Учебной и научной литературы 22 страница

Говоря о приемах «смягчения» или «маскировки» оценки, сле­дует принимать во внимание, что российскую печать сегодняшнего дня все же отличает стремление не столько к вуализации оценоч­ного отношения, сколько к предельной открытости его выражения. Отсутствие цензуры и идеологического воздействия на печать по­зволяют авторам газетных материалов выбирать в качестве объекта оценки любой доступный их вниманию факт (или лицо), формиро­вать оценку в соответствии с собственными взглядами, облекать ее в приемлемую для самих журналистов форму, ср.: «К тому времени, когда я ушел в «Коммерсантъ», цензура поослабла в принципе. Мы как-то с моим другом писали статью для «Ъ», и нам надо было ска­зать, что Рыжков не очень умно себя повел. Я говорю: «Хорошо бы сейчас написать, что Рыжков как-то по-дурацки себя повел». А по­том вдруг мы поймали себя на мысли: а что, собственно, мешает нам это написать?» (Рогожников М. Интервью // МК. 1993. 13 окт.).

Однако свобода слова, оказалось, имеет и свою обратную сторо­ну: выход из идеологии порой оборачивается выходом из культуры, разрушение окостеневших стереотипов понимается как отказ от сле­дования любым, и в том числе нравственно-этическим, нормам.

§ 37. Средства речевой выразительности

Риторическое усиление речи, например путем использования тропов и фигур, один из важнейших стилистических приемов и в то же время средство повышения эстетического уровня текста.

В книге «Русский язык на газетной полосе» В. Г. Костомаров выделил основную черту языка газеты: стремление к стандартизованности и одновременно к экспрессивности. Широкие возможнос­ти для реализации этой тенденции представляют фигуры речи — отступления от нейтральрого способа изложения с целью эмоци­онального и эстетического воздействия. Стандартизованность обеспечивается вопроизводимостью фигур: в их основе лежат опреде­ленные схемы, которые в речи могут наполняться каждый раз но­выми словами. Эти схемы закреплены многовековой культурной де­ятельностью человечества и обеспечивают «классичность», отточен­ность формы. Экспрессия возникает либо в результате ментальных операций сближения-противопоставления, либо вследствие разру­шения привычных речевых формул и стереотипов, либо благодаря умелым изменениям речевой тактики. В газете встречаются прак­тически все фигуры речи, однако значительно преобладают четыре группы: вопросы различных типов, повторы, создаваемые средст­вами разных языковых уровней, аппликации и структурно-графи­ческие выделения.

С первых же строк статьи читатель часто встречается с таки­ми разновидностями вопросов, как дубитация и объективизация. Дубитация — это ряд вопросов к воображаемому собеседнику, служащих для постановки проблемы и обоснования формы рас­суждения, например: «Все чаще в средствах массовой информации публикуются социологические данные о популярности претенден­тов на высокую должность и прогнозы о вероятном победителе. Но насколько надежны эти данные? Можно ли им доверять? Или это только средство формирования общественного мнения, своеобраз­ный способ пропаганды желанного кандидата? Эти вопросы носят как политический, так и научный характер» (П. 1996).

Выдающийся мыслитель современности Хинтикка замечал, что умение ставить вопросы природе отличает гениального ученого от посредственного. То нее можно сказать о журналисте в отношении общества. Первый раздел античной риторики включает в себя проблему выделения спорного пункта. Поскольку одну и ту же проблему можно рассматривать под разными углами зрения, от того, насколько правильно поставит вопрос адвокат, иногда зависит жизнь подсудимого. По сформулированным в начале статьи вопросам чи­татель судит о проницательности журналиста, о сходствах враз­личиях между собственной и авторской точками зрения, об акту­альности темы и о том, представляет ли она интерес. Дубитация — это и своего рода план дальнейшего изложения, и способ устано­вить контакт с читателем. Вопрос всегда обращен к собеседнику и требует от него ответной реакции. Таким образом, высвечивание тех или иных граней проблемы происходит как бы на глазах у чи­тателя и при его участии. От этого убедительность вывода возрас­тает (если принял исходный тезис и не обнаружил нарушений ло­гики в рассуждениях, то вывод безусловно верен). Дубитация явля­ется важным композиционным приемом: она выполняет роль зачи­на, который может находиться как перед, так и после краткого изложения сути дела. Благодаря своим интонационным особеннос­тям дубитация формирует очень динамичное вступление.

Объективизация — это вопрос, на который автор отвечает сам, например: «Какие претензии предъявляются к переселенцам? Утверж­дают, что они опустошают пенсионную кассу и поглощают основные средства, выделяемые на пособия по безработице» (Изв. 1996).

Объективизация — это языковое средство, служащее для высвечивания отдельных сторон основного вопроса по мере раз­вертывания текста. Фигуры этого типа располагаются, главным образом в начале абзацев. Наряду с метатекстом они создают кар­кас рассуждения, причем не только фиксируют поворотные пунк­ты мысли, но и продвигают рассуждение вперед. Смена утверди­тельной интонации на вопросительную позволяет оживить внима­ние читателя, восстановить ослабший контакт с ним, внести разно­образие в авторский монолог, создав иллюзию диалога.

Объективизация — это отголосок сократического диалога — распространенного в эпоху античности способа установления исти­ны путем предложения вопросов мнимому собеседнику, обычно об­разованному современнику. На поставленные вопросы философ от­вечал сам, но с учетом точки зрения мнимого собеседника. Только диалог, как полагали древние, мог привести к постижению абсо­лютной истины. В последующих научных трактатах этот метод выродился в современную объективизацию, которая, надо признать, в отличие от дубитации или риторического вопроса не содержит элементов нарочитости и театральности.

Аналогом и одновременно противоположностью объективиза­ции является обсуждение. Это постановка вопроса с целью обсу­дить уже; принятое авторитетными лицами решение или обнаро­дованный вывод, например: «Людям, реально смотрящим на вещи, давно предложено позаботиться о себе самим. Какие маневры мо­жет предпринять обычный москвич?» (МК. 1996).

По структуре обсуждение является зеркальной противополож­ностью объективизации: сначала — утверждение, затем — вопрос. Эта фигура замедляет рассуждение, как бы отбрасывает участни­ков коммуникации назад, но она и учит сомневаться, перепрове­рять выводы авторитетных лиц. Решенная проблема на глазах у читателя вновь превращается в проблему, что наводит на мысль о непродуманности принятого решения и не может не подрывать ав­торитета тех, кто его вынес.

Риторический вопрос — это экспрессивное утверждение или отрицание, например: «Станет ли связываться со Сбербанком че­ловек, чьи сбережения в нем погорели?» (МК. 1996) = «Не станет связываться...».

Риторический вопрос интонационно и структурно выделяется на фоне повествовательных предложений, что вносит в речь элемент неожиданности и тем самым усиливает ее выразительность. Некото­рая театральность этого приема повышает стилистический статус текста, поднимает его над обыденной речью. Риторический вопрос нередко служит эффектным завершением статьи, например: «Но­вые граждане к трудным условиям приспосабливаются лучше: в России научились. Чем это плохо для Германии?» (Изв. 1996).

Открытый вопрос провоцирует читателя на ответ — в виде письма в редакцию или публичного выражения своего, а точнее, подготовленного газетой мнения. Высокая эмотивность вопроса вы­зывает столь же эмоциональную ответную реакцию.

Речевыми средствами поддержания контакта с читателем служат также коммуникация, парантеза, ритори­ческое восклицание, умолчание. Коммуникация — это мнимая передача трудной проблемы на рассмотрение слушающему, например: «Ведь сама схема безумно удобна и выгодна. Смот­рите сами. Чтобы получить кредит, надо будет накопить 30 процен­тов стоимости квартиры» (МК. 1996).

Опознавательным знаком этой фигуры речи в газете служит формула «судите сами» или ее, аналоги: «смотрите сами», «вот и решайте» и т. п. Коммуникация бывает двух видов: один, подобно обсуждению, приглашает читателя к вдумчивому ^анализу уже сде­ланного автором вывода, журналист как бы переводит растерянно­го читателя за руку через дорогу с двусторонним движением; дру­гой останавливает рассуждение перед напрашивающимся выводом и выталкивает обученного правилам движения читателя на дорогу общественной мысли, как в следующем примере: «В немецком горо­де Фрайбурге на 170 тысяч жителей 40 действующих храмов — и они еще плачутся на упадок религиозности; а в Новгороде на 220 ты­сяч человек — всего два храма!.. Вот и считайте!..» (Слово. 1993.)

Независимо от частных особенностей коммуникация повыша­ет убедительность рассуждений, поскольку читатель в них участ­вует сам.

Парантеза — самостоятельное, интонационно и графически выделенное высказывание, вставленное в основной текст и имеющее значение добавочного сообщения, разъяснения или авторской оценки, например: «В США от сальмонеллы (это вам не кури­ная слепота!) ежегодно умирает 4000 человек и болеют около 5 мил­лионов» (Изв. 1996).

Эта стилистическая фигура внутренне противоречива, поскольку, с одной стороны, разрушает барьер между автором и читате­лем, создает ощущение взаимного доверия и понимания, порожда­ет иллюзию перехода от подготовленной речи к неподготовленной, живой, с другой стороны, как всякий «прием», она вносит некото­рый элемент нарочитости. Не случайно парантеза нередко служит средством иронического, отстраненного изложения.

Риторическим восклицанием, по классическому определению, называется показное выражение эмоций. В письменном тексте эта псевдоэмоция оформляется графически (восклицательным знаком) и структурно: «С каждой разборкой подобного типа людям все вид­нее одно — как же в таком окружении тяжело спикеру!» (НГ. 1993). Восклицательный знак в таких высказываниях — это способ при­влечь внимание читателя и побудить его разделить авторское него­дование, изумление, восхищение.

Умолчание — указание в письменном тексте графическими средствами (многоточием) на невысказанность части мысли: «Хоте­ли как лучше, а получилось... как всегда» (МК. 1993). Многоточие — это заговорщическое подмигивание автора читателю, намек на из­вестные обоим факты или обоюдно разделяемые точки зрения.

Вторая группа фигур, занимающих важное место в языке га­зеты, — это повторы разных типов. Известная мудрость гласит: «Что скажут трижды, тому верит народ». Повторяющиеся сегменты фиксируются памятью и влияют на формирование отно­шения к соответствующей проблеме. Повторы могут создаваться средствами любого языкового уровня. На лексическом уровне это может быть буквальный повтор слов: «Поэт в Чечне — он больше, чем поэт» (Т. 1996); или столкновение в одной фразе паронимов — парономазия: «Артур — начинающий бизнесмен и, возможно, в жизни руководствуется не столько классовыми соображениями, сколько кассовыми» (Изв. 1996). К лексическим повторам относится и повтор, затрагивающий глубинную семантику, так называемый эпанодос — повтор с отрицанием, которое может быть выражено морфемой или служебным словом: «Выбор в отсутствии выбора» (МН. 1996); «И жертвы их беззакония стали жертвами закона» (МН. 1996).

На морфологическом уровне это полиптотон — повтор слова в разных падежных формах: «А какое еще может быть настроение у лидера КПРФ, когда он выступает во Дворце имени Ленина, на­ходящемся на площади имени Ленина, где стоит памятник Лени­ну?» (Изв. 1996).

На синтаксическом уровне повтор может затрагивать струк­туру предложения (ср. рассмотренные выше серии вопросов).

Повтор — это важнейший стилеобразующий компонент газе­ты, выходящий далеко за рамки фигур речи, затрагивающий макроструктуру текста, как, например, повтор информации в заголов­ке, в водке и непосредственно в тексте статьи. Здесь же следует упомянуть и повторные обращения к теме в условиях газетной кампании. Столь значительное место, занимаемое повтором в газете, объ­ясняется его способностью не только оказывать эмоциональное воз­действие, но и производить изменения в системе «мнения — ценнос­ти — нормы».

Третье место по частоте употребления в тексте занимает апп­ликация — вкрапление общеизвестных выражений (фразеологи­ческих оборотов, пословиц, поговорок, газетных штампов, сложных терминов и т. п.), как правило, в несколько измененном виде, на­пример: «Требовали дать Горбачеву десять лет без права переписки с Маргарет Тэтчер» (Изв. 1996); «Тут уж, как говорится, из «Ин­тернационала», слова не выкинешь» (Изв. 1996); «Кому еще неясно, что в случае успеха на выборах президента России Геннадию Зю­ганову придется работать в плотных слоях товарищеской атмосфе­ры?» (Изв. 1996).

Аппликация совмещает в себе два, вида речевого поведения — механическое, представляющее собой воспроизводство готовых речевых штампов (ср. (в билетной кассе): «Два до Москвы», (в магазине) «Два молока»), и творческое, «не боящееся» экспериментировать с языком. Использованием аппликации до­стигается сразу несколько целей: создается иллюзия живого обще­ния, автор демонстрирует свое остроумие, оживляется «стершийся» от многократного употребления устойчивого выражения образ, текст украшается еще одной фигурой. Однако журналист должен следить, чтобы в погоне за выразительностью не возникало двусмысленности и стилистических недочетов вроде: «Поэтому не стоит возмущаться, господа-джентльмены; когда русские яйца — в кои веки — осмели­ваются учить американских куриц инспекции» (Изв. 1996).

Аппликация не только отражает массовое сознание, но и участвует в его формировании, поэтому фамильярные фразы типа: «Сколь­ко стоит «договор на четверых» (МК. 1996); «Они то на троих делили нашу Державу, то сейчас хотят на троих собрать» (3. 1996) — выдают недостаток вкуса и здравого смысла у автора.

Наконец, структурно-графические выделения. К ним относят­ся сегментация, парцелляция и эпифраз. С помощью этих фигур внимание читателя обращается на один из компонентов высказывания, который в общем потоке речи мог бы остаться незамеченным.

Сегментация — это вынесение важного для автора компо­нента высказывания в начало фразы и превращение его в само­стоятельное назывное предложение (так называемый именитель­ный представления), а затем дублирование его местоимением в оставшейся части фразы, например: «Обмен купюр: неужели все напрасно?» (МК. 1993).

Парцелляция — в письменном тексте отделение точкой одно­го или нескольких последних слов высказывания для привлечения к ним внимания читателя и придания им нового звучания, например: «Процесс пошел. Вспять?» (КП. 1993).

Эпифраз, или присоединение, — добавочное, уточняющее предложение или словосочетание, присоединяемое к уже закон­ченному предложению, например: «Кто мог бы подумать, что во­прос об этом поставят боннские политики, да еще социал-демокра­ты?» (Изв. 1996).

Из трех фигур только эпифраз дает приращение информации, а остальные просто предоставляют журналисту возможность рас­ставить логические акценты.

Особую роль в любом выразительном тексте играют сравнения. В прессе они обычно оформляются как структурно и графически выделенные сравнительные обороты (предложения) или вводятся лексемами «наподобие», «похож», «напоминает», напри­мер: «В древние времена на Руси относились к бороде так же фа­натично, как большевики к партбилету» (КП. 1996); «Но она мало похожа на систему в строгом смысле слова. Скорее — на некую суспензию, без жесткой внутренней связи элементов» (МН. 1996).

Еще античными логиками было строжайше запрещено исполь­зовать сравнения и метафоры для доказательства. Считалось, что они искажают мысль, ибо выдают за тождественные те предметы, которые лишь подобны. Поэтому и кажутся в газете неуместными фразы типа: «Вместе с землей, как крепостных «на вывоз», он раз­дал в плен инородцам тридцать миллионов цветущего русского населения» (3. 1996).

Все фигуры речи благодаря их формульной отточенности и завершенности прекрасно подходят для газетных заголовков, поэ­тому содержащие их фразы нередко оказываются графически вы­деленными, с них начинает читатель знакомство с газетой, их замечает раньше других речевых приемов.

Троп — это любая языковая единица, имеющая смещенное значение, т. е. второй план, просвечивающий за буквальным зна­чением. Взаимодействие и взаимообогащение двух смыслов явля­ется источником выразительности.

Самое важное место среди тропов занимает метафора — пере­нос имени с одной реалии на другую на основании замеченного между ними сходства. Способность создавать метафоры — фунда­ментальное свойство человеческого сознания, поскольку человек познает мир, сопоставляя новое с уже известным, открывая в них общее и объединяя общим именем. С метафорой связаны многие операции по обработке знаний — их усвоение, преобразование, хра­нение и передача.

Кроме того, метафора служит одним из способов выражения оценки, а нередко приобретает статус аргумента в споре с оппонен­тами или при их обличении (по определению Н. Д. Арутюновой, «Метафора — это приговор без суда»).

Негативная оценка при использовании метафоры формирует­ся за счет тех неблагоприятных для объекта метафоризации ас­социаций, которые сопровождают восприятие созданного автором образа: «С другой стороны, надо признать, что в общественном смыс­ле деятельность «Правды», и «СР», и «Завтра» не совсем бесполез­на: она канализирует накопившиеся в стране эмоциональные не­чистоты. Конечно же, такая односторонность сантехнического сер­виса возможна до определенной поры. Использование этой системы для подачи питьевой воды и позитивных идей не подходит» (Богомолов Ю. Печатный голос оппозиции: признаки мутации // МН. 1996. 25 авг. — 1 сент. № 34).

Образы, в которых осмысливается мир, как правило, стабиль­ны и универсальны внутри одной культуры, что дало возможность американским исследователям Дж. Лакоффу и М. Джонсону выде­лить их и описать. Это образы вместилища, канала, машины, развития растения или человека, некоторых форм человеческой деятельности, такой простейшей, как двигательная (например, мор­гать, хлопать, скакать), или более сложных (строить, выращи­вать, воевать). Политика как неуловимое соединение умственной, речевой и социальной деятельности человека осмысляется в тех же базовых образах: машины и механизмов («ритм колебаний полити­ческого маятника», «предвыборная машина», «нейтронные ускори­тели реформ»), дороги как частного случая метафоры «канала» и связанных с ней средств передвижения («президентская гонка»,, «обочина жизни»), растения («ростки демократии», «корни национального конфликта»), войны («план торпедировался», «взрыв не­довольства», «экономическая блокада»), более честной борьбы — спортивной («политический Олимп», «вступил в игру его главный соперник»). Наконец, особую роль в осмыслении политики как не­искренней деятельности играет метафора театра или цирка («по­литическая арена», «политический фарс», «политический сценарий», «закулисные маневры»). Ломка общественной и экономической жизни часто приводит к изменению характера базового образа. Так, «броненосец брежневской экономики» сменяется «клячей россий­ской экономики». Несмотря на то что образ от многократного упот­ребления метафоры стирается, связанная с ним положительная или отрицательная оценка сохраняется, поэтому для одних и тех же явлений газеты разных направлений выбирают разные базовые об­разы, например, распад СССР демократическая пресса называет «де­лением счетов в коммунальной квартире», а коммунистическая — «метастазами суверенитетов». Доля тех или иных базовых образов в осмыслении политической ситуации в стране в разные эпохи может меняться. Так, при тоталитарных режимах возрастает роль военной метафоры, и этот факт не только отражает протекающие в обществе процессы, но и побуждает человека к деятельности в русле избран­ной метафорики. Как утверждают Дж. Лакофф и М. Джонсон, всей нашей деятельностью управляют нами же созданные метафоры. Поэтому журналист должен относиться к выбору метафорического обо­значения так же, как шахматист относится к выбору хода.

Для общества, которое находится в стадии реформирования, сопровождающегося кризисными явлениями, типична метафора «бо­лезненного состояния» или «медицинская метафора», получившая широкое распространение на страницах современной российской прессы: «паралич (импотенция) власти», «метастазы насилия», «ви­рус необольшевизма» и др. В некоторых случаях развернутые ме­тафоры этого типа лежат в основе организации целых текстов: «Итак, мы <...> мягко говоря, доходим. Болячек накопилось столько, что удивительно, как еще дышим. Тут вам и гиперинфляционный криз, и энергетическая кома, и раковая опухоль коррупции, и эпидемия преступности. Не говоря уж о националистических психозах, не­держании власти и истощении центральной нервной системы уп­равления» (Хургин А. Необратимый процесс лечения // МН. 1994. 20—27 марта).

Метафора может быть не только средством познания мира, но и украшением в речи. Даже стертые метафоры иногда осознаются журналистами как чересчур образные для газетного стиля. В этом случае в качестве, «извинения» за неуместное употребление эстетикогенного слова авторы используют кавычки, например: «Добавим к этому все рыбное многообразие морских «огородов», которые грабили браконьеры» (Изв. 1996); «Но чтобы стать действительно демократической оппозицией, «Яблоко» должно решительно спус­титься с элитарно-политических «высот» в социальные «долины»...» (МН. 1996); «Полуостров оказался прочно привязанным к украин­ской «колеснице» (П. 1996).

Неверное понимание демократии как ослабления контроля, в том числе и за формой выражения мысли, привело к распростране­нию в языке газеты физиологической метафоры типа «импотенция силового фактора» (З. 1996). Грубая и бранная лексика намного экс­прессивнее разговорной и даже жаргонной, так что физиологичес­кая метафора прежде всего отражает накал страстей в обществе, однако журналистам не следует забывать, что соблюдение этичес­ких норм является важным принципом в любой цивилизованной стране.

К распространенным стилистическим ошибкам относится на­рушение семантической сочетаемости между метафорической но­минацией и связанными с нею словами. Необходимо, чтобы в слово­сочетании устанавливалась связь не только с переносным, но и с буквальным значением слова. Некорректны высказывания типа: «Ельцин выступил со своей предвыборной платформой» (МК. 1996), поскольку в буквальном значении слово «платформа» не сочетает­ся со словом «выступать». Оживление стертых метафор, дающее интересные результаты в художественной литературе (например, у Маяковского банальное «время течет» трансформируется в «Вол­гу времени»), в газете не всегда оказывается уместным, особенно если название природного явления привлекается для обозначения сугубо бытовых ситуаций, как, например, возникшее из метафоры «лед тронулся» высказывание: «На замерзшей реке жилищных про­блем начался ледоход» (МК. 1996). В этом случае вместо ожидаемого эффекта — поэтизации жилищных проблем — происходит обрат­ное — депоэтизация ледохода. В отличие от поэта журналисту не нужно совершать переворотов в метафорике, однако это не означает снижения требовательности к языку.

Широко распространен в языке газеты каламбур, или игра слов, — остроумное высказывание, основанное на одновременной реализации в слове (словосочетании) прямого и переносного зна­чений или на совпадении звучания слов (словосочетаний) с раз­ными значениями, например: «Коммунистам в Татарстане ничего не светит, даже полумесяц» (Изв. 1996).

Вовлекая читателя в игру, журналист будит в нем интерес к своей речевой деятельности, проявляет себя как языковая личность и делает заявку на лидерство. Как и в любой другой ситуации, лидер может быть положительным или отрицательным героем. Употребляя грубые и откровенно пошлые каламбуры типа: «Отны­не мы сможем вступить со всем миром прямо на улице в открытую связь. Телефонную, конечно» (МК. 1996), журналист явно наруша­ет нормы общения.

Еще один близкий метафоре троп — персонификация. Это перенесение на неживой предмет функций живого лица. Одним, из признаков дегуманизации современного общества является вы­ворачивание этого тропа и создание антиперсонификации. Люди получают статус вещей, в результате чего появляются такие стро­ки: «Город-герой встретил товарища Зюганова хлебом и солью и девушками в национальном смоленском убранстве» (МК. 1996). От­страненное, ироническое отношение к жизни в этом случае пере­растает в откровенный цинизм.

Из устной публичной речи в язык газеты проникает аллегория — такой способ повествования, при котором буквальный смысл це­лостного текста служит для того, чтобы указать на переносный смысл, передача которого является подлинной целью повество­вания, например: «Ельцин бросал вызов судьбе. А она его вызов не принимала — такая капризная дама, уступала ему без боя. Может, не хотела связываться» (СР. 1996). Аллегория позволяет сделать мысль об абстрактных сущностях конкретной и образной.

Конкурирующим с метафорой тропом является метонимия — перенос имени с одной реалии на другую по логической смеж­ности. Под логической смежностью понимают соположенность во времени или пространстве, отношения причины и следствия, озна­чаемого и означающего и им подобные, например: «Как сообщил в понедельник в Вашингтоне офис вице-президента Альберта Гора...» (Изв. 1996).

Ученые установили, что существуют два принципиально раз­личных типа мышления — метафорический и Мето­нимический, за которые отвечают разные полушария головного мозга. Тот или иной тип мышления может доминировать у разных авторов, однако не только этим объясняется распростра­ненность метонимии в газете. Этот троп позволяет экономить рече­вые усилия, поскольку предоставляет возможность заменять опи­сательную конструкцию одним словом: «офис» вместо «сотрудники офиса», «ранний Ельцин» вместо «Ельцин раннего периода своей политической карьеры». Этим свойством объясняется широкое рас­пространение метонимии в разговорной, речи. Выбирая данный троп, журналист решает несколько задач: вносит в язык газеты черты неподготовленности, разговорности, экономит место на газетной полосе, конкретизирует мысль. Другая сторона метонимии — спо­собность обобщать — тоже оказывается полезной для газеты, поскольку позволяет не указывать на конкретных лиц. Так, напри­мер, при описании авиакатастрофы журналист может воспользо­ваться словами «земля» и «борт» («Однако и «земля» и «борт» счи­тали себя зрячими» (Изв. 1996)) вместо указаний на конкретных сотрудников наземных служб слежения за полетом и членов эки­пажа. Заложенная в метонимии способность к деперсонификации позволяет передавать шутливое или ироническое отношение к че­ловеку, например: «Касса пришла» (П. 1996), — о человеке, выпла­чивающем деньги.

К метонимии очень близка синекдоха — перенос имени с це­лого на его часть и наоборот: «Над нашей территорией может беспрепятственно летать любой, кто достал «борт» и горючее» (Изв. 1996). Синекдоха этого типа может проникать в газету из жаргонов или создаваться автором в соответствии с его саркастическим от­ношением к тому, что он описывает. В том и в другом случае она снижает стилистический статус, речи. Другая разновидность этого тропа — синекдоха числа, т. е. указание на единичный предмет для обозначения множества или наоборот, — обычно повышает стилистический ранг высказывания, поскольку единичный пред­мет, соединяющий в себе черты многих подобных предметов, суще­ствует лишь как абстракция, идеальный конструкт, и умозритель­ный, идеальный мир описывается текстами высокого стиля: «Указ оптимисты расценивают как хороший импульс для ударного труда российского пахаря на весенней борозде» (Т. 1996).

Использование синекдохи числа при описании отрицательно оцениваемых событий придает повествованию иронический отте­нок: «Оскудевшее российское поле в лучшем случае получит раз в 30 удобрений меньше, чем в прежние, благополучные весны» (Т. 1996).

Ироническая окраска может также создаваться антономазией — употреблением имени собственного в нарицательном зна­чении или наоборот: «Примерно в то же время в Азове готовился к отъезду в неведомые Палестины некто Альберт Жуковский» (Изв. 1996).

Отстраненное ироническое повествование стало чуть ли не глав­ной чертой альтернативной советской литературы. В процессе демократизации средств массовой информации образ независимого наблюдателя, не принимающего старой системы ценностей и не навязывающего своей, все подвергающего непредвзятому крити­ческому анализу, появился на страницах печати. В связи с этим важную роль начинает играть антифразис — употребление слова или выражения, несущего в себе оценку, противоположную той, которая явствует из контекста. Так, в рассмотренном выше при­мере имя собственное «Палестина» с заложенной в нем высокой оценкой, (этот регион ассоциативно связан со святыми местами) употребляется вместо выражения «в неизвестном направлении», заключающего в себе отрицательную оценку. Антифразис имеет две разновидности: иронию (завышение оценки с целью ее понижения) и мейозис (занижение оценки с целью ее повыше­ния). Так, фраза: «Короче, налицо некоторый повод для ликования крестьянства» (Т. 1996) — явно иронична, поскольку слово «лико­вание» относится к высокому стилю и содержит завышенную оцен­ку того бытового явления, которое оно называет. Напротив, в пред­ложении: «Мы (Эквадор. — Авт.) чувствуем свою вину за то, что банановая кожура очень часто появляется на московских улицах» (МК. 1996) — притворно занижена самооценка, т. е. читатель имеет дело с мейозисом.