Редистрибуция живого труда —

экономическая основа Казарменного Коммунизма (КК)

«Здесь мерилом работы считают усталость…»

И. Кормильцев. Скованные

Для архаичных обществ характерным было особое чувст­во слияния человека-труженика с землей, или, как писал К. Маркс, «природное единство труда с его вещными предпо­сылками», при котором человек отно­сится к земле «как к неорганической природе своей субъек­тивности». Этот симбиоз труженика и земли приводил в самых ранних архаичных обществах, разде­ленных временем и пространством, к весьма сходным резуль­татам. Первоначально «восходящая» редистрибуция (рента-налог) в восточных обществах имела характер не взимания каких-то поборов (хотя и они встречались), а отчуждения живого труда. И в силу слитности труженика с землей отдавание труда на общественные нужды означало и выделение на те же самые нужды части земли (С. 55-56). Самой ранней формой налога на Востоке были, т. о., не платежи продуктами, полученными на общинной земле, а выделение государству наиболее плодо­родной части этой земли. Так было в Шумере, в древнекитай­ском государстве Шан-Инь, в империи Тауантинсуйу и в ряде других архаичных образований аналогичного типа: помимо та­ких форм налога, как ирригационные и строительные повин­ности и повинность воинского ополчения, вся земля общины делилась на три части: царские поля, храмовые поля и поля простых общинников. «...В Тауантинсуйу индейцы не „плати­ли" налога в ином виде, как только трудом. Трудовая повин­ность — обработка „полей Инки и Солнца", служба в армии, мита в рудниках и хозяйствах — все это своеобразные формы государственного налога...». Большой ошибкой бы­ло бы рассматривать выполнение этих трудовых повинностей как нечто чисто принудительное, насильственное. На ранних этапах развития государства эти общественные работы воспри­нимались тружениками именно как общественные, т. е. на­правленные на общее благо, и объективно в значительной сте­пени таковыми и являлись. Урожай с царских и храмовых по­лей имел страховое предназначение; строительство каналов и дамб, дорог и крепостей, храмов и гробниц также восприни­малось как важное дело, направленное на общую пользу. Поэ­тому труд на общественных работах ранней древности имел сакральный характер. Выполняющие его свободные общинники рассматривают этот труд «и как повинность, и как почетную общественную обязанность (долг), и даже подчас как большой праздник труда, некий триумф принципа реципрокности: все помогают властям, власти заботятся обо всех, все правильно, все разумно, все хорошо, да еще и по завершению работ гря­дет большое торжество, ритуал с обрядами, танцами, музыкой, угощением и т. п.» Во всех архаичных обществах зафиксирована забота властей о питании, здоровье, регуляр­ном отдыхе общинников, выполняющих подобные работы, воз­награждение их ритуальным пиршеством после их завер­шения. На самих работах царил дух трудового энтузиазма. Почетный характер этих работ подтверждается хотя бы тем фактом, что именно свободные, и только они (в том числе царские и храмовые чиновники, писцы и др.) привлекались к ним, а обряд первой борозды совершало первое лицо в госу­дарстве — будь то фараон, Инка или «сын неба» (С. 56-57). В Вавилонии действовал «принцип поголовного участия всех граждан, вклю­чая самого царя, в строительных, прежде всего ирригацион­ных, общественных работах». К тому же общинные повинности существовали и в государствах античного типа (древнегреческие полисные литургии), поэтому их нельзя счи­тать сугубо восточными или особой формой зависимого труда.

Однако со временем положение менялось. Всё большая часть продукта, производимого на царских и храмовых по­лях, шла не на общественные нужды, а на паразитическое («престижное») потребление господствующей верхушки. Соот­ветственно, такой труд все более терял характер первобытно-коммунистической реципрокции с ее добровольностью и при­обретал характер редистрибуции со свойственной ей принуди­тельностью. Свободные ранее общинники превращаются в «царских людей», которые всеми силами пытаются уклониться от трудовой повинности. И вот уже в Египте Среднего царства (конец III — середина II тысячелетия до н. э.) «царских лю­дей» загоняют в охраняемые лагеря, подчиненные «Ведомству поставщиков людей», объединяют в отряды и под наблюдением надсмотрщиков гонят на царские работы. Казна обеспечивает их орудиями труда, семенами и пайком. Если работник убе­гал, в лагерь заключалась его семья. Одновременно те же самые процессы имеют место и в Шумере, где в конце III тысячелетия до н. э. утвер­дилась уже знакомая нам III династия Ура. Если АСП в целом экономически базируется на сочетании государственной бар­щины с государственным оброком, то в рамках архаичного КК (к рассмотрению которого мы сейчас вплотную подступаем) — этой особой фазы АСП — всецело доминирует именно, госу­дарственная барщина. Редистрибуция овеществленного труда (оброк) предполагает наличие у производителя определенных прав собственности на средства производства (в .виде права пользования и даже владения) и, соответственно, определен­ной автономии в процессе производства, а следовательно — и в личной жизни. У человека появляется рудиментарное Поле Личной Автономии. Ведь сначала он сам производит продукт, а уже потом этот продукт у него отчуждается в виде ренты-налога. При этом какая-то часть продукта может оставаться, накапливаться и создавать, т. о., возможность товарообмена; отношения пользования и владения могут постепенно эволюционировать в направлении частной собственности (как это однажды произошло на южной оконечности Балкан, породив «греческое чудо», а вместе с ним и европейскую модель разви­тия) (С. 57-58).

В рамках КК максимально возможная часть «платежей» государству осуществляется в форме живого труда. Присваива­ется уже не овеществленный продукт труда, а сама личность производителя. Он уже не организатор собственного производ­ства, его труд — под жестким контролем надсмотрщика, вся­кая автономия личности уничтожена. Не может быть и речи о каких-то рудиментах собственности, а тем более об эволюции ее в сторону полной частной. Личное накопление невозможно — невозможен и товарообмен. КК — это грандиозные обще­ственные работы, тотальная регуляция, жизнь по плану — короче говоря, полное подавление человеческой свободы. Поле Личной Автономии «ужимается» до размеров геометрической точки.

Конечно, в чистом виде КК невозможен. Встречаются в казарменных социумах и крохотные личные наделы работни­ков (когда государство не желает тратиться на пайки и «до­веряет» содержание работника ему самому), и зародышевые элементы рынка и обмена (в меновой форме и на локальном уровне). Иногда за «царским человеком» закрепляют опреде­ленный участок земли — не как объект собственности, а как условие успешного труда на государство, т. е. такой «царский человек» выступает не как субъект собственности, а в сугубо функциональной роли носителя рабочей силы. Поэтому землю дают лишь тому, кто способен ее обрабатывать, и отбирают тогда, когда способность к труду потеряна. Действует своеоб­разное «трудовое начало» в общественном правосознании: «землю тем, кто ее обрабатывает», т. е. тем, кто может ис­правно платить ренту-налог государству. Подобная «условная собственность» — не что иное, как тяглово-фискальная функ­ция. Недаром в государствах подобного типа естественным яв­ляется внешне совершенно непонятное явление — крестьяне как черт от ладана бегут от излишков земли, которую им упорно навязывают «добрые» чиновники. А дело в том, что больше земли — больше работы и больше налогов, которые с тебя сдерут,— и никаких излишков продукта в личное поль­зование эти «излишки» земли тебе не дадут. Да и сама эта «условная собственность» настолько условна, что «царских лю­дей» легко перебрасывают с одного участка на другой, так что они никакими узами, даже узами привычки, не могут быть привязаны к государственным земельным наделам, данным им в обработку (С. 58-59). В любом случае работник — полная собствен­ность государства, а посему «смена форм собственности» для него (государства) никаких трудностей не представляет, тем более что и права как такового тоже не существует. (Далеко не поверхностная аналогия этому — в той легкости, с которой наше государство «творило» разные формы собственности, лег­ко «превращая» одни в другие: то государственные МТС стано­вились собственностью колхоза, то колхозы превращались в совхозы, личные приусадебные участки и живность при них то отбирались, то возвращались.) В государствах европейского ти­па, где публичное право отделено от частного, а государствен­ный суверенитет — от государственной собственности, госу­дарство, желающее завладеть тем или иным участком земли, вынуждено покупать его у своих граждан, а не отбирать, ког­да ему это заблагорассудится.

Так что, вообще-то говоря, между КК и АСП нет четких граней, как не может быть таких граней между частью и це­лым, особенным и всеобщим. В рамках АСП может усиливать­ся редистрибуция живого труда (государственная барщина) в ущерб всем иным формам эксплуатации, и тогда государство начинает приобретать все более казарменный облик. Элементы КК в разных пропорциях всегда присутствуют в «азиатчине», ибо в ней всегда есть значительный элемент редистрибуции живого труда. Наша же задача — рассмотреть классически чистый КК как некую абстрактную логическую конструкцию. При этом мы будем приводить для иллюстрации наиболее классические случаи из истории.

Формирование архаичных КК-структур проходит несколько этапов. Мы уже знаем, что первоначальная общинная собст­венность на землю выделяет из себя царский и храмовый сек­торы, находящиеся на первых порах в ведении общинных ор­ганов самоуправления и обрабатываемые на основе принципа реципрокции. Постепенно царский и храмовый секторы выхо­дят из-под власти «общественности», консолидируясь во все более единый государственный сектор и подпадая под полный контроль государственной администрации во главе с царем. По мере развития этого процесса царская власть, опирающаяся на собственную экономическую мощь, набирает все большую си­лу. Царь в состоянии содержать за свой счет преданную ему чиновничью рать, дружину. Срабатывает своеобразный эффект «чужаков»: на царскую службу набираются иноплеменники, беглые, а то и просто военнопленные и рабы, т. е. люди, поте­рявшие общинные связи, а посему полностью зависимые от царя (С. 59-60). Их можно направить против кого угодно, в том числе и против собственных сограждан царя. Сограждане же все более превращаются в подданных, а царь — в деспота с неограни­ченной властью. Работа в госсекторе приобретает все более принудительный характер. Сам госсектор непрерывно разрас­тается, поглощая земли общинников. Этот процесс обусловлен не просто субъективной волей монарха — имеются и объектив­ные экономические предпосылки усиления госсектора. Дело в том, что чрезвычайная примитивность орудий труда того вре­мени при величайшей зависимости производственного цикла от случайных обстоятельств (погоды, природных условий, войн и т. д.) делала экономически более устойчивыми именно круп­ные хозяйства. Срабатывал и эффект простой кооперации больших масс рабочей силы, что делало эти хозяйства более эффективными, нежели мелкие. А «древние экономисты в пре­делах своих задач,— утверждает Э. О. Берзин,— видимо, мог­ли считать не хуже нынешних». На основе прими­тивной техники и простой кооперации создаются своеобразные «агропромышленные комплексы»: к земельным участкам при­мыкают продовольственные мастерские, служащие одновременно и складами готовых запасов. Мастерские по хлебопе­чению тесно связаны с пивоваренными предприятиями (пиво приготовляют из печеных ячменных хлебцев), но поскольку для последних требовалась еще и посуда, в древний АПК вхо­дили и гончарные мастерские. Над АПК, как и положено в та­ких случаях, возвышалась административная надстройка с ие­рархией управления разными подразделениями, с системами отчета и «госприемки»: «„распорядители заповедников" отчитывались перед „управою" в целом или писцами „собственного дома", принимавшими изделия. Проверка была самой тща­тельной. В качестве меры и измерения использовали большие сосуды. В случае неполноценности изделия приемщик откло­нял его, требуя представить другое. В пищевых мастерских ра­ботали мужчины и женщины, но одни работы выполняли преимущественно мужчины, другие — женщины. Иные работы были взаимосвязаны: работница лепит хлеб, работник переда­ет его другому, ставящему формы с тестом на очаг, огонь в хо­рошем состоянии поддерживает третий. Подле зернотерщиц расположились просеивальщицы со своими ситами, причем од­на просеивальщица могла обслуживать нескольких зернотерщиц и т. д.».

Процесс нарастания роли госсектора в своей классически чистой незамутненности лучше всего прослеживается на при­мере Шумера. Этот процесс идет как вширь, так и вглубь (С.60).

Количественные его параметры характеризуются тем, что при III династии Ура процент земель, занятых царским хлебом, по самым минимальным подсчетам составляет 60%. Но более всего интересен характер государственного регули­рования этого огромного хозяйства, тот бесподобный в своей бездушной рациональности казарменный механизм, который был детищем второго царя III династии — Шульги, сына Ур-Намму.

На царских землях были созданы громадные псевдо-«латифундии» — огромные полевые хозяйства площадью во много тысяч квадратных километров, что уже никакими экономи­ческими соображениями не оправдывалось. Об автономии каж­дой такой «латифундии» нет и речи: по указанию из царской канцелярии рабочая сила, фонды и прочее произвольно пере­брасываются из округа в округ. Т. о., эти гигантские «госхозы» сведены в единую для всей страны систему, жестко контроли­руемую из центра. Подневольная рабсила сведена в отряды, работающие коллективно под надзором надсмотрщиков. Весь урожай поступает в государственные закрома. Работники по­лучают жестко нормированный паек. Никаких личных наде­лов, никакой, даже самой условной, «собственности»: «лати­фундия» — единый хозяйственный комплекс, обрабатываемый мобильными «трудовыми армиями». Ремесленное производство было сведено в множество больших государственных мастер­ских, устроенных на принципе простой кооперации.

«...Специализированное ремесло существовало только как царское ремесло, и царские ремесленные мастерские были поставлены в столь исключительно благоприятные условия, что параллельное развитие каких-либо иных мастерских, про­изводство которых могло бы принять товарный характер, было совершенно исключено. Тем самым закрывался путь к раз­витию ремесленно-торговых городов античного типа». Основные отрасли ремесленного производства были в Уре объединены в восемь огромных мастерских, руководимых одним лицом. Работники этих мастерских, даже самые квали­фицированные, были по своему бесправному положению при­равнены к основной массе подневольных работников, состав­лявших «трудовые армии»,— «социальная справедливость», заключавшаяся во всеобщей нивелировке всех и вся, была, таким образом, соблюдена. Надо всем этим уни­фицированным однообразием с неизбежной естественностью возвышается громадный аппарат надсмотрщиков, надзирате­лей, счетоводов, кладовщиков, контролеров, инспекторов и т. д. (Из хранящихся в различных музеях мира двухсот тысяч глиняных плиток с клинописью более половины — свидетель­ства «учета и контроля» из государственных хозяйств царей III династии Ура (С. 61-62). Особо отметим, что наи­более придирчивому контролю подвергались ремесленные мас­терские. Ревизии проводились, по крайней мере, ежемесячно, иногда же и по нескольку раз в месяц. Вслед за А. И. Тюменевым и И. М. Дьяконовым все исследователи как один указывают на экономическую неэффективность и противоестественность такого сверхцентрализованного палочно-бюрократического ме­ханизма: низкая производительность подневольного труда да­же в условиях сверхэксплуатации, высокая смертность ра­ботников, необходимость содержать гигантский аппарат над­смотрщиков и чиновников, проедавших значительную часть произведенного прибавочного продукта — все это требовало крайнего напряжения всех сил и средств, систематического применения насилия в самом широком масштабе. В стране воцарился жесткий полицейский порядок, существовавшие прежде народные собрания бездействовали, имевшие ранее место сделки о купле-продаже земли — запрещены, как и во­обще всякая частная нажива (как видим, у Шульги и его верных последователей тоже были идеологические принципы, которыми они «не могли поступиться»). Унифицированы были даже культы богов, а все цари, начиная с Шульги, обожеств­лялись. Официальный культ с его унылыми славословиями в адрес царя приобретал все более рутинный, формальный характер, маскируя чисто бюрократические по сути институ­ты.

Как считает И. М. Дьяконов, «удивительно не то, что урская... каторжная система рухнула, а то, что она смогла при всей своей дорогостоящей громоздкости и бюрократичности во­обще просуществовать сто лет». В чем видит Дьяконов причину этого феномена? — «Только несравненное естественное плодородие почвы Двуречья и четко поставлен­ная служба ирригации могли сделать громоздкий противоесте­ственный организм царского хозяйства III династии Ура при­годным для эксплуатации вообще». Итак, в эко­номической сфере «природная машина» выручила, сделав неэффективную экономику «экономной» (тот же феномен мы наблюдаем и в 70-е годы XX века у себя на родине — «нефтя­ной фактор» поддерживает на плаву брежневский эквивалент урского монстра). В социально-политической же сфере «госу­дарство III династии Ура должно было представляться исклю­чительно прочным, т. к. не было никаких явных социальных сил, которые могли бы выступить с целью его разрушения» (С. 62-63). Это тоже вполне понятно, если вспомнить о названных выше свойствах редистрибутивно-пирамидальных структур.

Следует отметить, что шумерский феномен не уникален. Он лишь в наиболее чистой форме иллюстрирует определен­ный этап развития АСП, через который прошли и некоторые другие государства древности, например, Древний Египет. Причем вся древняя история Египта — от раннединастического периода до Птолемеев — особо уникальный случай чрезвычайно раннего зарождения и трехтысячелетнего сущест­вования структур, близких КК. Если даже в Шумере III династии Ура около 40% земель находились в общинной собственности, то в Египте общинный сектор полностью по­глощается государством в столь древние времена, что историки до сих пор не могут зафиксировать какие-либо рудименты общинных структур после 2000 г. до н. э. В чем причина того, что КК, являвшийся в странах АСП лишь временным этапом развития, зафиксировался в Египте на тысячелетия? Ответ: в уникальности географической среды этой страны. Необычай­ная однородность и простота ландшафта на протяжении тысяч километров вдоль Нила, единообразие климата с ничтожными погодными колебаниями на протяжении всего года, стопро­центная ирригация всей обрабатываемой территории (а, следо­вательно — полная зависимость от «водной» редистрибуции), уникальная мощь «природной машины» с ее главной произво­дительной силой — Нилом. Поскольку вытянутая вдоль Нила населенная полоска земли зажата скальными обрывами на краю пустыни, складывается опять же уникальная возмож­ность господствовать над этой цепочкой поселений из единого центра: какое-либо объединение против центральной власти невозможно, и всякий бунт будет подавлен «по цепочке». Короче говоря, в силу геополитического фактора Египет — уникальный полигон для отработки и совершенствования структур КК. Здесь тоже имеются соб­ственные этапы развития — от непосредственного управления царской властью огромными государственными хозяйствами до появления разного вида условной частной собственности. Но собственность эта была настолько условной, что мало чем отличалась от полного огосударствления: земля по-прежнему была государственной, основная рабочая сила по-прежнему состояла из «царских людей», т. е. принадлежала тому же государству, а самое главное — государство по-прежнему вмешивалось в производственный процесс, а на полученный урожай сразу же накладывало секвестр, мало что оставляя «частным собственникам» (С. 63-64). Короче говоря, это была «прод­разверстка» в самой жесткой форме: в единую государствен­ную казну (житницу) поступало даже посевное зерно, выда­вавшееся затем земледельцам. Размеры налога определялись не процентом с полученного урожая, но были жестко фикси­рованы в своем натуральном объеме и изымались у производи­теля с бесчеловечной жестокостью. В общем, «план — любой ценой». «Птолемеевский Египет вырабатывает под греко-маке­донским правлением наиболее завершенную систему безры­ночного централизованно планируемого хозяйства, которую когда-либо видел мир. Современники смотрели на Египет Птолемеев как на страну сказочного богатства, чья цивилиза­ция превосходила своих современников почти во всех отноше­ниях. Это следует иметь в виду для того, чтобы понять высо­чайший престиж египетских путей, включая их деловые методы, практикуемые в этот период. ...Позднее птолемеевская техника усовершенствованной редистрибуции, базирую­щаяся на системе хранилищ и учета „в натуре", оказала вли­яние на методы, использованные Римской империей при реор­ганизации ее администрации и финансов». И в самом деле, сочетание уникальных природных условий Египта с утонченным искусством управления, основанным на достижениях греческой культуры, давало на протяжении двух­сот лет отличный результат. Но это не избавило страну от жесточайшего экономического кризиса II - I вв. до н. э. Что же касается заимствования этих хозяйственных методов Римской империей, то весьма примечательно, что произведено это заимствование было тоже в эпоху кризиса — в III-IV вв. н. э., когда происходили такие регрессивные явления, как переход от интенсивного товарного хозяйства к экстенсивному натуральному, порча монеты, инфляция и — как следствие — доминирование редистрибуции над рынком, усиление сослов­ного деления и закрепощение сословий. А в целом — ориентализаиия всей жизни гниющей империи и как завершение этого процесса — гибель некогда могучего государственного орга­низма под ударами варваров, с которыми до того римские ле­гионы справлялись без особого труда (С. 64-65). Нашествие варваров — не столько причина, сколько следствие внутреннего ослабле­ния Рима. А надлом наступил в III в. н. э., когда начался пе­реход от рынка к редистрибуции.

Если же отвлечься от уникального египетского феномена и говорить о тенденции развития АСП в целом, то ясно просле­живается такая закономерность: на определенном историчес­ком этапе редистрибуция живого труда приходит к своему логическому завершению во всеобщем огосударствлении всех и вся, а это — исторический тупик. Гигантские государственные хозяйства, «трудовые армии», «работные дома», раздутый чиновничий аппарат и прочие прелести древнего ГУЛАГа ока­зываются настолько неэффективны с экономической точки зрения, а вся система — настолько хрупка, что общества древнего КК рушатся. Возрождающаяся из этих обломков новая государственность, зачастую сохраняя преемственность политической и культурной традиции, вынуждена проводить «экономическую реформу»: редистрибуция живого труда все более вытесняется редистрибуцией овеществленного, государ­ственная барщина сменяется государственным оброком, древ­няя «продразверстка» — «продналогом». Оставаясь государ­ственной собственностью, земли раздаются самостоятельно хозяйствующим лицам и общинам в виде служебных наделов, держаний, разного рода аренды — короче говоря, тотальная государственная собственность модифицируется в симбиоз под­чиненной (условной, податной) собственности частных лиц с верховной государственной «собственностью-суверенитетом». Система пайков для рабсилы и натуральных «спецраспредели­телей» для аппарата уступает место системе обеспечения земельными наделами. Из придирчивого управителя, дотошно влезающего во все мелочи хозяйствования, государство пре­вращается в своеобразного рантье, для которого уже не важна ни форма условного владения, ни сам владелец, ни переход этого владения из рук в руки — главное то, что верховная собственность — все равно в руках государства, а стало быть, поступление ренты-налога гарантировано. На этой основе широко развивается частная инициатива, торговые сделки относительно земли и товарно-денежные отношения вообще, а по своим внешним формам частная собственность на Востоке зачастую ничем не отличается от известного нам по римскому праву классического европейского образца. Многочисленные противники концепции АСП используют этот факт для дискредитации данной теории и для утверждений о том, что никакой принципиальной разницы между «азиатской» и «евро­пейской» моделями развития не было и нет (С. 65-66). Но поверхностная эмпирия обманчива: при всем разительном сходстве европей­ского и неевропейского собственника разница между ними принципиальна. Европейский собственник — подлинный субъ­ект и собственности, и права, а государство — орган защиты его интересов. На Востоке же собственник — это «оброчный холоп», временно отпущенный хозяином (государством) на за­работки, это курица, несущая хозяйку золотые яйца. А умный хозяин такую курицу, естественно, не зарежет и даже даст ей относительную свободу. Так, в законах Ману говорится: «Не следует подсекать корень свой м других чрезмерной жадно­стью, ибо подсекающий корень губит себя и других» (Ману VII, 139); «Как мало-помалу поглощает пищу пиявка, теленок и пчела, так мало-помалу царем должен быть взимаем еже­годный налог» (Ману VII, 129). Но, продолжая аналогию с несущей золото курицей, следует отметить, что как бы ни заботился о ней умный хозяин, все-таки не курица распоря­жается им, а он курицей. На Востоке не власть является фун­кцией богатства и собственности, а наоборот, собственность и богатство — функция власти. И ничто не помешает хозяину (государству), буде ему придет сие в голову, прирезать свою несушку (частного собственника). На Западе же такое, если и встречается не так уж редко,— все-таки аномалия, исключе­ние из правила. А правило (европейская парадигма) оформи­лось в античной Греции. «Греческое чудо» задало манеру поведения на века, на тысячелетия. И какие бы отступления от этих норм ни встречались, «права и принципы как таковые уже были сформулированы и общеизвестны. Идея, овладевшая массами, стала весьма серьезной материальной силой, неотъемлемой частью общественною сознания. За свои права люди боролись, готовы были идти на смерть. И хотя античная демократия, как и частнопредпринимательская деятельность, по меньшей мере частично, функционировала не только на фоне бесправия рабов к иных неполноправных слоев общества, но и за счет их эксплуатации — и это весьма существенно,— она все же сыграла огромную роль в истории Европы и всего мира. Во всяком случае, „гражданское общество", демократия, права и свободы, гарантии частнособственнической деятель­ности обособленного и вычлененного из коллектива индивида — гарантии, которые даны ему коллективом и охраняются законом,— стоили весьма многого. Можно сказать, что на этом фундаменте зиждилась вся античная структура, что принципиально отличало ее от неантичной, практически незнакомой со всем этим комплексом социально-политических и правовых норм, обеспечивающих свободную экономическую деятельность индивида, частного собственника» (С. 66-67).

Подводя итог сказанному в этой главе, сделаем краткое резюме: КК — лишь определенный (тупиковый) этап в разви­тии АСП, этап, связанный с доведенной до логического аб­сурда редистрибуцией живого труда. Можно сказать, что КК — это предельная, наиболее «чистая» форма АСП. В своей же более широко распространенной разновидности АСП — это своеобразная «вялотекущая форма казарменности», при кото­рой основы государственного подавления личности и общества сохранены, но, дабы избежать «казарменного коллапса», постигшего III династию Ура, в организм социума введена инъекция частнособственничесхой инициативы. Но нигде и никогда в рамках АСП эта инициатива не выходит за пределы круга, очерченного государством. Если КК — это тюрьма с узкими камерами-одиночками, то АСП б своей широко из­вестной форме — это концентрационный лагерь, где заклю­ченные могут более «свободно» двигаться и общаться, не пере­ставая от этого быть заключенными (С. 67). <…>