Эпоха реализма: журналисты, поэты, драматурги 1 страница

ОГЛАВЛЕНИЕ

... Александр Бирюков. КНЯЗЬ И ПРОЛЕТАРСКИЙ ПИСАТЕЛЬ (Что влекло Горького к Святополк-Мирскому?)

ИСТОРИЯ РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
С ДРЕВНЕЙШИХ ВРЕМЕН ДО СМЕРТИ ДОСТОЕВСКОГО (1881)

Предисловие автора

Глава I. ДРЕВНЕРУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА (XI–XVII вв.)

1. Литературный язык

2. Литературная ситуация

3. Обзор переводных произведений

4. Киевский период

5. Летописи

6. пОХОД ИГОРЯ И ЕГО БРАТЬЕВ

7. Между Киевом и Москвой

8. Московский период

9. Московские повести

10. Начало художественной литературы

11. Конец старой Московии: Аввакум

Глава II. КОНЕЦ ДРЕВНЕЙ РУСИ

1. Возрождение Юго-Запада

2. Переходное время в Москве и Петербурге

3. Первые литературные стихи

4. Драма

5. Художественная литература и книжки для народа

Глава III. ЭПОХА КЛАССИЦИЗМА

1. Кантемир и Тредиаковский

2. Ломоносов

3. Повествовательная и лирическая поэзия после Ломоносова

4. Державин

5. Драма

6. Проза XVIII века

7. Карамзин

8. Современники Карамзина

9. Крылов

10. Роман

Глава IV. ЗОЛОТОЙ ВЕК ПОЭЗИИ

1. Общая характеристика

2. Жуковский

3. Другие поэты старшего поколения

4. Пушкин

5. Малые поэты

6. Баратынский

7. ЯЗыков

8. Поэты-метафизики

9. Театр

10. Грибоедов

11. Проза поэтов

12. Развитие романа

13. Проза Пушкина

14. Развитие журналистики

Глава V. ЭПОХА ГОГОЛЯ

1. Упадок поэзии

2. Кольцов

3. Тютчев

4. Лермонтов

5. Поэзия рефлексии

6. Драма

7. Романисты тридцатых годов XIX ВЕКА

8. Гоголь

9. Проза Лермонтова

10. Первые натуралисты

11. Петербургские журналисты

12. Московские кружки

13. Славянофилы

14. Белинский

Глава VI. ЭПОХА РЕАЛИЗМА: РОМАНИСТЫ (I)

1. Происхождение и особенности русского реалистического романа

2. Ранние произведения
Достоевского

3. Аксаков

4. Гончаров

5. Тургенев

6. Сентиментальные гуманисты

7. Писемский

8. Провинциальный роман

Глава VII. ЭПОХА РЕАЛИЗМА: ЖУРНАЛИСТЫ, ПОЭТЫ, ДРАМАТУРГИ

1. Критика после Белинского

2. Аполлон Григорьев

3. Герцен

4. Вожди радикалов

5. Славянофилы и националисты

6. ПОЭТЫ-ЭКЛЕКТИКИ

7. Алексей Толстой

8. Фет

9. Поэты-реалисты

10. Некрасов

11. Полный упадок поэзии

12. Драматургия, общий обзор; Тургенев

13. Островский

14. Сухово-Кобылин, Писемский и малые драматурги

15. Костюмная драма

Глава VIII. ЭПОХА РЕАЛИЗМА: РОМАНИСТЫ (II)

1. ТОЛСТОЙ (до 1880 г.)

2. ДОСТОЕВСКИЙ (после 1849 г.)

3. Салтыков-Щедрин

4. Упадок романа в 60-е и 70-е годы

5. Беллетристы-разночинцы

СОВРЕМЕННАЯ РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА
(1881–1925)

Предисловие автора

Глава I

1. Конец великой эпохи

2. ТОЛСТОЙ ПОСЛЕ 1880 г.

3. Лесков

4. Поэзия: Случевский

5. Лидеры интеллигенции: Михайловский

6. Консерваторы

7. Константин Леонтьев

Глава II

1. Восьмидесятые годы и начало девяностых

2. Гаршин

3. Второстепенные прозаики

4. Эмигранты

5. Короленко

6. АДВОКАТЫ-ЛИТЕРАТОРЫ

7. Поэты

8. Владимир Соловьев

9. Чехов

Промежуточная глава I

Первая революция (1905)

Глава III

1. Художественная проза после Чехова

2. Максим Горький

3. Художественная школа «Знания»

4. Куприн

5. Бунин

6. Леонид Андреев

7. Арцыбашев

8. Сергеев-Ценский

9. Второстепенные прозаики

10. Вне литературных группировок

11. Фельетонисты и юмористы

Глава IV

1. Новые движения девяностых годов

2. Эстетическое возрождение: Бенуа

3. Мережковский

4. Розанов

5. Шестов

6. Другие религиозные философы

7. «ВеХи» и после «Вех»

Глава V

1. Символисты

2. Бальмонт

3. Брюсов

4. Поэты-метафизики: Зинаида Гиппиус

5. Сологуб

6. Анненский

7. Вячеслав Иванов

8. Волошин

9. Блок

10. Андрей Белый

11. Малые символисты

12. «Стилизаторы»: Кузмин

13. Ходасевич

Промежуточная глава II

Вторая революция

Глава VI

1. Гумилев и цех поэтов

2. Анна Ахматова

3. Мандельштам

4. Вульгаризаторы: Северянин

5. Марина Цветаева

6. «Крестьянские поэты» и имажинисты: Есенин

7. Начало футуризма

8. Маяковский

9. Другие поэты ЛЕФа

10. Пастернак

11. Пролетарские поэты

12. Младшие поэты Петербурга и Москвы

Глава VII

1. Ремизов

2. А. Н. Толстой

3. Пришвин

4. Замятин

5. Мемуары и исторические романы

6. Шкловский и Эренбург

7. ВОЗРОЖДЕНИЕ ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ПРОЗЫ ПОСЛЕ 1921 г.

Paralipomena

1. Драма

2. Литературная критика

Указатель имен и названий

Геннадий Прашкевич. ЕЩЕ РАЗ ОБ АВТОРЕ ЭТОЙ КНИГИ

Александр Бирюков

КНЯЗЬ И ПРОЛЕТАРСКИЙ ПИСАТЕЛЬ

(Что влекло Горького

к Святополк-Мирскому?)

Дмитрий Петрович Святополк-Мирский (1890–1939) – князь (по легенде – из Рюриковичей), сын министра внутренних дел царской России (это на его отца – без достаточных на то оснований – возложили в свое время ответственность за расстрел мирной демонстрации 9 января 1905 года), писатель, филолог, выпуск­ник Санкт-Петербур­гского университета (1911), офицер в годы первой мировой войны (штабс-капитан), а затем и в годы гражданской. В 1920 г. уехал из Совет­ской России, жил в Польше, в Греции, в Англии. Там он прославился не потерявшими и по сей день своей ценности книгами по истории русской литературы, а также вступлением в компартию Великобритании и своей апологетической брошюрой «Ленин» (1931).

В 1932 году Святополк-Мирский вернулся в Россию.

«Заново родился! В новую страну! „Ну-ка, воротися На спину коню Сбросившему…“», – писала мудрая Марина Цветаева, которой благоволил, хотя и не безгранично, Д. П. Святополк-Мирский. Теперь он активно участвовал в литературной жизни Советской России, сотрудничал с M. Горьким в его самых поли-тизированных мероприятиях (в том числе и как один из главных авторов книги «Канал имени Сталина»). Был арестован в Москве в июне 1937 года и осужден постановлением Особого совещания НКВД СССР по «литерной» статье ПШ (потенциальный шпионаж или покушение на шпионаж – аббревиатура имеет два толкования) на восемь лет заключения в исправтрудлагерь. Осенью того же года оказался на Колыме: уатовский (от УАТ – Управление автомобильного транспорта Дальстроя) лагерь на Атке (около 200 км от Магадана по основной трассе), несколько месяцев на лесоповале, затем перевод на легкий труд – сторож на автобазе в той же Атке, наконец «активирован» с группой других «доходяг» в феврале 1939 года. Сегодня указать место его могилы можно только приблизительно – каждый свободный участок земли жители поселка Снежный уже многие десятилетия используют для выращивания картофеля.

ЛЮБОВЬ К «БЕЛЫМ ВОРОНАМ»

По установившемуся мнению (в том числе и нескольких бывших колымских заключенных), в Совет­скую Россию Дмитрия Петровича пригласил или даже зазвал Горький. Если и так, искать подтверждений в материалах архивно-следственного дела Святополк-Мирского не стоит – в 1937 году чекисты не стали бы «засвечивать» это обстоятельство. А в «Справке по личному делу на Мирского (Святополк-Мирского Дмитрия Петровича)», составленной в 1962 году и хранящейся в том же архивно-следственном деле, указано: «Рекомендации о принятии в советское гражданство были даны Кушнир – заведующим бюро печати Лондонского торгпредства, и Нейман – заведующим бюро печати полпредства в Лондоне». Здесь горьковский след еще не обнаруживается.

Знакомство писателя с Горьким состоялось в начале 1928 года. Вот как об этом вспоминал П. П. Сувчинский, музыкальный критик и издатель, активныйобщественный деятель, принадлежавший, как и С. Мир­ский (принятое в 20-е годы на Западе обозначение его фамилии), к левому крылу евразийского движения: «Я часто встречал Горького в России, а потом в Сорренто. Мирский однажды попросил меня поехать с ним, и мы провели Рождество у Горького». Об этой встрече месяц спустя и сам Мирский писал из Лондона: «Дорогой Алексей Максимович, я с отъездом все собираюсь написать Вам и все не могу найти подходящих слов, чтобы сказать, каким огромным благодеянием была для меня встреча с Вами. Так, вероятно, и не найду, но у меня чувство, как будто бы я был не в Сорренто, а в России, и эта побывка в России меня страшно выпрямила. И нет, наверное, другого такого человека, который бы так носил в себе Россию, так, как Вы, и не только Россию, но и то, без чего Россия быть не может, – человечество. Мне даже стыдно, что мы такими упырями сидели на Вас и пили Вашу русскую и человеческую кровь, и только уверенность, что ее в Вас хватит и на нас, позволяет не слишком каяться. Уходя от Вас, Сувчинский сказал мне: „А вот Толстого мы никогда не видели“. Только о Толстом мы и могли вспомнить. Но Вы больше русский, больше „представляете собой“ Россию, чем Толстой. Главное же, я понял то чувство любви, которое так неизменно сохраняют видевшие Вас (по крайней мере, кого я встречал). Простите, что пишу с чрезмерной сентиментальностью. Но я не умею выразить то чувство любви и благодарностей, которыми Вы меня наполнили».

Сувчинский вспоминал, что «…Горький уговаривал нас ехать в Россию: „Я вас устрою“, и он убедил Мирского и меня».

Отметим все-таки, что инициатива встречи принадлежала Святополк-Мирскому. Спустя почти три года, когда приобретение советского гражданства стало для него делом уже неотложным, он снова обратился к Горькому (письмо датировано 30 декабря 1930 года): «Глубокоуважаемый и дорогой Алексей Максимович, я обращаюсь к Вам за советом и, может быть, за помощью. Когда три года тому назад я был у вас, я был в самом начале той дороги, которая привела меня к полному и безоговорочному принятию коммунизма. Теперь – и уже не со вчерашнего дня – мое единственное желание – какие у меня есть силы отдать делу Ленина и советских республик. Психологические и бытовые трудности до сих пор мешали мне открыто сделать это. Я ждал выхода в свет моей книги (английской) о Ленине, которая позволила бы мне явиться не с совсем пустыми руками. Но выход этот задерживается по крайней мере до марта месяца, а время идет такое, что ждать нельзя.

Процесс Промпартии и гнусный лай, поднятый вокруг Ваших статей буржуазной прессой, заставили меня с особой силой понять, что больше не может быть нейтралитета и половинчатости и что кто не с рабочим классом – против рабочего класса.

Я пишу Вам прежде всего потому, что это самый естественный путь для интеллигента, даже если бы он и не был с Вами лично знаком, окончательно решившего стать на сторону коммунизма. Но также и потому, что более нормальный путь обращения в Советское консульство не кажется мне вполне удовлетворительным, т.к., во-первых, меня двигает не советский патриотизм, а ненависть к буржуазии и вера в социальную революцию всеобщую, и, во-вторых, что я не хочу быть советским обывателем, а хочу быть работником ленинизма. Коммунизм мне дороже СССР. Еще и потому я обращаюсь именно к Вам, что неизбежно бы отнеслись ко мне официальные совет­ские власти с законным недоверием как к бывшему помещику и белогвардейцу. Я прошу Вас очень убедительно помочь мне и сказать, что мне делать? Куда обратиться, чтобы с минимальной тратой трений я могдействительно и эффектно впрячься в дело, которое достойно человеческого достоинства.

И еще разрешите прибавить, что за эти последние недели у меня не раз был прилив гордости за человечество (да и за русское племя), что Вы есть на свете.

Глубоко уважающий и любящий Вас

Д. С. Мирский».

Полное и безоговорочное принятие коммунизма княжеским отпрыском (в письме к Ольге Форш Горький называл Дмитрия Петровича потомком Святополка Окаянного, следовательно, прямым потомком великого князя Владимира) могло обрадовать пролетар­ского писателя, но вряд ли удивить. Еще в очерке «Савва Морозов» Горький писал: «…в России „белые вороны“, „изменники интересам своего класса“ – явление столь же частое, как и в других странах. У нас потомок Рюриковичей – (имелся в виду князь П. А. Кропоткин. – А. Б.) – анархист; граф (Л. Н. Тол­стой. – А. Б.) „из принципа“ пашет землю и тоже проповедует пассивный анархизм; наиболее ярыми атеистами становятся богословы, а литература „кающихся дворян“ усердно обнажает нищету сословной идеологии».

Особую пикантность отношениям Горького и Святополк-Мирского придавало участие отца Дмитрия Петровича – Петра Дмитриевича – в судьбе самого Горького. Товарищ министра внутренних дел, командовавший отдельным корпусом жандармов, и революционно настроенный писатель были в свое время политическими противниками. Первый арест Горького, случившийся в апреле 1901 года в Нижнем Новгороде, был произведен по донесению из Петербурга, и можно предположить, что не без ведома высшего жандармского руководства. Содержание в тюрьме оказалось не только не губительным, но и не слишком опасным, даже если учесть, что в то время Горький уже болел туберкулезом. На второйили третий день пребывания в этом учреждении он писал жене: «Дорогая Катя! Пожалуйста, пришли мне: круглый стол и стул (это в тюрьму-то! – А. Б.), тёплые сапоги, папиросы, бумаги несколько дестей, ручку, перьев и чернил, гребенку (далее следует перечисление требуемых книг. – А. Б.). Я устроил себе добычу молока ежедневно, а ты похлопочи, чтобы мне откуда-нибудь носили обед». Привожу это письмо не без цели – будет с чем сравнить условия, в которых впоследствии Мирский окажется на Колыме. Еще через десять дней Горький писал жене: «На обед ты мне присылаешь ужасно много, и много лишнего. Во всем нужен стиль, Катя, и варенье в тюрьме столь же неуместно, как был бы неуместен розовый ангелочек на картине Васнецова. Варенье, видишь ли, мешает полноте ощущений, нарушая их цельность…»

Как определенное покушение на стиль тюремной жизни («ни о чем не просить»), красноречиво декларированный Горьким, может быть расценено и письмо Л. Н. Тол­стого товарищу министра внутренних дел П. Д. Свя­тополк-Мирскому. Лев Николаевич ходатайствовал о том, чтобы Горького, писателя, ценимого и в России, и в Европе, а также умного, доброго и симпатичного человека «…не убивали без суда и следствия в ужасном, как мне говорят, по антигигиеническим усло­виям нижегородском остроге». – «Пожалуйста, – писал граф Толстой князю Святополк-Мирскому, – не обманите моих ожиданий и примите уверения в совершенном уважении и преданности, с которыми имею честь быть Вашим покорным слугою».

Товарищ министра ожиданий Толстого не обманул.

Срочно проведенное по указанию директора Департамента полиции освидетельствование пришло к заключению, что «…дальнейшее его – (Горького) – пребывание под стражей может губительно повлиять не только на его здоровье, но и на его жизнь». Выпущенный на этом основании из тюрьмы под домашний арестГорький писал Л. Н. Толстому: «Просидел я всего месяц и, кажется, без ущерба для здоровья». Помощника министра писатель за свое освобождение благодарить не стал. Более того, недовольный требованием полиции переехать в Арзамас, сообщал В. А. Пос­се, что послал «…частное письмо князю Святополку, в котором указал на бесполезность излишних придирок ко мне. Письмо ему, говорят, не понравилось».

Конфликт куда больший, между Горьким и царским сановником, занявшим к тому времени смертельно опасный пост министра внутренних дел, разгорелся в январе 1905 года. Старший Святополк-Мирский, успевший провозгласить политику «доверия общественности» и уклонившийся в роковую ночь от встречи с депутацией, в составе которой был и М. Горький, был назван в воззвании, составленном пролетарским писателем, главным виновником трагического развития событий. (Тот же злополучный министр, по словам С. Ю. Витте, оказался в глазах правящей верхушки «…виновником во всех беспорядках… он есть начало революции… что, как только он произнес, что хочет управлять, доверяя России, – все пропало…») За неделю до ухода П. Д. Святополк-Мир­ского в отставку (18 января 1905 г.) Горький за сочинение упомянутого антиправительственного воззвания был арестован и препровожден в Петропавловскую крепость. Заключение не было опять-таки чрезмерно жестким – содержавшийся в отдельной камере арестованный, получив разрешение работать по ночам, сумел всего за две недели написать новую пьесу. Это были «Дети солнца».

Через двадцать пять лет (1 сентября 1931 года) к помощи Горького (о предоставлении советского гражданства) обратился сын его бывшего политического противника. «Помощь (в выработке марксистского мировоззрения. – А. Б.) пришла ко мне по трем главным направлениям, – писал он в статье «Почему я стал марксистом» («Дейли уоркер», 30 июня 1931 г.). – Первым источником ее была опять-таки советская литература, в которой пролетарские произведения стали вытеснять писания полубуржуазных писателей первого периода нэпа. Особенно полезной оказалась для меня книга „Девятнадцатый“ (видимо, „Разгром“. – А. Б.) Фадеева (в английском переводе Мартина Лоуренса). Она явилась для меня откровением в смысле раскрытия умонастроения и этического уровня коммунистических бойцов. Личное знакомство с Максимом Горьким, которого я посетил ранней весной 1928 года в Италии, тоже произвело на меня мощное впечатление».

Прошение о предоставлении советского гражданства было удовлетворено.

О том, что получить последнее было не так уж просто, свидетельствует П. П. Сувчинский: «Я тоже подал прошение о визе. Странно, в один день с Мир­ским: он в Лондоне, я в Париже – о возвращении в Россию. Ему дали, а мне отказали. Это ведь настоящий белогвардеец, он был начальником штаба дивизии, которая шла на Харьков. (Примечательно, что в разных изданиях приводятся противоречащие одно другому сведения о пребывании Д. П. в деникинской армии, а в протоколах допросов Святополк-Мирского на Лубянке отмечается лишь маршрут его движения по России в те годы. – А. Б.) Социально мы были одинаковы. И вот ему дали, а мне отказали».

Конечно, странно.

Тем более что Сувчинского Горький знал еще по России.

Может, Мирский писал, напоминал, просил, а Сувчинский этого не делал?

Впрочем, Горький тоже не на всякую просьбу отзывался. М. А. Осоргину, например, с которым был знаком без малого сорок лет и который, будучи высланным из России в 1922 году, писал Горькому: «Эмиграция мне чужда, как и я ей. Вы это достаточно знаете», – он ничем не помог, сколько тот ни просил.

В КОНТЕКСТЕ СОВЕТСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

А ведь даже борцам с Советской властью Алексей Максимович помогал с отъездом – в другую сторону, разумеется. Как тут не вспомнить теософку Юлию Данзас, тоже давнишнюю знакомую Горького, которую он встретил в 1929 году уже на Соловках. Возможно, он и досрочному ее освобождению всячески способствовал, и разрешению на выезд из страны. Уехав, Юлия Николаевна «отблагодарила» Горького разоблачительной книгой «Красная каторга» (1935). Или Виктор Серж, фигура еще более знаменитая, каэр махровый, а Горький и его из лагеря вытащил (троцкиста!). Занятную все-таки контору по импорту-экспорту Алексей Максимович организовал: в СССР – белогвардейцев, из СССР – бывших зеков.

Обретение советского гражданства плюс громадная эрудиция и огромная работоспособность, а также поддержка со стороны Горького быстро сделали Д. Мир­ского (таков его тогдашний псевдоним) полноправным и активным участ­ником литературного процесса. В то последнее пятилетие, которое было отпущено Д. Мирскому как свободному гражданину, в полной мере реализовался его интерес к молодой советской литературе. В мощном потоке творчества Д. Мирского, обращенного к чрезвычайно широкому кругу имен (от Пушкина до Джойса), превалирует интерес к совет­ской поэзии. Было в этом интересе немало от злобы дня, утверждавшего свои приоритеты методами, которые позднее назовут вульгарно-социологическими, – ими впрямую будет пользоваться и критик Д. Мирский. Но при этом была и глубина прозрения, была доброжелательность, далекая от какого-либо захваливания. Свои пристрастия критик отдавал явлениям по-настоящему значительным, – теперь, в перспективе прошлых лет это видится отчетливо. А сверх того еще и организационно-публицистическая деятельность сотрудника (или энтузиаста) вовсе политизированного проекта «История фабрик и заводов», которая непосредственно направлялась Горьким, и связанные с ней поездки по стране. Две – на Урал и в Среднюю Азию – косвенно подтверждаются материалами следствия, а вот третья поездка – на Беломоро-Балтийский канал – на следствии не «засвечена». Вообще трагическим парадоксом теперь кажется то, что громкий список фамилий главных авторов книги «Канал имени Сталина» начинается и кончается фамилиями будущих «врагов народа» – Леопольда Авербаха и Бруно Ясенского (которых, кстати, Р. Конквест позже в книге «Большой террор» назовет – без всяких к тому оснований – подельниками Святополк-Мирского). Еще один из авторов – прозаик Сергей Буданцев – разделит с Мирским смертельную колымскую судьбу.

Возможно, именно постоянные деловые пересечения с Горьким и имели для Мирского не лучшие последствия. В воспоминаниях И. М. Гронского (в те годы тоже входившего в круг Горького) это даже не предположение, а вполне удовлетворенная констатация: ведь это именно он распознал в «светлейшем князе» английского шпиона, просил заняться им Ягоду, а когда тот отмахнулся, рассказал о своих подозрениях товарищу Сталину.

«Потом Мирский был арестован, – рассказывал в 1963 году Гронский, сам проведший шестнадцать лет в лагерях (только не в колымских, а в воркутинских. – А. Б.). – Мне передавали, что он попался на шпионских мелочах. Обычно крупные разведчики проваливаются на чем-нибудь мелком. Я с делом не знакомился, но похоже на то, что Мирский был агентом Интеллидженс Сервис».

Что и говорить, похоже.

И обвинялся Д. П. по статье ПШ.

Вот только нет в его деле никаких «шпион­ских мелочей», не говоря уже о каких-либо серьезных доказательствах, изобличающих его шпионскую деятельность. Абсолютной ложью выглядит констатация обвинительного заключения – «вину свою признал». Но именно с таким заключением дело легло в свое время на стол Особого совещания НКВД: что заказали – то и получили.

В интересной (хотя построенной, как мне кажется, на недоказуемых предположениях) статье Вяч. Ива­нова «Почему Сталин убил Горького» арест Мирского ставится в прямую связь со смертью пролетарского писателя: вот ушел Горький – и некому стало защищать критика, осмелившегося выступить против коммуниста Фадеева.

История эта хорошо известна.

В критике показавшегося неудачным Мирскому (как и Горькому) романа «Последний из удэге» – в пылу литературной полемики («Литературная газета» от 24.06.34) Мирский вообще как бы зачеркнул заслуги автора «Разгрома». – «Вырастая вместе с эпохой, советская литература достигла своего нынешнего высокого уровня без участия Фадеева. Чтобы подняться до этого уровня, Фадееву предстоит огромная работа…» (Вспомним, как высоко оценил тот же Мирский роман «Разгром» в статье «Почему я стал марксистом», опубликованной тремя годами ранее.) Уже через месяц в «Правде» появилась статья критика-философа П. Ф. Юдина «О писателях-коммунистах», в которой говорилось, что Фадеев по праву занимает одно из ведущих мест в советской литературе. И далее: «Статья некоего Д. Мирского в „Литературной газете“… является безответственной выходкой человека, которому равно ничего не стоит выбросить талантливого пролетарского писателя из литературы. Так легко может сводить счеты с писателем только тот, кто не болеет за советскую литературу».

Горький вступился за Мирского через полгода (статьей в той же «Правде»), но защита его была не свободна от некоторого передергивания. «Дм. Мирский разрешил себе появиться на земле от родителей-дворян, и этого было достаточно, чтобы на него закричали: как мог он, виноватый в неправильном рождении, критиковать книгу коммуниста?» – (Кричали-то совсем не за это! – А. Б.) – «Следует напомнить, – развивал Горький полюбившуюся ему мысль о «белых воронах», – что Белинский, Чернышевский, Добролюбов – дети священников – (и здесь не обошлось без неточностей. – А. Б.) – и можно назвать не один десяток искренних и крупных революционеров, детей буржуазии, которые вошли в историю русской революции как честнейшие бойцы, верные товарищи Ленина».

Но поставленный в этот ряд Д. Мирский едва ли мог пользоваться репутацией честнейшего бойца – с его-то противоречивостью, непредсказуемостью действий, с тем, что Б. Струве назовет впо­следствии «духовным озорством», считаться верным товарищем Ленина! «Я пошел дальше», – сказал Мирский Р. Роллану на встрече, устроенной в Москве Горьким, в ответ на комплименты в адрес его давней брошюры о Ленине. И сильно встревожился известием о возможном переиздании этой брошюры в марте 1937 года. По мнению самого автора, ее уже не стоило перепечатывать, даже в отредактированном виде.

А БЫЛ ЛИ ЗАГОВОР?

Если согласиться с конструкцией, предложенной Вяч. Ивановым, и поставить Горького в центр якобы существовавшего заговора против Сталина, Мирский мог быть ценим Горьким вовсе не за аристократическое происхождение и «предательство интересов своего класса», а за широчайшие связи в авторитетных европейских и американских кругах. Ими мог воспользоваться пролетарский писатель, он же борец против сталинского режима, вырвавшись за границу, чтобы рассказать наконец правду об ужасах Соловков, Беломорканала и Колымы.

Но то ли болезнь помешала, то ли убили.

Первым мысль о таком вот странном «перевертыше», о некоей гигантской фиге в кармане классика, высказал, если не ошибаюсь, Евгений Евтушенко, но и теперь, обоснованная Вяч. Ивановым исторически допустимыми, хотя и не доказуемыми ничем аргументами, она не кажется мне вероятной. Предполагать в стремительно стареющем больном пролетарском писателе одну из главных фигур грандиозного заговора, направленного против находящегося в расцвете сил вождя, означало бы полностью отказать ему не только в какой-либо практичности, но и в полном отсутствии чувства благодарности (за обрушенные на него Сталиным благодеяния) и даже какой-либо порядочности (если это понятие хотя бы отчасти применимо к политическим играм).

Что же кинуло Святополк-Мирского в чудовищную машину репрессий?

Попытка ответить на этот вопрос вновь выводит нас на зыбкую почву предположений. Но что делать, если даже сегодняшнее наше знание о конкретной деятельности той самой машины ре­прессий только на таких предположениях и основано? Следует или заранее смириться лишь с той или иной степенью вероятности достигаемых на этом пути открытий, или вовсе отказаться от каких-либо попыток что-то установить и довольствоваться фальшивыми декорациями, построенными «художниками от НКВД».

Я думаю, что истоки постигшей Мирского трагедии следует искать в его эмигрантском прошлом, в его неспокойной общественной деятельности, которая даже в видимой ее части далеко не полностью описана историками. И дело тут не столько в событиях переломного для Мирского 1930 года, хранящего тайну одного из самых трагических событий в жизни русской эмиграции – исчезновения в Париже генерала Кутепова, сколько в предшествовавшем десятилетии, когда Мирский был тесно связан с «евразийцами».

Скандальную известность в сентябре 1937 года приобрело участие в убийстве резидента НКВД Игнатия Порецкого в Лозанне Сергея Эфрона – человека, некогда близкого Д. П. Святополк-Мирскому, его соредактора по журналу «Версты». Ко дню указанного убийства Мирский уже пять лет как был гражданином СССР, жил в Москве (точнее – уже пересекал Россию с запада на восток в арестантском вагоне, следуя в Примор­ское отделение Севвостлага). Отдаленность Колымы не покажется НКВД неодолимой, когда два года спустя созреет решение развязаться с «евразийцами» окончательно и уничтожить всех доступных участников и свидетелей этой связи. 10 октября 1939 года следователь следственной части ГУГБ НКВД младший лейтенант госбезопасности А. Иванов составит (а нарком Берия без проволочек утвердит) постановление об этапировании з/к Святополк-Мирского в Москву для нового следствия.

«В настоящее время следствием Следчасти ГУГБ НКВД СССР, – сказано в постановлении, – получены материалы, вскрывающие новую линию антисоветской деятельности Святополк-Мирского. Арестованный участник антисоветской организации, шпион французской разведки Толстой Павел Николаевич – (племянник писателя А. Н. Толстого, – А. Б.) – на допросе от 7 августа 1939 года и в собственноручных показаниях от 5.10.39 г. показал, что, будучи во Франции, он вошел в белоэмигрантскую организацию „Евразия“, которая финансировалась английским миллионером Спеллингом и вела активную антисоветскую работу. В 1929 году из „евразийской“ организации выделилась группа лиц, которая якобы стала на совет­ские позиции. В действительности же эта группа „евразийцев“, сделав видимость, что стала на советскую платформу, сблокировалась с троцкистами, находящимися во Франции и Англии, в частности с Пятаковым и Сокольниковым, и продолжала вести свою антисоветскую работу.