БЕРЕЧЬ НАРОД – ВОТ ЕДИНСТВЕННАЯ ЗАБОТА ПРАВИТЕЛЯ.

Гегель считал, что к всемирно-историческим личностям мораль неприменима.

Вождь должен строить свою славу и почитание к себе – в противном случае ему не бывать вождём. Близость обедняет, уменьшает славу и почитание – и Сталин строго дозировал своё появление на людях.

Сталин старательно возводил здание своей славы и своего почитания. Без всего этого невозможна борьба народа.

Однако для себя большой человек должен сторониться, внутренне бежать от славы. Иначе он может быть страшен для народа.

Человек власти соткан из противоречивых свойств. Связывает их душа. Нет её – и нет вождя, нет его идеи, нет огня, связывающего его с народом. Все же западные поучения тысячелетий как раз считают отсутствие души в правителе вообще основным требованием к человеку власти. Западные представления в слишком многом не соответствуют взглядам и привычкам русского, особенно на верховную власть. Достаточно почитать молитву "О даровании православного царства". Православная церковь закрепляла свой, русский взгляд. Взгляд этот с наибольшей полнотой выразил великий князь Александр Ярославич (1220-1263), за победу над шведскими рыцарями в 1240 году на реке Неве, прозванный Невским. Через два года, 5 апреля 1242 года, он разгромит немецких псов-рыцарей на льду Чудского озера, остановив их доселе успешное продвижение на восток. Александр Ярославич, ещё в большом здравии и силе принял монашеский сан. Постриглась в монахини и его жена. Душевное являлось наиболее важным для сего великого правителя, причисленного православной церковью к лику святых [76].

Запад, однако, упрямо навязывает свой образ жизни. Что ж это за колонизаторские замашки: ломать другие жизни под свою?… Не без умысла, всеконечно, ибо Запад давно уже стремится изменить характер русского народа под свои интересы.

Если русский народ поднимется за вождём, это будет вал небывалой высоты и сокрушающей мощи. Никто и ничто не устоят. Именно так произошло в 1941-1945 годах.

А тогда народ был благодарен вождю за то, что он не положил страну к стопам хозяев мировой экономики – США (нет, не будет натяжкой или злобствованием называть эту страну Большим Сейфом, название точно отражает нутро и дух американской цивилизации), после войны абсолютно господствующих и повелевающих всем миром, кроме сталинской Большой России в образе Советского Союза.

Народ видел, что жизнь заметно изменяется к лучшему.

Народ чувствовал себя под защитой могучей власти, которую воплощал собой Иосиф Сталин. Жизнь и покой народа защищали победоносные Вооружённые Силы гроза и смертный ужас всех недругов Большой России. Служба в армии была почётна. Милиция самоотверженно боролась с расхитителями народного добра, бандитами и ворьём. Разгул вооружённого бандитизма оказался сведён на нет уже к концу 40-х годов – и это после того обилия оружия, которое оставалось на полях и в лесах сражений. Правда, настоящей основы для бандитизма не было (и впрямь, что значит социалистическое государство рядом со свинствами общества частной собственности). Присутствовала лишь порочная природа человека. Собственность была прочно государственной. Личная – чересчур незначительна, дабы из-за неё ставить на кон свободу или даже жизнь, хотя ставили…

В обществе, где каждый мог найти работу, проституция находилась под запретом и наказывалась как одна из разновидностей злостного тунеядства. Все виды полового извращения закон преследовал (на подлостях и мерзостях никто не делал деньги).

Народ гордился своим Отечеством.

Народ искренне переживал смерть Сталина.

"Повесть временных лет" глаголит о смерти князя Владимира в июле 1015 года: "…сошлись люди без числа и плакали по нём – бояре как по заступнике страны, бедные же как о своём заступнике и кормителе".

Именно так и было всё во вторую седмицу март 1953 года. Тяжёлая рука правителя не всегда воспринимается народом как бедствие, если она оделяет по праву и закону, если она защищает по своей святой обязанности и если правитель держит себя достойно (не пьянствует, не мочится прилюдно, не дирижирует оркестром в хмельном угаре, не кривляется в выступлениях, ровно умалишенный, и не лжёт без конца). Некоторое представление об этом даёт письмо от одного из моих читателей летом 1993 года. Я привёл его в своей книге "Мы есть и будем" на 262-263 страницах.

"Уважаемый товарищ Власов!

Читаю и перечитываю твои статьи в газете "Советская Россия". Нравятся они мне правдивостью, смелостью. Но кое-что и недоумение вызывает. Опять эти набившие оскомину выражения "казарменный социализм", "командно-административная", "реки крови" и т.д.

Семьдесят лет прожил, но ни одного дня не жил в казарменном социализме, если не считать армейские казармы. А без командно-административной системы мы не выживем. Что с кровью – так она и тогда лилась, льётся и теперь.

Возрождается КПСС? Я в партию вступил в 1945-м, а вышел из неё в 1970 г. Только вступал я в ВКП(б).

А тогда партия была другой. И разлагаться она начала не в 60-70 гг., а в послевоенные годы… Не плюйте на историю. Живите для народа. Добейтесь того, чтобы президента, если такая должность сохранится, народ приветствовал бы, любил бы, верил бы ему, как в своё время верил своему вождю.

Я сталинист, как сейчас таких называют. Но я им не был обласкан. Я простой рабочий (был) – пенсионер. Не нажил капиталов. 70 лет прожил, но не смог приобрести приличной одежды. С августа 1942-го по май 1943-го (два месяца в госпитале) – беспрерывные бои, в мае новое ранение, десять месяцев в госпитале. С апреля 1944 г. снова в армии. Крови пролито много. Вшей покормил вдоволь – но ни одной награды.

…г-н Чубайс на всю страну утверждает: "Пусть выживет сильнейший!"

Этот волчий закон хорош для шахтёров (тогда они раскольнически шли на сговоры с правительством Ельцина. – Ю.В.) и предпринимателей всех мастей, но не для врачей, учителей, пенсионеров и вообще всех остальных, в т.ч. и армии.

Г-ну Шумейко как-то сказали, что раньше цены были очень низкие, на что он ответил, что и зарплаты были символические.

Докладываю: в 1941-м, перед войной, я, 17-летний рабочий на заводе, получал сначала 450 руб., потом 650 руб.

На базаре картошка была 3 руб. (мера: 16 кг), мясо было 3 руб. кг. Подсчитай, что чего и сколько я мог купить на эти деньги.

Плохо было с промтоварами. Это было.

Но я был сыт. Я не думал о том, что буду кушать завтра. И дети мои почти даром посещали д/сады, были в п/лагерях, даже на черноморском побережье.

Попробуй сейчас!

Т.Власов! Написал тебе просто так, от души. Накипело, а поделиться не с кем. Извините за почерк. Руки больные. Прошу прощения за текст.

Даёшь новые интересные публикации, только без "тирании" в прошлом.

г.Волгоград. ШешинН.И" [77].

Нравится нам или нет, но смерть Сталина убедительно показала любовь народа к нему, а последующие десятилетия лишь подтвердили сей факт с неизменностью. У народа своё понимание руководителя. Оно в корне расходится с пониманием интеллигента, и тем более прозападно настроенного. Народ определяет своё отношение от буден жизни: справедливости труда, забот, надёжности существования, наименьшего произвола властей, невозможности жировать преступникам и махинаторам от власти и ворам, то есть всей тяготы жизни.

По смерти Сталина к мечу жадно и нетерпеливо потянулось сразу несколько рук, рукоять ухватила рука не национального вождя. Да и откуда ей было взяться там… национальной?…

Грозная тень вождя с недоумением взирает на нас из прошлого. Тот ли это народ, с которым он возродил великую дежаву, сломал хребет гитлеровской Германии, выстоял перед "атомным" шантажом заросшей салом Америки?…

Неужели вся история людей – это только метания из одной крайности устройства жизни в другую?

ГЛАВА IV

2 ноября 1917 года (по старому стилю) бывший военный министр Александр Иванович Верховский напечатал письмо в горьковской "Новой Жизни", которая тогда прочно и надолго заняла противоленинскую сторону:

"Я глубоко возмущен тем, что меня, не спросив, включили в список министров (Совет Народных Комиссаров. – Ю.В.). Ни в какие соглашения с большевиками я не пойду, так как люди эти, всё обещая, ничего не дадут. Вместо мира междоусобная война, вместо хлеба – голод, вместо свободы – грабежи, анархия и убийства.

Мир может дать только правительство, признанное всей страной. Крестьяне, юг, казачество соглашения с большевиками не признают.

Я боролся за активную политику мира, но никогда не пойду вместе с людьми, у которых руки в крови от предательского убийства.

Мы должны спасти страну от анархии. Нужно бороться за порядок, а большевики ничего, кроме позора, не дают".

Это была и позиция генерала Духонина.

Верховский сразу же после обнародования письма рванул в Ставку. 4 ноября он уже в Могилеве вместе с В. М. Черновым – вожаком разношерстной партии эсеров, и видными эсерами Шохерманом и Фейтом. Все они выступили на заседании Общеармейского комитета у Перекрёстова. Материальную силу новой власти пытались сломать словоговорением. Россия продолжала захлебываться словами.

Из Бюллетеня No 16 от 12 ноября 1917 года, выпущенного Общеармейским комитетом при Ставке:

"Вчера утром в Ставке получено было сообщение, что назначенный Советом Народных Комиссаров на должность Верховного главнокомандующего прапорщик Крыленко решил выехать в течение дня через Псков и Двинск в Ставку, лично завязав по дороге в Двинске мирные переговоры с немцами, для чего он распорядился приготовить пять офицеров, знающих немецкий язык.

Выехал прапорщик Крыленко из Петрограда в 16 час. 30 мин. и вечером прибыл в Псков…"

В субботу 18 ноября Ставку покинули иностранные военные представители генералы Бартер (Англия), Лавернь (Франция) и Ромей (Италия).

Генерал Духонин Ставку покинуть отказался, заявив, по воспоминаниям А. Дикгоф-Деренталя: "Совесть моя чиста! Я действовал всё время с демократией (различными войсковыми и гражданскими комитетами. – Ю.В.) и на благо родины. Я не могу бежать. Я не Керенский!…"

В ночь с 18-го на 19 ноября генерал Корнилов ушёл из быховского заточения под охраной верных текинцев. Тогда же власть в городе принял на себя Военно-Революционный Комитет под председательством Усанова.

19 ноября Могилёв покинули последние роты ударников (сплошь офицерские, сплошь настроенные монархически). Опоздай они – и быть большой драке.

С воцарением недели, в понедельник 20 ноября около одиннадцати утра к Ставке прошёл первый из прибывших петроградских отрядов – столичные солдаты запасного гвардейского полка. Через час на улицы города вступили и матросские отряды. Как пишет очевидец тех событий Лелевич, "в чёрных папахах, широких тёмных шинелях, с винтовками за плечами, они казались воплощённой мощью" [78].

20 ноября Крыленко (1885-1938), партийная кличка – товарищ Абрам, издал приказ:

"Именем революции ко всем солдатам революционной армии и флота.

Товарищи! Сего числа я вступил в Могилев во главе революционных войск. Окруженная со всех сторон Ставка сдалась без боя…"

И далее из работы Лелевича:

"26 ноября в новой газете "Революционная Ставка" No1, появилось следующее сообщение:

"В 10 часов утра 20 ноября Верховный главнокомандующий Крыленко со своим личным штабом вступил в Могилёв. В помещении Военно-Революционного Комитета тов. Крыленко был встречен "Марсельезой" хора трубачей Георгиевского батальона и делегациями. После обмена приветствиями Главковерх отправился в Ставку, чины которой были подвергнуты накануне домашнему аресту… Накануне ночью генерал Корнилов… бежал из Быхова с четырьмя охранявшими его эскадронами текинцев… Со станции (могилёвской. – Ю.В.) было получено известие, что возбужденная толпа окружила вагон Главковерха, куда был приведён для обеспечения его личной безопасности генерал Духонин (для последующей расправы в Петрограде. Ю.В.)… Возбужденная группа матросов и солдат собралась около вагона и скоро многотысячная толпа… стала осаждать вагон… Генерал Духонин был вытащен разъярённой толпой и убит… Вечером чины штаба Ставки, арестованные домашним арестом в гостинице "Бристоль", были освобождены и вернулись к исполнению своих обязанностей… Начальники отделов Ставки и весь её состав были представлены новому Главковерху. Они единодушно обещали работать на пользу армии…" [79]

Отголоски ураганных событий. Книжные прочерки вместо живых людей. Тени бурного движения в буквах и строках…

А ведь это были живые люди, каждый одержимый своей идеей и страстью. По-настощему мы и не знаем их. Мораль того времени и события со всем множеством сложнейших обстоятельств поняты и знакомы нам лишь отчасти. Теперь из своего "далёко" мы самоуверенно судим их (я не исключаю и себя).

Из воспоминаний уполномоченного ДПТУ Западных железных дорог Евгения Прокопца:

"В дни, предшествовавшие вступлению советских отрядов в Могилёв, могилёвцы бегали справляться о новостях на вокзал (телеграфное агенство перестало работать, онемели и газеты. – Ю.В.). С такой целью пришёл я на вокзал под вечер 20 ноября 1917 года – в день вступления войск тов. Крыленко.

Когда я вышел на перрон, мне сразу бросился в глаза поезд, составленный из классных вагонов. Перед ним волновалась толпа, залившая перрон. В толпе то тут, то там мелькали бурые папахи матросов. Говорили, что в одном из вагонов находится арестованный генерал Духонин. Раздавались угрожающие возгласы, требующие немедленного расстрела пленника…

Я обошёл поезд и подошёл к вагону с другой стороны. Здесь тоже волновалась громадная толпа… Толпу составляли крестьяне, матросы, солдаты – все прибывшие с воинской платформы… Неожиданно на площадке, где только что стоял Духонин, появился высокий, здоровенный матрос в огромной бурой папахе… Не дослушав его, я перешёл на перрон по другую сторону поезда.

Вдруг в толпе молнией пронеслась весть, что Духонин убит. Толпа хлынула на другую сторону поезда, откуда я только что ушёл. Возникла страшная давка.

Матросы из охраны поезда стали разгонять толпу и, когда она поредела, я увидел перед вагоном какую-то окровавленную массу. Это был труп Духонина…

… после речи матроса толпа снова потребовала Духонина. Его вывели, с него сорвали погоны, и тот же высокий матрос ударом немецкого штыка (узковатого тесака чуть ли ни в полметра длинной. – Ю.В.) сбросил его в толпу, которая с каким-то стихийным… криком (упоения. – Ю.В.) растерзала бывшего главнокомандующего. Я слышал, как находившийся тут же крестьянин заметил: "Так ему и нужно собаке! Его и хоронить не надо. Его в помойную яму нужно спустить"… это был суровый огонь фанатизма и классовой ненависти" [80].

Революционная демократия жаждала крови. Большевистские газеты не зряшно потрудились. Почти каждый в России уяснил тогда: без крови народная свобода не может утвердиться. Настало время пустить под нож имущие классы и офицерство.

Ленинское прославление насилия, внедрение классовой розни делали гражданскую войну неизбежной. Гражданская война давала превосходную возможность для очищения общества по-ленински, поскольку уже всё можно было списывать на необходимые меры. Ленин и прочесал русское общество самым частым гребнем террора. Бывшие имущие сословия вовсе исчезли, поредел и массив "трудящегося и эксплуатируемого народа", декларацию от имени которого примет III Всероссийский съезд рабочих, солдатских и крестьянских депутатов (10-18 января 1918 года). Этот же съезд и объявит Россию Российской Социалистической Федеративной Советской Республикой (РСФСР), лишив её тысячелетнего первородного имени.

Ленин… Люди подобного закала не часто встречаются…

А теперь посмотрим, откуда пришли эти тучи с кровавыми ливнями. Что и как притекало в программы и сознание большевизма и их вождя – Ленина.

Послушаем голоса их пророков и предтечей.

Париж.

Дантон! Великий муж революции! Голосина у него по преданию был не дай Боже…

26 ноября 1793 года Жорж Жак Дантон (1759-1794) выступает в Конвенте. Он говорит о революции и терроре:

"…Народ требует, чтобы террор был поставлен в порядок дня, но он хочет, чтобы террор был применён к действительным врагам Республики, и только к ним, то есть к аристократам, эгоистам, заговорщикам и изменникам, агентам иностранных правительств, но народ не хочет, чтобы всякий, кто родился без революционного пыла, в силу одного этого считался виновным…

Единственно, чего народ хочет теперь, это – сильного и энергичного правительства…

Покараем виновных и покараем беспощадно – и народ признает, что мы достойны его…" [81]

3 декабря 1793 года Дантон, выступая в клубе якобинцев, заявляет:

"…Конституция должна безмолствовать в тот момент, когда народ занят уничтожением и устрашением своих врагов посредством революционных действий… Но, граждане, я предостерегаю против тех, кто хотел бы повести народ за пределы революции и стал бы предлагать ультрареволюционные меры… конституция должна безмолствовать…

Я всегда буду идти об руку с народом…" [82]

24 января 1794 года Дантон выступает в Конвенте. Он говорит о революционной законности:

"Граждане… Революцию нельзя творить в геометрических формах. Революционные меры неминуемо – хотя бы временно – тяжело ложатся даже на честных граждан…

Будем помнить, что, слишком прислушиваясь к голосу справедливости, мы рискуем впасть в опасность чрезмерной снисходительности и дать таким образом оружие против себя нашим врагам ‹…›

Итак, воспользуйтесь… моментом, чтобы направить верные удары против врагов родины, избежать ошибок или исправить их…

Я предлагаю сосредоточить всё наше внимание на том, каким образом обеспечить правосудие, – скорое, верное и без ущерба для революционного движения…

Национальный Конвент только потому победил своих врагов, что он был истинно народным…" [83]

Всё это слово в слово мог сказать Ленин. Это вдохновляло Ленина, укрепляло в сознании того, что капитализм – тот враг, который не уйдёт с исторической сцены по своей воле. Нужен заступ могильщика. Ленин с яростью вогнал заступ в землю…

Интересны выступления Дантона на темы: "По поводу домашних обысков", "Республика единая и неделимая", "Париж – народная столица", "Налог на богатых", "Твёрдые цены на хлеб", "Революция и террор", "Семья и школа"…

Робеспьер уточнит Дантона, заявив, что "террор есть не что иное, как быстрая, срочная и непреклонная справедливость".

В сентябре 1793 года Конвент издаст декрет: "Поставить террор в порядок дня!"

Один из призывов якобинцев утверждал: "Уничтожая негодяев, мы, тем самым, защищаем жизнь целых поколений…"

Дантон будет казнён своей любимой революцией. 5 апреля 1794 года под крики толпы на Гревской площади гильотина срежет ему голову. Крупная, тяжёлая башка с выпуклым лбищем, ещё открытыми гневно выпуклыми глазищами, толстыми губами (до последнего мига они изрыгали отборный мат) и курчавыми волосами грузно скатится в корзину.

Кто теперь прокричит о революции столь оглушающе громко, как эта башка? После покойного Мирабо её хозяин был, слов нет, вторым оратором Франции.

Палач Сансон ухватит её за волосы и высоко поднимет: пусть каждый полюбуется: сам Дантон! Его башка!…

Кровь ручьём лилась с обрезка шеи. Лицо превращалась в синюю маску…

Париж в ту пору населяли 600 тыс. человек [84]. Сотни тысяч глоток в тот день наверняка орали: "Да здравствует революция!"

Сансон улыбался: ещё бы, его рука держала голову короля Людовига XVI (гражданина Капета), потом Марии Антуаннеты, потом… да вот Дантона!…

Каждую Сансон потом швырнёт в корзину.

Потом… потом он будет держать голову самого Робеспьера. Сансон запомнит: с утра стояло невозможное июльское марево. Всё таяло от нещадной жары, когда он взводил лезвие гильотины над головой Робеспьера. Вождь якобинцев производил впечатление если не сломленного человека, то ко всему безучастного. Он не замечал ничего – ни рёва переполненной площади, ни смертного блеска лезвия над головой, ни своих товарищей, ждущих за ним казни. Робеспьер, казалось, был погружён в одну упорную мысль, самую последнюю мысль. В тот день ему было 36 лет…

Дантон лишился головы в 35 лет. Его второй жене, Луизе Желе, не исполнилось и семнадцати. Он очень был жаден до жизни, этот юрист…

Глагол времён! Металла звон!

Твой страшный глас меня смущает,

Зовёт меня, зовёт твой стон…

Державин.

Наполеон вспоминал на Святой Елене:

"Марат был умён, но немножко сумасшедший… Он боролся один против всех. Вообще это был очень странный человек и… крупная историческая личность… Немногие люди имели больше… влияния на исторические события. Марата я люблю, потому что он всегда был искренним и говорил, что думал…

Робеспьера никогда вполне не узнает история, это был настоящий предводитель партии…" [85]

И он же, Наполеон, говорил на Святой Елене, поджидая смерть: "Когда дело заходит о заговоре, всё позволительно".

На Святой Елене Наполеон не жил, он ожидал смерть, и она пришла, когда он был совсем не старый…

И снова глубокая ночь. И снова свидание с самим с собой, лиирм к лицу.

Чаще всего очень тяжёлые свидания…

Ван Гог говорил "Я не умею сдерживаться. Мои убеждения настолько неотделимы от меня, что порой прямо-таки держат меня за глотку" [86].

Я чувствую: мои – крепко держат меня за глотку. Такая хватка – и смерть не разожмёт…

В книге тюремно-колымских воспоминаний сына священника, а по выпавшей невозможно горькой судьбине – летописца и узника десятилетий(!) гулаговской Руси Варлаама Тихоновича Шаламова читаем (случилось это в самое начало 1940-х годов):

"Несколько месяцев назад младший лейтенант Постников задержал беглеца вести на Кадыкчан за десять-пятнадцать километров ему не хотелось, и младший лейтенант застрелил беглеца на месте…

Не утруждая себя доставкой задержанного заключённого на Аркагалу, молодой лейтенант Постников отрубил топором обе кисти беглеца (несомненно, ещё теплые и мягкие живой кровью. – Ю.В.), сложил их в сумку и повёз рапорт о поимке арестанта.

А беглец встал и ночью пришёл в наш барак, бледный, потерявший много крови, говорить он не мог, а только протягивал руки (культи. – Ю.В.)…

Постников был светлый блондин… северного, голубоглазого, поморского склада – чуть выше среднего роста. Самый-самый обыкновенный человек… Помню, вглядывался я жадно, ловя хоть ничтожную отметку… ломброзовского типа (преступной предопределённости от рождения. – Ю.В.) на… лице младшего лейтенанта Постникова…" [87]

Напрасно Варлаам Тихонович вглядывался: он стоял перед "самым-самым обыкновенным человеком". Неправедное, лихое время сделало обычных людей подобными зверям. Предупреждал же Достоевский, что без Бога всё станет возможным.

Революционная демократия могла утвердить себя только кровью: через кровь сделать народ и государство другими. Поэтому Сталин ничего особенного и не совершал. Он обратился к привычному опыту революций, предусмотренному марксизмом, – произволу (диктатуре пролетариата). Именно неограниченный террор обеспечивал сохранение власти. Это было в полном согласии с догмами Маркса и Ленина. Сталин допустил лишь одно отклонение от буквы учения: распространил террор и на своих соратников, заодно и на карателей, а народ он продолжал бить так же, как Ленин и все прочие (возможно, размах всё же оказался пошире). Вот это избиение души и тела революции Сталину до сих пор простить не могут, особливо русскоязычная часть пострадавших, густо обсеменившая-"таки" новую Россию, хотя русских погибло много больше.

Будь Сталин против революционного избиения народа (террора), он не ввёл бы в обиход пытки, не держал бы на ответственных постах таких отъявленных негодяев, как Ягода, Ежов, Берия и т.п., да и вообще не стал бы большевиком, стержень в учении которых – безграничное насилие и уничтожение Отечества (замена его на искусственный советский патриотизм и искусственную общность людей под наименованием "советская").

Государственное убийство оказывается настолько заурядным делом – не будет преувеличением присказка: раз, два – и слетела голова!

Революционное избиение, террор, революционное насилие, диктатура, карательные действия… – слова бумажные, свыклись с ними. А людей унижали, мордовали, пытали, насиловали, загоняли в лагеря и землю. Сколько народа извели, сколько общих расправ, будничных, деловых… Сколько жизней загноили, сгубили, в муках сжили со свету, сколько страха посеяли…

Новую нравственность вбивали страхом. Но никогда никто не утвердит ни одного морального правила страхом.

Такой вождь был дан Провидением. И вот с таким выстояли в Отечественную, и после – под атомным шантажом высокомерного Вашингтона…

Имела Россия прежде своего вождя. Он народ берёг. Его с женой и детьми убили ("Выведи Романовых из вагона. Дай я ему в рожу плюну!…").

Так что сами выбрали отца-владыку. Не случайно он таким оказался. Приходится платить по счетам истории.

– Все ли спокойно в народе?

– Нет. Император убит.

Кто-то о новой свободе

На площадях говорит…

А.БЛОК

Когда Сталин видел угрозу своей власти, даже ничтожную, он не выбирал между законом, интересами страны и собой. Он всегда убивал.

Впрочем, Лярошфуко принадлежит изречение: "Порою из дурных качеств складываются великие таланты". Это очень соответствовало жизни Сталина. На единовластии он создал неразрушаемый государственный монолит, скреплённый кровью миллионных жертв.

Иван Грозный назидал: "Видишь ли яко апостол страхом повелевает спасать…"

Варварский патриотизм Сталина.

Но всё это не касалось молодости, не касалось страстей людей. Люди влюблялись, страдали, тайком верили в своё бессмертие. Сочиняли стихи. Слушали музыку. Пели. Завороженные красотой, встречали восходы и жили вполне довольные собой. Жизнь никак нельзя было назвать унылой…

Да, наше вчера было дивно:

Речь затихала в речах,

губы теснились к губам!

Гёте. Свидание.

Сталин по своим ссылкам имел достаточное представление о народе, живя в самом пекле его. Вынес представление о том, что люди только уважением платят за твёрдость, граничащую с жестокостью. И даже просто кровавая жестокость ими весьма почитается.

Впрочем, жестокость вождя была осенена идеей. Она не была голым удовольствием мясника. Здесь упоение мясника рождалось из великих философских и социальных формул о счастье и будущем человечества.

Сталин принял государство от Ленина. Он должен был действовать по догмам марксисткого учения. Не мог не действовать так, ибо всё здание государства рабочих и крестьян покоилось на принуждении. А это было именно государство рабочих и крестьян, не только имевшее, но и принявшее со временем ещё более уродливый вид. Избиение народа здесь значилось под именем диктатуры пролетариата, а диктатура всегда есть неограниченное насилие.