Особенности силы как средства международных акторов

Сила и насилие издревле являются наиболее распространен­ными и решающими в арсенале средств международных акто­ров. С понятием силы связана одна из центральных проблем меж­дународных отношений — проблема войны и мира. На его осно­ве акторы судят о возможностях друг друга, строят планы своего взаимодействия, принимают решения, оценивают степень ста­бильности международной системы. Наконец, категория «сила» выполняет значительную методологическую роль в науке о меж­дународных отношениях, являясь важным инструментом их на­учного анализа: о значении «силового фактора» ведутся дискус­сии между различными научно-теоретическими школами, сила выступает критерием многообразных моделей систем междуна­родных отношений и т.д.

И все же приходится признать, что если и прежде ни у теоре­тиков, ни у практиков международных отношений не было пол­ной ясности относительно содержания понятия силы, то нет его и сегодня.

В самом общем виде под силой понимают способность меж­дународного актора навязать свою волю и тем самым повлиять на характер международных отношений в собственных интересах. Но что лежит в основе такой способности? Чем она обусловлена? В чем выражается? Эти и другие подобные вопросы до сих пор остаются предметом полемики в теории и источником многих недоразумений в практике международных отношений.

Примерно с конца 40-х годов наиболее распространенными в науке о международных отношениях стали два подхода к понима­нию силы — атрибутивный и поведенческий (бихевиоралъныи). Первый рассматривает силу международного актора (прежде все­го — государства) как нечто присущее ему изначально, как его неотъемлемое свойство. Второй связывает силу с поведением меж­дународного актора, его взаимодействиями на мировой арене (14).

Атрибутивный подход характерен для политического реализ­ма. С точки зрения Г. Моргентау, международная политика, как

и любая другая, есть политика силы. Моргентау не делает разли­чий между силой, мощью, властью и влиянием, выражая все это одним термином «power», который выступает для него как обоб­щенная характеристика, обозначающая цель и средство полити­ки государства на мировой арене. Представляя собой способность государства контролировать действия других государств, между­народная политика имеет три основных источника и соответствен­но преследует три основных цели: стремление к выгоде; опасе­ние понести ущерб или оказаться в невыгодном положении; ува­жение к людям и институтам. Именно для этого государству и нужна сила (власть, мощь), содержание которой не ограничива­ется только его военными ресурсами, а включает в себя, помимо них, еще целый ряд составных элементов: промышленный по­тенциал; природные ресурсы; геостратегические преимущества;

численность населения; культурные характеристики (националь­ный характер); национальную мораль; качество дипломатии и

государственного руководства.

В отличие от Г. Моргеитау, другой влиятельный представи­тель школы политического реализма — А. Уолферс — стремится провести различие между силой (властью, мощью) и влиянием международных акторов. По его мнению, сила — это способ­ность актора изменить поведение других международных акторов путем принуждения. Влияние же — это его способность изме­нить указанное поведение посредством убеждения. В то же вре­мя он подчеркивал, что между силой и влиянием имеется опре­деленный континуум, что их различия не абсолютны (15). Одна­ко и в этом случае вопросы, связанные с определением силы того или иного государства, остаются нерешенными. Дело в том, что реалисты стремятся представить силу как исчисляемую характе­ристику государства, как величину, придающую действиям раз­личных государств более или менее однородный смысл. Соглас­но их подходу, подобно тому как в рыночной экономике стрем­ление предпринимателя к максимальному удовлетворению своих интересов определяется в терминах денег и прибыли, так и для государства реализация его национальных интересов резюмиру­ется в стремлении увеличить свою мощь и/или силу.

Но при таком подходе возникают две трудности. Первая из них связана с разнородностью составных элементов силы: ведь помимо вещественных компонентов, в нее включаются и такие, которые не поддаются сколь-либо точному измерению (напри­мер, национальный характер или качество государственного ру­ководства). На это, кстати, обращал внимание и Г. Моргентау, когда в полемике с «модернистами» сравнивал феномен власти с любовью, которая не поддается постижению при помощи рацио-

нальных средств (см.: об этом: 5, с. 169). Вторая трудность выте­кает из того, что понимание силы государства как его неотъемле­мого свойства изолирует его от той системы международных свя­зей, в которой она проявляется и проверяется и без которой лю­бые измерения силы нередко утрачивают свой смысл. В конеч­ном счете эти трудности обусловили то, что атрибутивное пони­мание силы стало одним из самых слабых мест школы полити­ческого реализма.

Пытаясь преодолеть этот недостаток, Р. Арон делает предме­том своего анализа не только различия между силой и влиянием, но также между силой и мощью, мощью и властью, соотношени­ем сил и властными отношениями (см.: 5, с. 58—80). Общее меж­ду ними он усматривает в том, что сила и мощь в международных отношениях, как и власть во внутриобщественных отношениях, зависят от ресурсов и связаны с насилием. Являясь привержен­цем веберовского подхода, Р. Арон исходит из того, что феномен власти включает три элемента: территорию, монополию на леги-тимное физическое насилие и институты. В международных от­ношениях, которые отличаются отсутствием монополии на леги-тимное насилие и слабой ролью институтов в урегулировании споров, свойственные для власти отношения командования и авторитета часто проявляются как прямое принуждение или уг­роза насилия. Здесь основная цель — не контроль над админис­тративными или институциональными механизмами, позволяю­щими осуществлять политическое и социальное влияние, а реа­лизация «вечных целей государства», которыми являются его бе­зопасность, сила и слава.

Власть тесно связана с мощью и силой государства. Однако их нельзя смешивать. Власть — понятие внутриполитическое, тогда как мощь относится к внешнеполитической характеристике го­сударства. Ориентация власти на внешнеполитические цели — свидетельство завоевательной политики. Но власть суверена — будь то наследный монарх или партийный лидер — отличается от власти завоевателя: первый стремится выглядеть легитимным вы­разителем общества, соответствовать его традициям и законам, второй же опирается (по крайней мере вначале) на откровенную силу. Таким образом, проявление властных отношений на меж­дународной арене связано с имперскими амбициями и тенден­циями¹. Отличие силы от мощи, с точки зрения Р. Арона, состоит

' В этой связи Р Арон, рассматривая политику США на международной арене, приходил к выводу о ее имперском характере (см : R. Aron. Repubhque unpenale. Les Etats-Unis dans Ie monde. 1945—1972. — Pans, 1973).

в том, что мощь международного актора — это его способность навязать свою волю другим. Иначе говоря, мощь — это социаль­ное отношение. Сила же — это лишь один из элементов мощи. Таким образом, различие между ними — это различие между по­тенциалом государства, его вещными и людскими ресурсами, с одной стороны, и человеческим отношением — с другой. Состав­ными элементами силы являются материальные, человеческие и моральные ресурсы государства (потенциальная сила), а также вооружения, армия (актуальная сила). Мощь — это использова­ние силы. Это способность повлиять не только на поведение, но и на чувства другого. Важный фактор мощи — мобилизация сил для эффективной внешней политики. Следует отличать наступа­тельную мощь (способность политической единицы навязать свою волю другим) и оборонительную мощь (способность не дать на­вязать себе волю других).

В структуре государственной мощи Р. Арон выделяет три ос­новных элемента: 1) среда (пространство, занимаемое полити­ческими единицами); 2) материалы и знания, находящиеся в их распоряжении, а также численность населения и возможности превращения определенной его части в солдат; 3) способность к коллективному действию (организация армии, дисциплина бой­цов, качество гражданского и военного управления в военное и в мирное время, солидарность граждан перед лицом испытаний благополучием или несчастьем). Лишь второй из этих элемен­тов, по его мнению, может быть назван силой. При этом Р. Арон подвергает критике различные варианты структуры государствен­ной мощи, представленные в работах сторонников американской школы политического реализма (например таких, как Г. Морген-тау, Н. Спайкмен, Р. Штеймец). Он отмечает, что их взгляды на структуру государственной мощи носят произвольный характер, не учитывают происходящих в ней с течением времени измене­ний, не отвечают условиям полноты. Но главный недостаток ука­занных взглядов состоит, по его мнению, в том, что они пред­ставляют мощь как измеримое явление, которое можно «взвесить на весах». Если бы это было так, подчеркивает Р. Арон, то любая война стала бы невозможной, т.к. ее результат был бы всем из­вестен заранее. Можно измерить силу государства, которая пред­ставляет собой его мускулы и вес. Но как мускулы и вес борца ничего не значат без его нервного импульса, решительности, изо­бретательности, так и сила государства ничего не значит без его мощи. О мощи того или иного государства можно судить лишь весьма условно, через ссылку на его силы, которые, в отличие от мощи, поддаются оценке (правда, только приблизительной). Го-

сударство, слабое с точки зрения наличных сил, может успешно противостоять гораздо более сильному противнику: так вьетнам­цы в отсутствие таких элементов силы, как развитая промышлен­ность, необходимое количество различных видов вооружений и т.п., нашли такие методы ведения войны, которые не позволили американцам добиться победы над ними.

Несмотря на то, что ему не удалось это полностью, заслугой Р. Арона явилось стремление преодолеть недостатки атрибутив­ного понимания силы. При этом он не останавливается и на би-хевиоральном понимании, связывающем ее с целями и поведе­нием государств на международной арене. Р. Арон идет дальше, пытаясь обосновать содержание мощи как человеческого (соци­ального) отношения. Можно сказать, что в определенной мере он сумел предвосхитить некоторые аспекты более позднего — структуралистского подхода к пониманию силы.

Основы этого подхода были заложены уже сторонниками те­ории взаимозависимости, получившими широкое распростране­ние в 70-е годы1. Р. Коохейн, Дж. Най и другие представители этой теории предприняли попытку поставить силу в зависимость от характера и природы широкого комплекса связей и взаимо­действий между государствами. Теоретики взаимозависимости обратили внимание на перераспределение силы во взаимодейст­вии международных акторов, на перемещение основного сопер­ничества между ними из военной сферы в сферы экономики, финансов и т.п. и на увеличение в этой связи возможностей ма­лых государств и частных субъектов международных отношений (см.: 11). При этом подчеркивается различие степеней уязвимос­ти одного и того же государства в различных функциональных сферах (подсистемах) международных отношений. В каждой из таких сфер (например, военная безопасность, энергетика, фи­нансовые трансферты, технология, сырье, морские ресурсы и т.п.) устанавливаются свои «правила игры», своя особая иерархия. Го­сударство, сильное в какой-либо одной или даже нескольких из этих сфер (например, военной, демографической, геополитичес­кой), может оказаться слабым в других (экономика, энергетика, торговля). Поэтому оценка действительной силы предполагает учет не только его преимуществ, но и сфер его уязвимости.

' Следует иметь в виду и то, что уже в 1945 г. американский исследователь А. Хиршман в работе «National Power and the Structure of the Foreign Trade» при­влек внимание к взаимосвязи, существующей между влиянием государства на мировой арене и структурой его внешней торговли, подчеркивая вытекающие из этого возможности формирования новых форм зависимости (цит по: 2, р. 149).

Так, например, было установлено, что существует корреля­ция между структурой внешней торговли того или иного государ­ства и его влиянием на мировой арене. В этом отношении пока­зателен пример американо-японских отношений, свидетельству­ющий о том, что в современных условиях межгосударственного соперничества на смену территориальным завоеваниям приходит дающее гораздо больше преимуществ завоевание рынков. За пе­риод с 1958 по 1989 гг. рост японского внешнеторгового экспорта составил 167%, что выглядит весьма впечатляюще по сравнению с 7% роста, которых добились в этой области за тот же период США. Важно, однако, то, что более 30% внешнеторговых опера­ций Японии по-прежнему выпадает на долю США, что делает ее в двусторонних отношениях более уязвимой, чем ее американс­кий партнер (16).

Таким образом, крупный вклад школы взаимозависимости состоит в том, что она показывает несостоятельность сведения феномена силы к ее военному компоненту, привлекает внимание к его вытеснению другими элементами данного феномена, и пре­жде всего такими, которые относятся к сфере экономики, фи­нансов, новых технологий и культуры. Вместе с тем следует при­знать, что некоторые выводы и положения указанной школы оказались явно преждевременными. Это касается прежде всего вывода об отмирании роли военной силы в отстаивании между­народными акторами своих интересов, стремления представить ее не отвечающей реалиямXX века, и, соответственно, приниже­ния методологического значения категории «сила» для анализа международных отношений. Ошибочность подобных позиций стала очевидной уже в 80-е годы в свете резко обострившейся международной обстановки. Последующие события — развал СССР и мировой социалистической системы, вооруженный кон­фликт 1991 года в зоне Персидского залива, как и вооруженные конфликты на территории бывшего Советского Союза — пока­зывают, что отказываться от понятия силы в изучении межгосу­дарственных взаимодействий и, следовательно, от традиций по­литического реализма пока не приходится. Другое дело, что эти традиции должны быть переосмыслены с учетом новых реалий и достижений других теоретических направлений, освобождены от односторонностей и абсолютизаций. Попытка такого переосмыс­ления и была предпринята сторонниками структуралистского по­нимания силы.

В соответствии с таким пониманием, в настоящее время на­иболее мощным средством достижения международными акто­рами своих целей становится «структурная сила» — способность обеспечить удовлетворение четырех социальных потребностей,

которые лежат в основе современной экономики: безопасность (в том числе и оборонительная мощь), знание, производство и финансы. Структурная сила изменяет рамки мировой экономи­ки, в которых взаимодействуют друг с другом современные акто­ры международных отношений. Она зависит не столько от меж­государственных отношений, сколько от системы, элементами которой являются различные типы потребления, способы пове­дения, образы жизни. Эта система не зависит от территориально­го деления мира. Власть над идеями, кредитами, технологиями и т.п. не нуждается в территориальных границах. Она распростра­няется через таких агентов, как банки, предприятия, средства мас­совой информации и т.п. Границы, которые прежде служили га­рантией безопасности, защищали национальную валюту и наци­ональную экономику, стали теперь проницаемыми. Структурная сила влияет на предмет, содержание и исход тех или иных меж­дународных переговоров, определяет правила игры в той или иной области международных отношений. Кроме того, что особенно важно, она используется ее обладателями для непосредственного воздействия на конкретных индивидов: производителей, потре­бителей, инвесторов, банкиров, клиентов банков, руководящих кадров, журналистов, преподавателей и т.д. Тем самым, считает С. Стренж, происходит формирование огромной внетерритори-альной транснациональной империи со столицей в Вашингтоне. В указанных основных измерениях глобальной политической эко­номии, считает она, США располагают более значительными сред­ствами влияния, чем кто-либо еще. Увеличивая их притягатель­ную власть, это влияние усиливается еще и тем обстоятельством, что США способны использовать все четыре измерения одновре­менно (17).

Рассматривая концепцию структурной силы, французские социологи международных отношений Б. Бади и М.-К. Смуц особо выделяют в ее составе такой элемент, как технология. Технологи­ческая мощь, подчеркивают они, является не просто продолже­нием экономической и торговой силы (или мощи), но играет и самостоятельную роль в системе средств международных акто­ров. Она лежит в основе трех решающих для международной де­ятельности феноменов: автономии решения актора в военной сфере, его политического влияния, а также культурной притяга­тельности (см.: 16, р. 155).

* * *

Завершая рассмотрение категорий целей и средств междуна­родных акторов, следует отметить, что, как и любые другие науч-

ные понятия, они носят исторический характер: их содержание развивается, наполняясь под влиянием изменений в объектив­ной реальности и обогащения теоретической базы науки новым содержанием. Вместе с тем в них имеются и определенные ус­тойчивые элементы, сохраняющие свое значение до тех пор, пока сохраняется деление мира на государственно-территориальные политические единицы. Эта устойчивость касается как совокуп­ности основных целей и средств, так и их традиционных компо­нентов (например, для силы — это военный компонент, для пе­реговоров — это торг, подкрепленный наличными ресурсами). Однако новые явления в международных отношениях, во-пер­вых, трансформируют иерархию и характер взаимодействия меж­ду этими традиционными компонентами, а во-вторых, добавля­ют к ним новые компоненты (так, к традиционным компонентам национального интереса, как цели международного актора, се­годня добавляются экологическая безопасность, требования, свя­занные с удовлетворением основных прав и свобод человека; в содержании силы на передний план все более заметно выдвига­ются характеристики, связанные с экономическим развитием и внутриполитической стабильностью, и т.п.). Картина еще больше усложняется ввиду «узурпирования» традиционных средств не­традиционными международными акторами (например, между­народной мафией) и появления нетрадиционных средств в арсе­нале традиционных акторов (новые средства коммуникации и мас­совой информации, используемые в межгосударственном сопер­ничестве). Поэтому при осмыслении того или иного междуна­родного события или процесса необходимо стремиться к учету всей совокупности влияющих на него обстоятельств и одновре­менно принимать во внимание относительность, несовершенст­во концептуальных орудий его анализа, избегая «окончательных», «одномерных» выводов, пытаясь выстроить несколько вариантов его причин и возможных путей дальнейшей эволюции. Некото­рыми ориентирами подобного анализа могут выступать принци­пы и нормы международных отношений.

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Demennic J.-f. Esquisse de problematique pour une sociologie des rela­tions intemationales. — Grenoble. 1977, p. 2.

2. Merle M. Sociologie des relations intemationales. — Paris, 1974.

3. Поздняков Э.А. Системный подход и международные отношения. - M., 1976.

4. Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. Изд. 2-е, т. 12, с. 718.

5. См.: Цыганков А.П. Ганс Моргентау: взгляд на внешнюю политику // Власть и демократия. Зарубежные ученые о политической науке. — М., 1992, с. 164.

6. Агоп R. Paix et Guerre entre les nations. — Paris, 1984, p. 82—87.

7. Duroselk J.-B. Tout empire p<rira. Une vision thcorique des relations intemationales. — Paris, 1982, p. 88.

8. Merle М. La politique etrang, re//Traite de science politique. — Paris, 1985, pp. 473-474; 522.

9. См. об этом: Государственные, национальные и классовые инте­ресы во внешней политике и международных отношениях // Мировая экономика и международные отношения. 1989, № 2, 70.

10. Удалое В.В. Баланс сил и баланс интересов // Международная жизнь, 1990, № 5, с. 19—20.

11. Кунадзе Г. Новое мышление тоже стареет. // Новое время, 1991, № 11.

12. См.: Chamay J.-P. Essai generate de la Strategic. — Paris, 1973, p. 75-77.

13. См.: Кукулка Ю. Проблемы теории международных отношений. - М., 1980, с. 126.

14. Баланс сил в мировой политике: теория и практика. Сборник статей под ред. академика АЕН России Э.А. Позднякова. — М., 1993, с. 11.

15. См. об этом: Senarclens P.de. La politique intemationale. — Paris, 1992, p. 24.

16.См. об этом: Badie В., Suouts M.-C. Le retoumement du monde. Sociologie de la scene intemationale. — Paris, 1992, p. 149.

17. Strange S. Toward a Theory of Transnational Empire //E.O. Czempi-el, J.N. Rosenau (eds). Approaches to World Politics for the 1990s. — Lexin-gton (Mass.), 1989.

18. Morgenthau H. Politics amond Nations. N.Y., 1955.

Глава IX

ПРОБЛЕМА ПРАВОВОГО РЕГУЛИРОВАНИЯ МЕЖДУНАРОДНЫХ ОТНОШЕНИЙ

Как свидетельствует история, различные социальные об­щности, взаимодействующие друг с другом на международной арене, всегда были заинтересованы в том, чтобы экономические и культурные обмены между государствами и гражданами, поли­тические и социальные процессы, выходящие за рамки межгосу­дарственных границ, сотрудничество, конфликты и даже войны осуществлялись в соответствии с определенными правилами, ре­гулирующими меру допустимого в данной области. Особую важ­ность проблема регулирования международных отношений при­обретает в наши дни, что связано с ростом взаимозависимости современного мира, обострением глобальных вызовов человечес­кой цивилизации в экологии и демографии, экономике и поли­тике, с распространением средств массового уничтожения и ос­тающейся реальной угрозой ядерной войны.

Основными социальными регуляторами общественных отно­шений, которые были выработаны человечеством в его истори­ческом развитии, стали правовые и моральные нормы. В сфере международных отношений они имеют свои существенные осо­бенности и отличия, характеризуются сложностью и вызывают неоднозначные трактовки и интерпретации в науке. Так, с одной стороны, исследователи справедливо отмечают общее возраста­ние уровня правового сознания в мире, повышение роли этичес­ких факторов в процессе создания, функционирования и разви­тия международного права (1), а с другой, — с неменьшим осно­ванием указывают на то, что как международная мораль, так и международное право продвинулись сравнительно недалеко в своем влиянии на характер взаимодействия государств и народов и потому не могут рассматриваться как эффективные регуляторы такого взаимодействия (2).

Такая неоднозначность в оценке регулирующей роли права и морали в международных отношениях вовсе не является свиде­тельством того, что эту роль можно не принимать во внимание и что во внешней политике государства действуют в полном соот­ветствии с учением Н. Макиавелли, согласно которому «разум­ный правитель не может и не должен оставаться верным своему обещанию, если это вредит его интересам и если отпала причи­на, побудившая его дать обещание» (3). Отмеченная неоднознач­ность подчеркивает лишь опасность упрощенного подхода к по­ниманию нравственного и правового аспектов международных отношений, их противоречивой социальной природы и истори­ческого характера. Она говорит как о несовершенстве и относи­тельности роли международной морали и международного права, так и о том, что поскольку мир не знает других средств регулиро­вания международных взаимодействий, постольку от их участни­ков требуется постоянное внимание к моральным и правовым принципам и нормам.

В данной связи в настоящей главе рассматриваются вопросы, связанные с регулятивной ролью международного права, его ос­новными принципами, а также взаимодействием права и морали в международных отношениях.