лохвицкого по ясности мысли и содержательности статьи профессора Московского университета В.НЛешкова, напечатанные в газете И.С. Акса­кова «День»⁶⁸. Земским учреждениям он пытался дать славя­нофильскую интерпретацию, близкую построениям самого Аксакова. Прообраз земства он находил в общине, кото­рую считал исключительным достоянием славянского мира. Для него земства суть учреждения «народа, а не государства и отвечают пред одним народом, только под контролем госу­дарства»⁶⁹. Подобно Аксакову, Лешков ратовал за их бессо­словность. Фактический характер земских выборов, близ­кий к сословному, он рассматривал как временное явление⁷⁰. Имущественный ценз он также не поддерживал и противопоставлял ему крайне расплывчатый принцип: «Энергия личной деятельности на пользу общественных интересов — вот основание для избрания»⁷¹. В целом Лешков одобрял устройство земских учреждений, особо подчеркивая их само­стоятельность⁷². Неконкретность, размытость положений, вообще нередкая у славянофилов, сильно сказывается в статьях Лешкова.

В изучении вопроса о самоуправлении с самого начала наметилась тенденция к сравнительному анализу. Главными объектами сравнения поначалу служили Англия и Франция, а в конце 1860-х годов появилась работа, где рассматрива­лись системы самоуправления в целом ряде стран. Это было капитальное трехтомное сочинение князя А.И.Васильчикова «О самоуправлении» (СПб., 1869-1871 гг.)⁷³. Этот видный публицист и земский деятель представил систему довольно оригинальных взглядов на самоуправление. Однако, чтобы уяснить их смысл, нужно сначала обратиться к личности автора.

Князь Александр Илларионович Васильчиков был сыном председателя Государственного Совета и Комитета Минист­ров при Николае I князя И.В. Васильчикова. В 1835-1839 го­дах он учился на юридическом факультете Петербургского университета (что было весьма необычно для юноши из великосветского круга) и получил диплом кандидата прав. Впрочем, состояние университетского образования в то время было очень неважное, и биограф Васильчикова видит в этом причину, отчего сочинениям князя всегда «недоста­вало строго научной методичности»⁷⁴.

До 1847 года Васильчиков служил во II отделении соб­ственной е.и.в. канцелярии и, в частности, участвовал во введении нового административного устройства на Кавказе в 1840-1841 годах. В это время он сблизился с М.Ю. Лер­монтовым и присутствовал при последней дуэли поэта в качестве секундан