Генерал-майор С. А. Ковпак 15 страница

В лагере мы переживали гибель Саши Волкова как одну из самых тяжелых утрат. Мы много уже потеря­ли людей из десантников — славных боевых товари­щей, но этот юноша занимал в сердце каждого особен­но большое место. Никому не хотелось верить, что больше не будет среди нас боевого друга, умевшего в самые тяжелые минуты вносить в нашу жизнь отра­ду и успокоение. В углу над нарами висела его гита­ра. Товарищи, взглянув на нее, отворачивались с гла­зами, полными слез.

Есть старая пословица русских матерей, в которой о детях говорится так: «Какой палец ни порежь, оди­наково больно». В те дни эта пословица казалась мне не совсем правильной. Смерть Саши Волкова я пере­живал тяжелее, чем другие утраты. Мне было особен­но тяжело еще и потому, что эта смерть предназнача­лась в первую очередь мне. Каратели шли вслед за мной. Они это знали, и если бы они без выстрела по­дошли к хате, в которую я вошел, то мне оставалось бы только с достоинством погибнуть. Саша отдал свою жизнь за меня. Меня утешала лишь мысль о том, что, выйдя живым из этого исключительно сложного по­ложения, я смогу использовать весь свой опыт и упор­ство для нанесения мощного удара по врагу, к которо­му мы готовились всю зиму, для воспитания и подго­товки к этому всех подчиненных мне людей.

Война есть война, и без жертв не обойдешься.

Тяжелая, режущая сердце боль переполняла нена­вистью душу, но не могла затмить разум. Напротив, казалось мне: эта ненависть к оккупантам умножала наши силы и обостряла ум при решении боевой задачи. И я думал о том, как встретить врага, который, не­сомненно, придет теперь к нам на Ольховый, и мы вынуждены будем покинуть этот дорогой для нас пункт сбора десантников.

Партизанский рейд

О том, что к нам прибудут на этот раз гитлеровцы, мы не сомневались: во-первых, потому, что наш отход без боя из деревни создавал впечатление у карателей о нашей беззащитности, а во-вторых, им досталась карта, которая находилась в планшетке у Саши Вол­кова. Хотя на этой карте и не было никаких пометок, но при внимательном ее рассмотрении нетрудно было определить точки нашего базирования по наиболее стертым местам карты.

Нам некуда было отступать — позади нас прости­рались труднопроходимые березинские болота. Нам надо было куда-то отойти на время: у нас не было достаточно оружия и боеприпасов, чтобы выдержать длительный бой с карателями. Поэтому мы решили отступать по-партизански.

Нельзя было отойти без боя и позволить врагу итти по нашему следу. В этом случае нам пришлось бы прокладывать дорогу в снежных завалах, а кара­тели, сев нам на «хвост», следовали бы за нами по готовой. Так они могли нас измотать и перебить. Надо было отбить у них охоту нас преследовать.

С наступлением рассвета 20 марта мною был отдан приказ подготовиться к обороне и к отходу в глубь березинских болот. Повара получили указание наварить побольше мяса на завтрак и обед. Ермаковичу было поручено с помощью трех имевшихся в на­личии подвод промять сугробы по намеченной мною трассе отхода на протяжении трех-четырех километ­ров, ценное имущество погрузить в сани, а остальное запрятать в снегу, в прилегавших к лагерю зарослях. Сам я занялся подготовкой к встрече карателей.

Хутор Ольховый находился на небольшой, когда-то выкорчеванной полянке, среди дремучего леса разме­ром в восемь—десять квадратных километров. С трех сторон — с севера, запада и юга — к нашему «матери­ку» на десятки километров подступали березинские болота. С востока от острова простиралась «большая земля», отделенная вязким болотом примерно метров в двести шириной, через которое и проходила дорога на Красную Луку и в деревню Стайск. До Красной Луки было полтора километра, до Стайска шесть. Отходить нам предстояло на запад. На чистом болотце перед островком, на подступах к нашей полянке, мы и под­готовили встречу карателям, которые, по нашим рас­четам, должны прибыть по дороге из Стайска.

Пулемет, установленный в группе больших елей при выходе из болота на остров, мог простреливать дорогу на двести пятьдесят — триста метров прямым кинжальным огнем. По обеим сторонам дороги мы установили еще две огневые точки. Здесь бойцы долж­ны были пропустить мимо себя дозор противника и от­крыть огонь по основному ядру карателей при выходе их на болото. Пулеметчику у входа на остров было приказано не открывать огонь по дозору, раньше чем будет открыт огонь с фланговых огневых точек.

Этот узкий коридор, заключенный между трех огневых точек, или, как иногда выражаются, «огневой мешок», был подготовлен часам к восьми утра. Все было напряжено, как сжатая под курком пружина. Тянулись долгие минуты и часы., а враг медлил.

— Товарищ командир! На фланговом дозоре за­держан неизвестный человек. Просит пропустить его к вам, — отрапортовал мне посыльный.

— Пропустите!

Я издали узнал с централкой за плечами Пахома Митрича, это был наш связной.

- Товарищ командир! На вашу базу через Стайск идут каратели из Веленщины, их около сотни. Они распустили слух, будто бы человек восемь наших убито ими вчера в деревне. Теперь они решили выехать и добить остатки в лесу. Я к вам на лыжах напрямую из Терешек.

— Приврали в восемь раз,— заметил Павел Семе­нович Дубов.

Я отдал приказание загасить небольшой костерик, горевший около землянки.

— Не знаете, во сколько они вышли? — спросил я связного.

— Говорят, из Веленщины тронулись в половине восьмого.

Поблагодарив старика (Пахому было семьдесят годков), я предложил ему вернуться в деревню, но Пахом Митрич стал просить оставить его в отряде. Эту просьбу от него слышали мы не впервые. Пахом был сельским коммунистом. Из своей местности сбежал, как пришли оккупанты, и прижился в Терешках у своего дальнего родственника. Старый и опытный охотник, он быстро изучил прилегающие леса и был очень полезен нам в деревне. На этот раз он стал до­казывать, что его уход из деревни в такой ответствен­ный момент может быть заподозрен и с ним распра­вится гестапо. Этот довод был резонным. К тому же он доложил, что вместо себя подобрал человека, кото­рый обещал делать все, что мы ему поручим.

Мы с Дубовым, переглянувшись, решили старика оставить.

— Хорошо, Митрич, оставайся, так и быть. Только у нас пока нет для тебя винтовки.

— Я свою стрельбу не сменяю и на автомат, — ра­достно заявил Митрич.

Я подозвал Тимофея Ермаковича и предложил взять Пахома Митрича к себе в помощь.

— Мне бы туды — встретить... У меня тут вложе­ны жеканы,— указал Митрич на стволы своей цент­ралки, но, видимо, понял, что не время для подобных разговоров, и зашагал с Ермаковимче.

— После того как прибыл к нам связной, время потя­нулось еще медленнее. Кажется, сделано было все воз­можное для укрепления наших позиций. В землянках талым песком были наполнены мешки, и снежные око­пы дополнительно укреплены; к передовым огневым точкам у болота были отрыты снежные траншейки; где нужно, были вырыты ложные окопы. Шел двенадца­тый час, а каратели еще не появлялись. В этот день не было завтрака, а время двигалось уже к обеду; не разрешалось разводить костра, а из дозоров не было сообщений о появлении карателей на горизонте.

— Неужели эсэсовцы решили перенести нападение на ночь, повторить историю с «Красным Борком»? — высказал предположение Дубов. Прошло еще около часа, когда увидели мы бегущего к нам от заставы связного.

— Идут! Патрули вышли на болото! — доклады­вал он, задыхаясь.

Каратели появились на болоте ровно в тринадцать часов. Два гитлеровца в белых халатах с автоматами наперевес шли медленно по дороге, представлявшей глубокую канаву в снегу, озираясь по сторонам. Их пропустили мимо себя бойцы, засевшие на флангах. За маскировку можно было не беспокоиться. Траншеи, отрытые в глубоком снегу, обложенные изнутри меш­ками с песком, не были заметны даже с расстояния трех-четырех метров.

Дозор подошел метров на двадцать к пулемету, за­маскированному на нашем островке в елях, когда на дорогу, проходящую болотом, вышли десятки карате­лей-автоматчиков. Медлить больше было нельзя. На­ши пулеметы и автоматы ударили с флангов, и длин­ной очередью закатился станковый пулемет, установ­ленный у больших елей.

Не меньше двух десятков фашистских молодчиков сразу полегли на дороге и остались неподвижными, несколько человек поползли, окрашивая снег и свои халаты кровью. Остальные автоматчики, отпрянув назад, открыли беспорядочную стрельбу по острову. Разрывные пули защелкали о стволы деревьев.

В такой момент, помнится, ко мне подбежали Ермакович, Пахом Митрич, Дубов. В ветвях ближайшей ели пистолетным выстрелом щелкнула разрывная пуля, и дед Пахом автоматически вскинул централку, рассматривая противника в ветвях елки. Мы все не­вольно рассмеялись.

— Не стреляй! Беличью шкурку спортишь... Забыл, что у тебя в стволах жеканы, — подшутил над Пахомом Ермакович.

Всем стало весело. Пахом Митрич, сконфузившись, опустил ружье.

Затем стрельба карателей притихла. А минут через двадцать она стала разгораться снова, справа и слева от дороги.

Напряжение у бойцов и командиров несколько спало. Снявшиеся с передовых позиций докладывали результаты обстрела гитлеровцев на болоте. Из наших никого не задела даже шальная пуля.

Мне было ясно, что гитлеровцы дорогой к хутору больше не сунутся и пойдут целиной по рыхлому метровому снегу. На это им потребуется часа полтора.

Все собрались к нагруженным доверху подводам. Свист и щелканье разрывных пуль стали усиливаться.

— Что прикажете делать? — обратился ко мне Сураев, исполнявший обязанности начальника штаба.

Было два часа дня.

— Раздать обед! — подал я команду.

— Вот это нумер! — вскрикнул дед Пахом.

Повар, недоуменно покосившись на меня, начал

расставлять ведра с вареным мясом и раздавать пор­ции хлеба.

Бойцы стоя закусывали. Кое у кого дрожали ноги, куски мяса и хлеба слегка прыгали в руках. Но неко­торые уже успокоились и, улыбаясь, подмигивали то­варищам.

Приказание я отдал механически. И только когда приступили к еде, мне подумалось, что я поступил со­вершенно правильно.

— Война, братцы мои, тоже требует привычки,— закусывая, говорил Павел Семенович Дубов. — Вот я так же в гражданскую войну поехал на фронт против Деникина добровольцем, а как пошел первый раз в атаку и заговорили вражеские пулеметы да начали бить из орудий, то казалось: в тебя обязательно попа­дут, если не снарядом, то пулей. Потом привык малость, хоть бы что. Особенно когда рассердишься. Русский человек, братцы, дружелюбный, а ежели его допечешь, рассердишь, значит, ну, тогда не остановишь.

Пища под огнем злобствовавшего в своем бессилии врага не только подкрепляла, но и успокаивала людей для предстоявшего многокилометрового тяжелого пе­рехода.

Немцы около двух часов обстреливали брошенный нами хутор.

По звуку выстрелов и свисту пуль можно было определить, где противник и каково его расположение.

Вместе с последними бойцами мы тронулись от Землянок, когда в редком березняке на правой опушке показались фигуры в белых халатах. Наш пулеметчик, лежавший поодаль от землянки, выпустил две очереди по флангам, фашисты залегли и стали вести огонь с места, мы же не торопясь тронулись в болото по зара­нее проторенной дорожке. Наша засада поджидала их за горушкой — метрах в двухстах за хутором. Но фа­шисты дальше не пошли. Несколько «смельчаков» из них подошли к пустым землянкам, подожгли их и поспешно отошли обратно.

Каратели увезли с собой до двух десятков убитых и десятка полтора раненых. Трупы, сложенные на три подводы и закрытые брезентом, они выдали в Стайске за убитых партизан. Но эта брехня скоро была разоб­лачена тяжело раненными полицейскими, которые в бредовой горячке разбалтывали подробности органи­зованной им встречи в партизанском лагере.

Промятая дорога скоро кончилась. По глубокому снегу, слегка затвердевшему на открытых местах, мы двигались, пробивая себе траншею. Лошади, запря­женные в тяжелые возы, увязая в сугробах, падали и не могли подняться. Пришлось их распрягать и все наиболее ценное вьючить им на спины. Мы тогда еще не знали намерения врага. Каратели, перегруппи­ровавшись, могли пойти нашей дорогой. Нам пришлось прикрывать отход засадами.

Но лошади без упряжки также увязли и легли. Пришлось итти вперед самим — проламывать тропу, а лошадей с вьюками вести позади.

Кто в своей жизни испытал, как трудно перебрать­ся через сугроб метровой глубины, когда ступни ног не чувствуют опоры, когда приходится ложиться на живот и разгребать снег руками, тот может предста­вить, что означает путь целиной по глубокому снегу на десяток километров. Но если снег мягкий, то его мож­но разгребать руками и ногами. А когда верхний слой образует корку?.. Если бы там выпустить одного чело­века, то он погиб бы, не пройдя двухсот метров. Нас было двадцать пять, и самый сильный из нас мог пройти передним полтора-два десятка метров.

Мы целиной двигались много часов без отдыха. Вышли на шоссе мокрыми до нитки, точно все пере­правились через воду вплавь, и хотя в эту ночь было градусов десять мороза, от людей и коней валил пар. Все мы дрожали от усталости. На укатанном снегу, испещрённом гусеницами немецких танков, товарищи чувствовали себя неустойчиво. Восемь часов месили их ноги снежную массу, и тут они потеряли бо­ковую опору. Казалось, по шоссе двигалась толпа мертвецки пьяных, качавшихся из стороны в сторону людей. Но отдыхать некогда и нельзя медлить. Уже было около двух часов ночи, часа через три-четыре могли появиться танки или автоколонны противника. Мы вышли на дорогу под острым углом, направляясь к Бегомлю.

На шоссе развернулись и пошли назад в сторону Лепеля. Пройдя еще около десятка километров, свер­нули по санному следу в сторону Ольхового.

Только к рассвету мы прибыли в наши занесенные снегом землянки, расположенные в километре от Оль­хового. Об их существовании в отряде, кроме меня, знали лишь пять человек, проводивших здесь строи­тельные работы несколько месяцев назад.

Насквозь промерзшие землянки выглядели весьма неуютно. Но когда в печках затрещали сухие, давно заготовленные поленья, сразу запахло жилым поме­щением. Люди, добравшись до нар, свалились и за­снули, как убитые, кто в чем был. Уснул и я.

Проснулся, когда в оттаявшее окно заглянуло солнце. Мои глаза остановились на предмете, завер­нутом в чистую мешковину. «Что бы это могло быть?» — подумал я. Спросить было не у кого. Под­мываемый любопытством, я подошел и поднял кусок мешковины. Тихим звоном отозвались струны Саши­ной гитары. Я с благодарным чувством посмотрел на раскрасневшиеся от тепла юные лица спавших бой­цов. Они в пути побросали все, даже запасное белье. Но ее они не бросили... И несколько месяцев потом она следовала за отрядом, завернутая в алый пара­шютный шелк. Никто ее не развертывал и не дотра­гивался до ее струн. Но ею дорожили и хранили, как бесценную реликвию.

В нашем неприкосновенном запасе имелось еще около двух мешков муки, но выпечь хлеба нам было негде. Саша Шлыков все же договорился со стайскими колхозниками с помощью сигнализации. На лы­жах на опушку леса, к кривой сосне, он доставлял муку, а через сутки ему туда вывозили выпеченный хлеб. Изолировать нас от населения фашистам так и не удалось.

Получив хороший удар при подходе к хутору Ольховый, каратели дальше по нашим следам в этот день не пошли. Не решились они нас разыскивать и в последующие дни. Но они блокировали все вы­ходы из березинских болот на Стайск, Острова и Те- решки. И нам приходилось общаться со своими людьми далекими, обходными путями.

Помощь Москвы

Для восстановления связи с Москвой, как уже выше говорилось, мы в Декабре сорок первого напра­вили через фронт три группы, две из них погибли, третьей удалось пройти только одному — майору яканову»

Диканов впоследствии рассказывал, как он в од­ной деревне, вместе с бойцом Пятковым и капитаном Остапенко, зашел поесть. Оказалось, что в хате живет семья полицейского, сумевшая оповестить дру­гих полициантов. Полицейские окружили хату наставили в окна дула винтовок и скомандовали: «Руки вверх! Сдавайтесь!».

— За мной! — подал команду Диканов. Выстрелив через дверь несколько раз, он выскочил в сени, за­тем во двор и, отстреливаясь, скрылся в лесу.

Что стало с Пятковым и Остапенко, Диканов не знал... Растерялись и остались в хате?

— При таком положении растеряться — это все одно что сдаться на милость врага,— заметил Саша Шлыков.

— В такие минуты и испытывается сила духа, — сказал Рыжик.

— Что верно, то верно, — проговорил Дубов. — Героизм, братцы мои, заключается, между прочим, не в том, чтобы подставлять свою голову под пули врага. Героизм — это ясный ум, быстрота и ловкость. Это означает хорошо соображать в бою. Побольше убить фашистов, а самому остаться в живых... Вот что такое героизм.

— В живых?.. А как же летчики-то вместе с само­летом врезаются в судно или в танковую колонну врага, и им посмертно звание Героя присваивают? Разве они думают о спасении собственной жизни? — возразил Дубову один из бойцов.

— Да, бывают и такие случаи, — ответил комис­сар. — Представь себе: самолет горит, или моторы выведены из строя, а у летчика нога перебита. Выпрыгивать с парашютом нельзя. И до своих не дотянешь. Герой в таком случае умрет достойной смертью, обыкновенный человек погибнет как при­дется, а трус может глупо кончить. Но это, когда нет другого выхода.

— Герой — это, коли человек понял, что прежде всего надо защищать свою землю и свой народ. И ежели пришли фашисты али другие басурманы, то изничтожать их, как собак бешеных.

— Правильно, Пахом Митрич! Не зря мы вас перевели единогласно из кандидатов в члены ВКП(б), — сказал Дубов.

— А я так думаю, Павел Семенович, — сказал Рыжик. — Когда человеку дают боевое задание, какое ни на есть, то все же к жизни не все дороги закрыты. Пусть самая узкая тропа или, скажем, отвесная ска­ла, через которую нужно перелезть, чтобы в живых остаться... Задание выполнил — сумей найти и выход. Вот и будешь героем.

— Правильно, Иван Трофимович, — согласился Дубов, подбрасывая в костер хворост.— Не зря у нас хлопцы считают, что ты философию хорошо знаешь...

— Какая там философия! Я всего лишь хлебороб. Ну, мужик, что ли, попросту сказать. А мужику, брат, при царе, ох, как много думать приходилось! И пото­му его обмануть трудно.

— Насчет того, что хлебороба провести трудно, это я по тебе вижу, Иван Трофимович.

Все рассмеялись.

Таких разговоров велось у нас немало. Это была своего рода партийная школа у костра. Занятия в этой необычной школе проводились в промежутках между боевыми операциями.

Еще во время отхода с хутора Ольховый на последнюю базу я послал связных Никитина и Михайла к Ермоленко сообщить о происшедшем. 25 марта они прибыли на новую базу и доложили, что в деревне Стаичевка были какие-то неизвестные люди в десантных куртках, хорошо вооруженные, и расспрашивали обо мне.

Решил, что это очередная провокация гестапо, но сердце терзалось тревогой: а вдруг на самом деле свои?..

Последние три дня стояла теплая солнечная пого­да. Глубокие снега, подогретые солнцем, осели. Двадцать пятого с вечера начало морозить.

Рано утром 26 марта я с группой бойцов пошел по образовавшемуся насту на лыжах к Ермоленко, чтобы порасспросить о десантниках.

Ермоленко подтвердил, что за два дня до этого в Стаичевке какие-то пять неизвестных, называвших себя десантниками, действительно расспрашивали, как можно разыскать Батю. Но люди эти ушли в не­известном направлении.

Было похоже, что оккупанты выбросили десант с расчетом поймать нас на эту удочку. Но даже и в этом случае следовало выяснить все более детально. Мне пришло в голову, что легче и скорее люди, доби­вавшиеся связи с нами, могли добраться до известно­го среди наших людей в окружающих деревнях «Военкомата». Большая землянка на ковалевической точке была прозвана нами «Военкоматом» потому, что она служила для приема в отряд всех новичков. Там новые партизаны проходили проверку и первые боевые испытания.

Предупредив Ермоленко, чтобы он не вздумал поддаться на провокацию гитлеровцев, я отправился в Ковалевические леса.

Ночью в Волотовке мы заглянули в хату Азаронка и узнали от его жены, что в этой деревне тоже были какие-то люди, называвшие себя десантниками. Они требовали от председателя колхоза, чтобы он провел их к Бате. Но тот, не будь глуп, от всего отказался, заявил, что Батя его не знает, а сам в тот же день поехал в Аношки, к бургомистру Горбачеву, у кото­рого в это время стояли гитлеровцы, и доложил, что в Волотовке появились десантники. Пускай, дескать, сами ловят своих шпионов! Однако Горбачев объяс­нил «панам», что это, должно быть, сотрудники гестапо ищут партизанского начальника. Гитлеровцы так и порешили и выехать навызов председателя колхоза в Волотовку отказались.

Мы поспешили и к вечеру были в «Военкомате».

Встретивший нас боец, оставшийся за старшего, заявил, что к нам выброшена из Москвы десантная группа в составе пяти человек во главе с комиссаром.

— С каким комиссаром? — переспросил я бойца.

— Не знаю, товарищ командир, здесь так гово­рили...

— А ты сам этих людей видел?

— Нет, товарищ командир, не видел. Я был в это время на задании.

— А кто же здесь был? — продолжал я допыты­ваться у бойца.

— Здесь были Брынский и Перевышко. Они и пошли с десантниками на базу Ермоленко. В том районе у них где-то грузовые мешки остались схоро­ненными. Брынский и Перевышко беспокоятся, как бы их не обнаружили гестаповцы.

За эти сутки мы прошли около семидесяти кило­метров на лыжах. Наступившая оттепель затрудняла передвижение по целине, влажный снег прилипал к лыжам. В кустарниках сугробы проваливались, и лыжи, облепленные снегом, с трудом выдирались из-под корней. Но мне было не до отдыха. Не знав­шие обстановки новички могли в любую минуту попасть в руки карателей. Они могли погибнуть, и дра­гоценный груз, сброшенный нам впервые через семь месяцев, пропал бы, а самое главное — окончательно рухнула бы надежда на восстановление связи с Мо­сквой.

Я поднял вконец измученных товарищей и повел обратно.

«Значит, Москве стало известно о гибели комисса­ра, и мне прислали на эту должность кого-то друго­го, — медленно ворочались у меня в утомленном мозгу тяжелые мысли. — Эх, Давид, Давид, попал ты, видать, в лапы гестаповских палачей».

Мы еле брели, а надо было пройти за ночь не меньше шестидесяти километров. Бойцы, дошедшие до изнеможения, падали на снег и просили оставить их на несколько часов передохнуть. Правда, каратели по такому снегу преследовать нас не могли, если бы даже у них нашлись первоклассные рекордсмены лыжного спорта. Снега, собственно, уже почти не было. Он превратился в киселеобразную мокрую мас­су. Но через несколько часов могло подморозить, и тогда мог появиться удобный для передвижения наст.

Поэтому никого оставлять было нельзя. Необходимо было всех довести до места.

Сил наших, однако, нехватило, чтобы за ночь добраться до землянок Ермоленко. К рассвету мы дошли только до нашей центральной базы. Последние три километра шли более двух часов.

После небольшого отдыха, взяв с собой двух бой­цов, я решил добраться до Ермоленко на верховых лошадях!

Лед на канавах еле удерживал тяжесть лошади. Путь в пятнадцать километров преодолевали в тече­ние трех часов.

Хорошо замаскированный часовой узнал нас изда­ли и подпустил к себе, не окликая.

— Ну, как дела? — спросил я часового.

— Все в порядке, товарищ командир! Люди и груз находятся в землянках,— бодро отрапортовал боец.

Мы уже подъехали вплотную, когда из землянок к нам навстречу бросились люди. Среди новичков мелькнула знакомая фигура. Это был Давид Кеймах.

Вместе с комиссаром прилетел радист с рацией и наш старый знакомый Василий Васильевич Щербина.

В грузовых мешках было большое количество взрывчатки и арматуры для организации крушений железнодорожных составов противника.

Это был самый радостный день за все семь меся­цев пребывания в тылу врага.

Мы получили новую рацию, радиста, новый шифр и программу, стала возможной связь с Москвой. По­лучили также средства для нанесения мощных уда­ров по коммуникациям противника. К тому времени институт комиссаров в Красной Армии был отменен, и у меня стало два заместителя по политической части, Дубов и Кеймах. Для обоих хватало работы

в нашем разросшемся отряде.

* * *

На центральной базе московским гостям долго не давали ни сна, ни отдыха. Их спрашивали обо всем и выслушивали с затаенным дыханием. Все, что они знали и могли рассказать о Москве, о положении на фронтах, представляло для всех исключительную цен­ность. Нам казалось, что москвичи должны были знать все: и как бежали гитлеровцы из-под Москвы, и когда решено окончательно разгромить фашистскую Германию, и как живут наши семьи в далекой эва­куации.

Радист Коля Золочевский натянул антенну и, наде­вая и снимая наушники настраивал рацию и высту­кивал позывные. Я стоял позади и с замиранием сердца следил за его работой. «Свяжется ли этот?.. Услышит ли нас теперь Москва?..» — думал я, и ми­нуты мне казались часами, а спокойная, уверенная ра­бота радиста — оскорбительной проволочкой времени. На самом же деле радист был исключительно опыт­ный, рация — прекрасной, и все шло хорошо и быстро.

Через несколько минут Москва откликнулась, можно было передавать, и я отдал свой первый боевой рапорт:

— Отряд состоит из ста пятидесяти человек, гото­вых к действию — сто двадцать. За время по 20 марта отрядом уничтожено сто двадцать гитлеровцев и по­лицейских. Подорвано восемь мостов и пять авто­машин с живой силой. Вырезано семь километров телефонно-телеграфных проводов. В двенадцати насе­ленных пунктах захвачено и роздано населению четы­реста тонн колхозного хлеба. Принято от вас благо­получно пять человек и пять мешков груза. Присту­паем к подготовке боевых групп подрывников для по­сылки на железную дорогу.

Ответ гласил:

«Поздравляем с боевым успехом. Ваша семья здо­рова, шлет вам привет. Вашей основной работой в дальнейшем является подрыв железнодорожных ком­муникаций противника».

Я облегченно вздохнул. Все было ясно. Получена взрывчатка, установлена непосредственная связь с Москвой, принят четкий боевой приказ командова­ния... Теперь нужно было подготовить людей, которые смогли бы привести в эффективное действие получен­ные из Москвы мощные боевые средства.

Восстановление связи с Москвой не толькоделалонаши действия более целеустремленными и более эффективными. Москва как бы подтвердила наши полномочия. Теперь никто не мог поставить под сомне­ние, что мы действительно посланы Москвой. К нам прилетели из Москвы подкрепления. У нас была ра­диостанция, посредством которой мы разговаривали с центром.

Наш авторитет еще больше поднялся среди местного населения. А те задачи, которые мы ставили перед людьми, рассматривались как директивы выше­стоящих парторганизаций. Нас это обязывало предъ­являть большие требования и к самим себе и к своим людям. Я почувствовал прилив сил, энергии, а мои решения стали более четкими.

Часть третья.

Удар по коммуникациям.

Мобилизация

Первая военная страшно тяжелая зима подходила к концу. Март еще огрызнулся морозами, ночами вы­падал снег, но к апрелю сугробы начали заметно оседать, и на болотистых полянках кое-где появились лужицы. Приближалась долгожданная весна, до чер­ной тропы оставались считанные дни. За зиму, в пер­вых схватках с врагом, мы приобрели некоторый опыт партизанской борьбы, и у всех нас росла решимость действовать. С наступлением весны перед нами откры­вались исключительно широкие возможности. Основ­ной нашей задачей стала мобилизация сил.

Гитлеровцам был известен район лесных болот, в котором находилась наша центральная база.

Они прекрасно видели их на карте, но карта — это еще не местность. Пойма реки Березины тянется по­лосой на сотню километров. Когда человек заходит в эти места, то ему кажется, что он превращается из взрослого в подростка. Это легко представить каждо­му, встав на колени. В болоте человек, погружаясь на четверть метра в почву, видит, как перед ним сокра­щаются горизонты. Земля кажется прогнутой наподо­бие чаши, заполненной грязной киселеобразной мас­сой, а люди в ней похожи на насекомых, попавших в посудину со сметаной. Летом человек увязает в грязи, зимой в снегу. А вокруг тебя лес или кустар­ник, и дальше пятидесяти метров ты ничего не видишь. Мы прожили несколько месяцев на хуторе Ольхо­вый, в четырех километрах от шоссейной дороги, по которой двигались вражеские части. Но надо знать, что из себя представляли эти километры.

Вспоминается и теперь, как один из моих коман­диров, недостаточно владевший компасом и картой, выехал с тринадцатью бойцами на подрыв неболь­шого мостика на указанной дороге.

Шоссе тянулось с северо-востока на юго-запад; просека, идущая на север, пересекалась дорогой. Когда подрывники ночью подъехали к дороге, по ней двигалась автоколонна. Командир товарищ Б. бла­горазумно отвел подрывников в глубь леса.

Когда движение автомашин закончилось, люди тронулись к дороге, но таковой, увы, не оказалось. Одиннадцать часов подряд кружился этот командир по болоту в поисках выхода к дороге, но так и возвра­тился ни с чем.

Иногда, попадая на незнакомые островки, местные жители не могли выбраться, погибали или сходили с ума. Нам довелось однажды встретить женщину, опухшую от голода и потерявшую рассудок. Гитле­ровцы в этих болотах были бессильны, они боялись в них заходить. А когда их туда загоняли силой для «прочесывания», то они возвращались изъеденные мошкарой или с обмороженными конечностями. Мы изучили хорошо эту местность в течение зимы и нахо­дили нужные нам островки.