Старт европейской миссии Хауза 1915 г., отстаивание норм международной морали.

Большая европейская миссия Хауза (являющаяся сердцевиной исследования) началась 30 января 1915 г.. Эдуард Хауз отплыл из Нью-Йорка в Европу на пароходе «Лузитания», скорая трагедия которая круто сломит стабильный (хоть и шаткий) переговорный процесс между вовлеченными в глобальный конфликт сторонами, поддерживавшееся усилиями дипломатов, работавших даже когда пушки не затихали, а вовсю палили. Для Хауза миссия стала первой серьезной попыткой приступить к внедрению в международную политику разрабатывавшегося им, чуть ли не философского, принципа «установления норм международной морали» (разумеется, базирующегося на значительном просветительском, гуманистическом наследии, однако, вместе с тем, содержащую очевидные индивидуальные наработки). «Нормы поведения народов должны стать такими же высокими, как нормы поведения индивидуумов, и Хауз надеялся, что если удастся внушить эту идею общественному мнению, то международные отношения станут проникаться новым духом. Он старался доказать президенту, как много тот может сделать, отстаивая эти принципы, — принципы, которые в дальнейшем стали душой международной политики Вильсона. «Он не питает больших надежд, — записывает Хауз 30 августа. — Я пытался доказать ему, что теперь реформы приходят быстрее, чем раньше, что больше всего человек стремится внушить своему ближнему доброе о себе мнение, а при стремлении общества к более высоким целям люди в отдельности естественно будут стремиться к тому, чтобы заслужить доброе мнение в глазах общества»[36]. Для Хауза эта мысль была чрезвычайна важна – докладывал он ее во время пребывания в Штатах не только президенту, по совместительству своему «собиному другу», но и всем, в ком находил внимательных слушателей. В частности, Хауз отмечает в дневнике, как в Сенчери-клубе «философствовал на тему этики в международных делах»[37] со своим другом, составляющим поучительные передовицы для журнала «Лайф» Эдуарду С. Мартину. Но, когда Вильсон поручил Хаузу отправиться в Европу, от его болтливости не осталось и следа: среди прочих умений полковника можно выделить и умение держать язык за зубами и уклоняться от прямых ответов, если это, действительно, необходимо. Историк Годфри Ходжсон упоминает тот факт, что знакомым, интересовавшимся, зачем он отправляется в европейский тур, Хауз отвечал, что едет к своему портному перешить изношенные брюки: «House reached London safely in great secrecy. (One friend, asked what the colonel was up to, explained that he had to come to see his Savile Row tailor, his trousers had worn out a little early this year)»[38]. Секретность и неофициальный характер были необходимы, так как ситуация была настолько накалена, что любой «инцидент» мог привести к обострению отношений США с воюющими державами: американское руководство подстраховывалось от возможных промахов – малейший мог взорвать обстановку (сам Хауз, как знающий человек, был не слишком уверен в успехе, хотя, разумеется, рассчитывал на лучшее – зачем в противном случае отправляться в маршрут). Очевидно, что Вильсон оказал Хаузу невиданное доверие – никогда доселе советникам какого бы то ни было американского президента не поручались столь ответственные миссии. Такая честь и ответственность – не случайность и следствие не лишь умения Хауза втираться в доверие (хотя и близкая дружба с президентом для миссии шла только на пользу), но и его высочайшего профессионализма. Уильям Брайан, с которым ранее у Хауза не складывались доверительные отношения заявил Хаузу, что он лучше всех подходит для такого дела. Хауз записал: «Надеюсь, он окажется прав, так как в путь я отправляюсь с очень большими опасениями. Начинание столь серьезно, а затруднения столь многочисленны, что проделать все это одному и почти без чьих бы то ни было советов и помощи представляет собой такую большую работу, какую только могу пожелать я при моей готовности принимать на себя ответственность»[39]. Способность брать огонь на себя в самых экстремальных ситуациях отмечали все люди, хорошо знавшие Хауза. Его техасский коллега полковник Уилл Макдональд: «…Если бы я мог повидать вас перед вашим отъездом в Европу, я бы постарался уговорить вас не ездить совсем из-за минированных морей и вообще из-за опасностей в тех странах. Но я не уверен, что мне это удалось бы, ибо мы с вами очень похожи друг на друга, и если решим что-нибудь сделать, то сделаем несмотря ни на что. Не знаю точно цели вашей поездки, но вполне уверен, что вы добьетесь успеха, как вообще добиваетесь его во всем, за что беретесь. С пожеланием приятного времяпровождения и безопасного возвращения в Техас остаюсь всегда ваш У. Дж. Макдональд»[40].

Ранее мной было отмечено, что Хауз отправлялся в Европу с готовой идеей, а претворение своих идей в жизнь, в большую политику, всегда значилось в числе его небеспочвенных мечтаний. Но, как и ни одна хорошая работа по истории не может обойтись без аналитической составляющей, так и мастерской дипломатии не жить без анализа конъюнктуры. Находясь в Америке, идею норм международной морали Хауз находил самой подходящей для установления постоянного мира. Но полковник не мог не понимать, что, в первую очередь, ему надлежит изучить положение дел в Европе и как оно представляется населению, а, особенно, истеблишменту тех стран, которые ему предстоит посетить (первая на пути – Англия). Чарльз Сеймур, без комментариев которого не было бы полноценным издание «Архива» так выражает свою точку зрения на этот счет: «Преимущество Хауза было в том, что он уже был в близких отношениях с английскими государственными деятелями, так что не надо было тратить время на предварительные шаги. Но, с характерной для него манерой, он не стал поднимать вопроса о возможности мирных переговоров до тех пор, пока не ознакомился с тем, как представляют себе положение в Европе англичане. Как и всегда, он производил впечатление человека, пришедшего в поисках новых путей, а не путаника, приехавшего надоедать своей idee fixe»[41]. Первую важную встречу в Европе Хауз провел с министром иностранных дел Великобритании (с конца 1905 г. до декабря 1916 г.) сэром Эдуардом Грэем. Из «Архива», что с ним, его секретарем Тиррелом, как и с другими британскими государственными деятелями, у Хауза еще до начала войны были установлены тесные отношения. Взаимодействие с Грэем было особенно продуктивным, два политика нащупали нити потрясающего взаимопонимания, определявшего и нараставшее сближение стран, от лица которых и во имя которых они действовали. Недаром эпиграфом к главе «Архива» «В поисках мира» выбраны слова Хауза о Грэе: ««Если бы во главе каждой воющей стороны стоял свой сэр Эдуард Грэй, то войны не было бы вовсе» (из дневника Хауза, 7 февраля 1915 г.)»[42]. Правда, хотя Хауз и хвалит Грэя, впоследствии он запишет сакраментальное: «Все пошло бы легче, если бы здесь был Пальмерстон или Чэтэм, а в Германии — Бисмарк»[43]. Выдающиеся фигуры недавнего прошлого казались Хаузу более разумными, чем даже самые гибкие политики-современники.

В письме Вильсону, которого он называет «дорогой начальник», 9 февраля 1915 г. Хауз докладывал: «О положении мы (с Грэем) говорили так же откровенно, как если бы толковали мы с вами в Вашингтоне, и, насколько я могу судить, недосказанным он ничего не оставил». «Архив» является не только незаменимым источником по истории внешней политики в годы Первой мировой, но и вполне может служить практическим курсом дипломатичности: Хауз передал Грэю книгу Вильсона, «это доставило ему удовольствие, он только пожелал, чтобы в обмен он мог бы дать вам только что написанную им книгу о рыболовстве»[44]. Грэй проникается тем, как разные слои в Британии относятся к Соединенным Штатам, что, конечно, не может не влиять на дальнейшее шаги, и признается в своих патриотичных целях: «Я поставил себе целью повлиять на здешнее общественное мнение в вашу пользу и в пользу Америки. Здесь нас основательно критикуют, и мне рассказывали, что недавно на одном публичном собрании при упоминании Соединенных Штатов раздались свистки. Однако я убедился, что интеллигентная публика здесь вполне одобряет взятый вами курс»[45]. Хауз считал принципиальным камнем преткновения (раз уж он возник даже между ним и Грэем) вопрос о требовании выступления США в качестве гаранта всеобщего мира. Америка уже на тот момент была грандиозной державой; отделенная же океаном от полыхающей Европы, могла укрепляться, когда премудрый, как Эдип, старый мир, томившийся сладкой мукой, сам себя губил изнутри. Тем не менее, и для США были ситуации, когда шапка оказывалась не по Сеньке и взятие на себя чрезмерных обязательств могло пойти во вред. К тому же, столь весомого положения в мировой политике, которое еще только предстояло обрести, Соединенные Штаты на тот момент еще не играли. Поэтому Грэй с Вильсон предлагали альтернативу гарантиям всеобщего мира, выдвигая «предложение созвать специальную конференцию с участием нейтральных и воюющих держав, которая установила бы принципы цивилизованного ведения войны в будущем. Другими словами, это означало бы новую конференцию в Гааге и установление правил игры…»[46]. Единственное разногласие по поводу того, что же составляет долг США перед союзниками и перед миром, в целом, не омрачало положительные впечатления Хауза, полученные в первые же дни после прибытия в Великобританию. Полковник Хауз убеждается (для себя) в правильности багажа идей, с которыми он поехал в Европу, отмечая в личных записях, как ему приятно было услышать слова Грэя после беседы с ним: ««К концу беседы сэр Эдуард с улыбкой заметил: «Вот я участвую в руководстве делами воюющей державы, а в продолжение трех с половиной часов говорил совсем как нейтрал...»»[47]. В этих словах (Хауз ведь чувствовал и тон беседы, ее пульс) Хаузу виделся намек на миролюбивый настрой британских элит, который можно постепенно и аккуратно использовать для налаживания мирного процесса.

Если британские политики, главным образом, сэр Грэй, наводили на позитивные мысли, с Германией все сразу было иначе. Еще до непосредственного начала мировой войны американцам пришлось убедиться, насколько же воинственны и уперты немецкие политики, не говоря уже о военачальниках таких, как Гинденбург, адмирал А. фон Тирпиц и генерал Э. Фалькенгайн (ну, и об императоре, кайзере Вильгельме II, наглядном образчике непримиримой мускулинности). «Вследствие решения приступить к войне против торговли покойный гр.-адм. Тирпиц, государственный секретарь по морским делам, дал американскому журналисту ф. Виганду интервью, в котором намекал на то, что в ближайшем будущем может бьггь начата энергичная кампания против торговли при помощи подводных лодок. Этот «пробный шар» был попыткой узнать мнение США относительно этой формы морской войны. В то же время «интервью Виганда» явилось для противников Германии предупреждением о предстоявших событиях»[48].

Все-таки странной была попытка «мониторинга» мнений от Тирпица – какое мнение он хотел увидеть от США по этому поводу? Да и не только по этому… Американская общественность была настроена к Германии еще более негативно, чем верхи: «…восприятие американцами Германии было весьма отрицательным. Трагедия нейтральной, как и США, Бельгии превратила немцев в глазах миллионов американцев в жестокого агрессора. В сборе пожертвований, организованном Комиссией помощи Бельгии (глава – энергичный бизнесмен и будущий президент-патерналист Гувер), участвовали десятки тысяч людей. Эта компания стимулировала (у американцев) интерес к событиям в Европе, побуждала делать выбор в пользу держав Согласия. Германию оправданно обвиняли в применении первой варварских средств войны (газы, морские мины), зверских репрессиях против мирных граждан на захваченных территориях Бельгии и Франции, в бомбардировках беззащитных городов Англии с моря и воздуха (по существу, стиравших различия между фронтом и тылом), в не имевшем оправдания разрушении памятников мировой культуры (собор в Лувене). Лишь немногие представители американской интеллектуальной элиты, вроде известных социолога Ф. Гиддингса и юриста А. Пинчота, старались закрыть на это глаза, объясняя происходившее «болезнью роста» энергичной, развивающейся нации…»[49]. Разумеется, принять спокойно начавшуюся подводную войну американцы в большинстве своем не могли (хотя и ввязываться в войну против Германии, в основном, не хотели), так что Вильсону, Брайану, Хаузу и прочим лицам, определявшим американский внешнеполитический курс, надобно было действовать очень грамотно, что учитывать и общественные запросы, и стратегические интересы.

В 1915 г. для Германии «было крайне необходимо, чтобы Великобритания, очень медленно развивавшая производство собственного вооружения, не могла ввозить его из Америки, которая неизменно отказывалась наложить эмбарго на вывоз вооружения. Отсюда решение Германии об использовании подводных лодок»[50]. Начало подводной войны было страшным сигналом, деструктивно действовавшим на переговорный процесс, а ее развитие, как известно, окончательно похоронило его. Но долгое время после ее развязывания Германией и нарочитого обострения Хауз (хотя к немцам он не был склонен относиться с доверием) не отказывался от главных своих идей, добавив к, получается, только еще больше актуализировавшемуся в связи с германской бесцеремонностью принципу международной морали еще и лежащую в его русле практическую идею свободы морей, на освещении которой остановлюсь подробнее чуть позже. Соединенные Штаты выбрали линию, весьма близкую характеру Вудро Вильсона, которой придерживались, покуда это виделось хоть сколько-то оправданным, пусть даже, исходя из самых оптимистичных представлений: я бы охарактеризовал ее, как линию на сдержанную строгость. Довольно долго США распространяли ее не только на развязавшую подводную войну Германию, но и на Британию. «Американское правительство ответило на это (подводную войну) сразу и определенно. Оно предупредило Великобританию об опасности самовольного пользования американским флагом. В еще более серьезных выражениях оно предупредило Германию, что если подводные лодки начнут «уничтожать в открытом море американские суда или губить жизнь американских граждан, то правительству Соединенных Штатов трудно будет расценивать такие действия иначе, как ничем не оправданное нарушение прав нейтральных стран... Правительство Соединенных Штатов будет вынуждено призвать имперское правительство Германии к строгому ответу за такие действия его морских властей и будет вынуждено принять все необходимые меры для защиты жизни и имущества американских граждан и для обеспечения американским гражданам неограниченного пользования их правами в открытых морях»[51].

Развитием подводной войны миссия Хауза, и без того трудная, была существенно осложнена. Но, невзирая на обстоятельства, Хауз не отказывался после пребывания в Лондоне и Париже отправиться в Берлин. Он действовал не в соответствии с личными политическими и человеческими симпатиями и антипатиями, а соразмерно высоким устремлениям, которые он предопределил для себя. В то же время, Эдуард знал, что, если он будет унижаться перед той или иной стороной, это не только пошатнет его личное самолюбие, но и не пойдет на пользу США, которые он представляет. Хауз готов был отправиться на переговоры в Германию лишь в случае направления ему приглашения – прямого извещения о том, что его примут. «13 февраля (1915) Вильсон телеграфировал Хаузу, что через Бернсторфа (после Германии в США он поднимает интерес Германии к миру и Бернсторф уверен, что приглашение Хаузу уже отправлено»[52]. Приглашение дошло[53], в середине марта Хауз окажется в Берлине – жаль только, к серьезным достижениям его пребывание там не приведет: справедливости ради, стоит отметить, что не из-за халатности Хауза. С подробным рассказом об этой поездке пока стоит погодить.

Британцы продолжали давить на Хауза, пытаясь переложить на Америку часть ответственности за условия будущего мира. Полковник был тверд в нежелании привлекавшего англичан вариант перераспределения кусков шкуры неубитого медведя, который, и вроде сгинув, может оказаться лишь впавшим в спячку, а, пробудившись, больно пощекотать когтями. Поэтому он заявлял о приверженности политике невмешательства в европейские дела. Хауз писал в дневнике: «Тиррел указал, что мы не всегда следовали этой политике, приведя в пример Алжесирасский инцидент. Пэйдж указал на дело Перри и марокканских пиратов. Я тем не менее настаивал на том, что это невозможно и что все, что мы можем сделать, — это присоединиться к нейтральным и воюющим державам на отдельной конференции после того, как мирный договор будет заключен и подписан воюющими державами. Я заявил Грэю, что наше правительство не сможет принять участия в решении вопроса о том, что должно быть сделано с Эльзас-Лотарингией и Константинополем, что мы вообще не можем принимать участия в выработке условий мира, чем должна будет заняться первая конференция. Но я, однако, уверен, что наше правительство охотно присоединится ко всем государствам в установлении ясного понимания прав воюющих держав в будущем и законов ведения войны, которые лишили бы войну очень многих ее ужасов»[54]. Свое мнение на счет возможного участия США в выработке условий мирных договоров, включая положения о территориальных переделах, и строительстве системе послевоенного мироустройства Хауз сменит, когда США вступят в войну: такая перемена не выглядела противоестественной - в складывавшихся условиях неестественным выглядело бы ее отсутствие.

Переговоры между Грэем и Тиррелом об указанной спорной частности примечательны тем, что в их ходе родилась идея, вскоре развитая Хаузом и определенная им как «свобода морей». «Грэй и Тиррел понимали, что практическое применение этой идеи представляло бы огромную ценность для Англии — острова, зависящего в своем существовании от непрерывности морской торговли. Но Хауз понимал, что и Германия, переживавшая блокаду и тоже в значительной степени зависевшая от морской торговли, будет заинтересована в этой идее. Она могла бы послужить началом переговоров»[55]. Обсуждение этой идеи тоже придется ненадолго отложить, так как ей я целиком посвящу следующую главу своего труда. Так и ли иначе, упомянуть о ней и в этой главе в связи с переговорами, в ходе которых эта идея, как вспышка молнии, сверкнула в умах переговорщиков, не зазорно.

Находясь в Лондоне, Хауз изучает соотношение сторонников войны и мира (роман Льва Николаевича Толстого не обсуждался, но, может, Хауз и почитывал его на досуге) в Англии и Германии, о которой до визита мог судить лишь приблизительно, навскидку, впрочем, имея в своем распоряжении довольно много косвенных, но выразительных маркеров. Британцы призывали Хауза не торопиться с поездкой в Германию, говоря, что они не станут искать мира, пока не испробуют всех военных средств: «В заключение он (Грэй) сказал, что мне не следует отправляться в Германию прежде, чем ее обходное движение так или иначе закончится. Он считает, что гражданские власти Германии ничего не смогут сделать для мира до тех пор, пока фон Гинденбург и другие военные лидеры не попытаются провести все задуманные ими кампании»[56]. После встреч с Грэем и Асквитом Хауз и впрямь отложил поездку на несколько недель, уведомив об этом Циммермана[57]. По вопросу о балансе настроений, нацеленных на поиски мира и, в противоположность им, на бой с шашкой наголо Хауз пришел к следующим выводам, которые сегодня нам могут казаться вполне очевидными, но на тот момент такими, возможно, не были – наверняка, многое из того, что для нас сегодня совсем не очевидно и слабо предсказуемо в мировой политике, будет кристально ясно в ретроспективе спустя чуть более чем столетие: «Германия, с другой стороны, в настоящее время почти всецело управляется милитаристами. Там, как и здесь, есть группа сторонников мира, но, странно сказать, так же, как и здесь, эти группы руководят только гражданским управлением. Здешняя группа гораздо сильнее, чем в Германии, где, думается мне, она пользуется очень малым влиянием. Пока военные силы Германии продолжают пользоваться успехом, милитаристы не потерпят никаких предложений о мире»[58]. Наличие желающих достижения мирного урегулирования в стане одной из противоборствующих сторон наводило на определенный оптимизм, но скалящие зубы немцы показывали, что до достижения международной морали далеко… и, возможно, она окажется уже не средством достижения мира, а справедливого послевоенного урегулирования… Мы-то знаем, что не случилось ни того, ни другого, но попытки Хауза заслуживают уважения, даже если усматривать в них честолюбивые притязания. Созыв мирной конференции на началах почти куртуазных был бы на тот момент великим благом, за пришествие к которому не вписать Хауза в историю золотыми буквами было бы нечестно, если бы он даже скромно отказывался (или не совсем скромно, а как Борис Годунов от царствования в 1598 г.). Немцы виделись главными виновниками не стихавшей жестокой борьбы, но и англичан Хауз винит в нерасторопности. В письме Вильсону, отмечая усилия президента, Хауз подчеркивает, что англичане (в лице сэра Сесиля, посла Великобритании в США в 1912 – 1918 гг.) не отозвались на его призывы предпринять какие-либо быстрые и решительные «миротворческие» шаги в конце ноября – начале декабря 1914 г., когда наступил «психологически момент для окончания войны… когда казалось, что война окончательно зашла в тупик»[59]. Поиск виновных Хаузу нужен был не только для релаксации в виде перемывания чужих костей, а еще и для того, чтобы, вычисляя допускавшиеся ранее оплошности, препятствовать их повторению. Если бы Хауз был до конца честен, в т.ч. перед самим собой, он успешнее находил бы соринки и в своих глазах – хотя бы в очах «дядюшки Сэма». Поддерживаемое американскими властями стремление бизнеса наращивать рост экспорта, включая неразборчивый экспорт вооружений, воющим странам осенью 1914 г. тоже явно не содействовал делу мира и не отличался моралью, не считая специфическую американскую буржуазную, ставившую выражение «Время – деньги» не ниже библейских заповедей. Историк Зиновий Гершов отмечал: «Правительство Вильсона, стремясь стимулировать американский экспорт в воюющие страны Европы, 15 октября 1914 г. опубликовало специальное заявление. Согласно ему этим странам можно было беспрепятственно продавать любые товары, включая огнестрельное оружие, взрывчатые вещества и т.д. Правительственные органы предприняли и другие шаги, чтобы дать "зеленую улицу" потоку американских военных грузов в Европу»[60].

Нахождение Хауза в Лондоне, с одной стороны, не привело к переводу в практическую область тех замыслов, с которыми он отплывал из «Большого яблока». С другой, были установлены не просто рукопожатные, а поистине теплые, благожелательные отношения с британской верхушкой. Прежде всего, укрепилось взаимодействие полковника с главой британского внешнеполитического ведомства, а такие тесные контакты всегда играют в дипломатии важную роль. Сам факт того, какое внимание уделено было в Великобритании представителю США, лишний раз подчеркивало, как англичане заинтересованы в союзе с североамериканцами. Грэй писал о развитии переговоров с Хаузом: ««Наши беседы почти сразу стали не только дружественными, но и интимными. Я нашел в нем редкую комбинацию мудрости и привлекательности. В напряженной атмосфере военного времени откровенная беседа с ним доставляла одновременно облегчение и удовольствие. Его указания и критика были ценны, его предложения были плодотворны, и все это излагалось с такой симпатией, что приятно было его слушать»[61]. Чарльз Сеймур, комментирующий «Архив», считал, «Миссия Хауза была бы оправдана уже одним тем, что было достигнуто это личное взаимопонимание с министром иностранных дел (Великобритании)…»[62]. За время нахождения в Лондоне Хауз успевал знакомиться с обстановкой и в других европейских странах, которые ему только предстояло посетить. Порядочно задержавшись в «Туманном Альбионе», Хауз, размышлял о чрезмерной требовательности Франции и неискренности немецкого нобилитета. Однако он надеялся перебросить мост через пропасть, руководствуясь теперь, в первую очередь, не абстрактными принципами международной морали, а более прагматичной идеей «свободных морей». 11 марта 1915 г., одержимый ей, Хауз выехал из Лондона.