Quot;Новое время". He-фельетонист <Н. Ежов>. У графа Л. Н. Толстого

К графу Л. Н. Толстому я делал визит не в первый раз. В прошлом году,
прочитав в двух московских газетах "беседы" сотрудников с Толстым по поводу
дела Дрейфуса и видя, что в одной газете граф Толстой говорит одно, а в
другой совершенно противоположное, я решился проверить обоих "интервьюеров",
из которых один, а может быть и оба вместе, оказывались истинными
"сочинителями конца века", т. е., попросту говоря, Хлестаковыми и баронами
Мюнхгаузенами первой степени. Так оно, кажется, и было. Граф Толстой в
действительности говорил всем и каждому, что дело Дрейфуса лично ему мало
знакомо, что вообще это дело чуждо русских людей и русского интеллигентного
общества, что у нас у самих очень много неотложных и насущных вопросов и
лучше разрешать их, чем заниматься посторонними, а, главное, почти
неизвестными для нас делами.
- Я обоим сотрудникам отвечал одно и то же, что повторяю и теперь, -
говорил Л. Н. - Откуда я могу знать, виновен или невиновен Дрейфус? По
совести говоря, я этого не знаю. Меня спрашивают, хорошо или не хорошо
поступил Золя, вступившись за Дрейфуса? Опять-таки я скажу свое: не знаю.
Очень может быть, что это хорошо, а может быть, и вовсе нехорошо.
- Но один интервьюер говорил утвердительно, что вы поступок Золя одобрили,
а другой - что вы его осудили! - сказал я. - Кто из них ближе к истине?
- Ни тот, ни другой, - сказал, засмеявшись, Л. Н. - Впрочем, помнится, я
слегка склонился в ту сторону, что не дело писателя поднимать шум, но сейчас
же оговорился и опять подтвердил свою полную некомпетентность в этом весьма
сложном вопросе (*1*).
Я вам могу сказать, что слова мои вообще так искажаются в газетном
пересказе, что я бываю изумлен иногда, прочитав будто бы "свою" речь.
Приезжал ко мне недавно один господин и попросил позволения напечатать нашу
беседу. Я разрешил. Но слава богу, что этот визитер прислал мне свое писание
на предварительный просмотр: боже мой, чего только не сочинил автор статьи!
Я просто диву дался. Я, впрочем, поставил себе за правило: не протестовать,
не опровергать, что бы про меня ни сочинили, чего бы ни напутали. Как-то,
еще в шестидесятых годах, я по поводу одной литературной истории послал
письмо в редакцию "Русского Вестника", желая разъяснить дело (*2*). Мое
письмо появилось измененным, и потом на меня же возвели разные разности. С
тех пор я дал себе слово не возражать, какой бы вздор ни вложили в
приписанные мне речи. Так для меня лучше.
- Но как же публика-то? - заметил я. - Ей не будет лучше, если ее введут в
заблуждение.
Граф Толстой засмеялся и сказал:
- Ну, публике, конечно, не будет лучше!
Этот разговор мы вели на улице. Л. Н. шел на Пречистенку, к знакомым, я
его провожал.
- Вы внушаете мне доверие, - сказал Л. Н. - Поэтому обращаюсь к вам с
просьбой, которую прошу исполнить. Обещаете?
Я только поклонился и спросил, в чем состоит просьба Л. Н.
- Будьте добры, не печатайте нашей беседы. По крайней мере, не делайте
этого скоро. Можно так сделать?
Я немедленно обещал исполнить это легкое поручение и слово сдержал: целый
год не напечатал ни строчки о разговоре с Л. Н. Толстым по делу Дрейфуса,
хотя в то время этот разговор особенно мог бы пригодиться. Я бы и теперь не
сказал ничего, но случилось так, что на этот раз сам Л. Н. Толстой просил
меня написать по поводу новой газетной статейки, где Толстому приписаны
такие фразы, автором которых он быть решительно не желает.
Дело в том, что в одной из мелких московских газет "малой печати" недавно
появилось еще интервью с графом Л. Н. Толстым, имевшее темой близящиеся
торжества Пушкинского праздника. По словам интервьюера, выходит так, что
будто бы граф Л. Н. Толстой против всякого торжества в честь Пушкина и
говорил, что всего бы лучше почтить память поэта панихидой 26 мая, и только.
Грешный человек, я усумнился в верности этих слов и решил, что газетный
интервьюер, статья которого вообще написана впопыхах и бестолково, не мог
всего запомнить и что-нибудь напутал. И я решил снова пойти к графу
Толстому, чтобы разрешить мои недоумения. Я застал графа дома и начал
рекомендоваться вновь, но Л. Н. протянул руку, сказав:
- Да я вас отлично помню. Я читал ваш фельетон о духоборах... Прошу вас ко
мне, я совершенно свободен.
Поговорив об интересующем обоих нас предмете, я наконец достал газету, где
была помещена недавняя "беседа" с Толстым, и спросил, верно ли в ней все
сказанное автором? Толстой долго припоминал автора, потом мы вместе
прочитали статью.
- Интересно, интересно узнать, что-то я сказал? - говорил Л. Н придавая
своему голосу юмористический оттенок.
В конце концов вот что оказывается: да, Л. Н. Толстой против шума, помпы и
трескучих речей, он не любит ничего подобного (оттого Л. Н. и склонялся к
тому, что "подымать шум" Эмилю Золя, как писателю, может быть, и не
следовало), но предложение заменить торжество праздника только одной
панихидой 26 мая - этого Л. Н. Толстой никогда никому не говорил. Вообще он
такой "программы" не составлял (*3*).
- Автор это вообразил... что-нибудь спутал, ослышался! Ничего я такого и в
уме не держал... - удивленно говорил Толстой.
Я напомнил Л. Н что просьба его была исполнена, я не напечатал ни строки о
нашем прошлогоднем свидании. Как поступить теперь?
- А вот уж теперь, наоборот, я прошу вас исправить газетную ошибку! - живо
сказал Толстой. - Пожалуйста, сделайте это. Вообще напишите, что из каждого
моего намека и полунамека создаются целые периоды, теперь же прямо указано
то, чего я решительно не говорил... Удивительно! Это не мои слова.
Итак, узнав, что граф Л. Н. Толстой против всякой помпезности праздника,
запомнив, что граф склонялся к мнению, что никакой шум ничего не прибавит к
великому имени Пушкина, - газетный интервьюер все остальное приписал по
ошибке. Не худо, однако, всем интервьюерам памятовать одно: точность прежде
всего! Пусть это вышло случайно, но ни публике, ни графу Толстому, ни самой
редакции того издания, где напечатаны неверные сведения, от этого не легче.

Комментарии

He-фельетонист. У графа Л. Н. Толстого. - Новое время, 1899, 1 (18) марта,
No 8269.
Псевдоним принадлежит писателю и журналисту Николаю Михайловичу Ежову
(1862-1941). Ежов был у Толстого, по-видимому, 1 или 2 марта 1899 г. После
публикации интервью, по просьбе издателя Суворина, Ежов вторично посетил
Толстого 8 марта 1899 г. и передавал следующие слова писателя: "Ваш фельетон
относительно пушкинского праздника и меня написан верно, я не могу возразить
ни против единого слова" (см. Литературное наследство, т. 69, кн. 2, с.
319).

1* 5 февраля 1898 г. Т. Л. Толстая записала в дневнике слова отца, что
"нам, русским, странно заступаться за Дрейфуса, человека ничем не
замечательного, когда у нас столько исключительно хороших людей было
повешено, сослано, заключено на всю жизнь в одиночные тюрьмы"
(Сухотина-Толстая Т. Л. Дневник. М., 1979, с. 408).
2* Имеется в виду эпизод в декабре 1856 г., когда издатель "Русского
вестника" М. Н. Катков, обиженный на И. С. Тургенева за его сотрудничество с
"Современником", обвинил его в двуличии. Толстой написал опровержение в
защиту Тургенева и просил его напечатать. "Катков, согласившийся выполнить
мою просьбу, - рассказывал Толстой, - снабдил мой ответ такими
комментариями, что я поспешил остановить публикацию своего письма, чтобы
предотвратить их появление в печати" (Литературное наследство, т. 75, кн. 2,
с. 66).
3* "Этого Толстой никогда не говорил и не мог сказать, потому что Толстой
не поп и не ханжа", - комментировал Ежов приписанные Толстому слова о
"панихиде" в письме от 3 марта 1899 г. А. С. Суворину (Литературное
наследство, т. 69, кн. 2, с. 320).