Понятие и признаки революционной ситуации
Само понятие революционной ситуации и ее главные признаки первым научно определил и внедрил в российскую историографию В.И. Ленин[1]. Советские историки канонизировали его определение и, как правило, подгоняли под него факты, доводя такую подгонку до абсурда. В последнее же время критики Ленина, наряду со всем прочим, тщатся отбросить и его положение о революционной ситуации, но опровергнуть ленинскую аргументацию не могут. Думается, и понятие революционной ситуации, и ее признаки вполне правомерны именно в ленинской трактовке.
Итак, что такое революционная ситуация? Совокупность объективных условий, выражающих кризис данного экономического, социального, политического строя и создающих возможность революции. Главными признаками революционной ситуации Ленин называл три следующих объективных фактора, которые, собственно, и образуют – в непременной их совокупности – революционную ситуацию как таковую: 1) кризис «верхов», 2) кризис «низов», 3) экстраординарная активность масс. В России все эти объективные условия совокупно впервые сложились к концу 50-х годов XIX в.
В стране налицо был кризис «верхов», т.е. кризис политики господствующего класса, когда «верхи» не могут более управлять по-старому, не могут сохранять свое господство в неизменном виде. Вспомним, что еще в 1839 г. шеф жандармов А.Х. Бенкендорф определял крепостное право как «пороховой погреб под государством». С тех пор прошло 20 лет. Крепостной строй все сильнее тормозил экономическое развитие страны. Показателен такой пример. В 1800 г. Россия производила 10,3 млн. пудов чугуна, Англия – 12 млн., а в начале 50-х годов Россия – от 13 до 16 млн., Англия– 140,1 млн. пудов. Разлагалась и озлобляла народ социально-политическая система феодальной России с ее сословными барьерами, всеобъемлющей коррупцией, беспределом самовластия. В 1855 г. курляндский губернатор (будущий министр внутренних дел и председатель Комитета министров) П.А. Валуев охарактеризовал состояние Российской Империи словами: «Сверху /172/ блеск, внизу гниль». В страхе перед опасностью революционного взрыва из среды господствующего класса, как из рога изобилия, полились бесчисленные письма, записки, адреса к царю с предложениями отменить крепостное право.
Особенно много таких предложений подавали «наверх» либеральные дворяне и буржуа, которые хорошо понимали, что «из цепей рабства (как выразился К.С. Аксаков) куются ножи бунта». Либералы воспользовались тем, что с начала царствования Александра II, по их словам, «немного распустили ошейник, туго натянутый Николаем». Смерть Николая I (18 февраля 1855 г.) они встретили с облегчением, полагая, что «это одна из тех смертей, которые расширяют простор жизни»[2]. Тотчас кем-то была сочинена эпиграмма:
Да помнит вечно русская земля,
Как волей божьей к ней была добра природа
18 февраля
1855 года.
Повторилась ситуация 1801 г., когда Россия узнала о смерти Павла I: зло поминали старого «плохого» царя и радовались воцарению нового, «хорошего». Славянофил А.С. Хомяков сочинил тогда целую теорию: «В России хорошие и дурные правители чередуются через одного – Петр III плохой, Екатерина II хорошая, Павел I плохой, Александр I хороший, Николай I плохой. Значит, Александр II будет хорошим». Именно с надеждой на «хорошего» царя адресовали ему свои проекты отмены крепостного права такие гранды либерализма, как славянофилы А.И. Кошелев и Ю.Ф. Самарин, западники К.Д. Кавелин (который преподавал тогда историю и правоведение наследнику престола) и Б.Н. Чичерин.
Даже крепостники, во избежание худшего, заговорили о реформах. С критикой положения в стране выступил один из столпов «теории официальной народности» М.П. Погодин. В своих «Письмах» к царю 1854-1856 гг. Погодин буквально вопиял об опасности дальнейшего сохранения крепостничества: «Вот где кроется наша революция, вот откуда грозят нам опасности, вот с которой стороны стена наша представляет проломы. Перестаньте же возиться около западной, почти совершенно твердой, и принимайтесь чинить восточную, которая почти без присмотра валится и грозит падением!»
Наконец, и сам царь вынужден был признать и декларировать необходимость отмены крепостного права. 30 марта 1856 г. Александр II выступил перед московским дворянством с речью, в которой произнес исторические слова: «Лучше отменить крепостное право сверху , нежели дожидаться того времени, когда /173/ оно само собою начнет отменяться снизу»[3]. Вслед за тем неохотно и медленно, как в былые времена, но теперь уже необратимо, царизм начал готовить крестьянскую реформу. Не только сила экономического развития, но и простой инстинкт самосохранения толкали его к отмене крепостного права. «Уступить и остаться» – такой выход диктовала ему обстановка. Максимально возможной для него и минимально достаточной для того, чтобы предотвратить революцию, уступкой могла быть в тех условиях только отмена крепостного права.
Итак, первый признак революционной ситуации, а именно кризис «верхов», к концу 50-х годов стал фактом. Налицо был к тому же времени и второй признак – кризис «низов», т.е. обострение выше обычного нужды и бедствий народных масс. Большинство российских крестьян перебивалось тогда с хлеба на квас. Миллионы людей голодали, особенно в годы Крымской войны и неурожаев 1854-1855 и 1859 гг., поразивших более 30 губерний (70 % сельского населения империи). Даже помещики – в Тульской губернии – признавали, что крестьянин «ест всякую гадость: желуди, древесная кора, болотная трава, солома – все идет в пищу». Один саратовский помещик так рассказывал о крестьянском хлебе: «Я давал его на пробу своим свиньям, и они только понюхают, но ни одна не дотрагивалась». Нищета российской деревни ужасала современников. «Только и осталось,– мрачно шутили крестьяне,– что лечь на брюхо, да спиной прикрыться».
Не удивительно, что лишь за 1853-1855 гг., по официальным данным, взрослое крестьянское население страны уменьшилось в среднем на 10 %, а местами –до 20 % и более. Помещики же, несмотря ни на что, усиливали феодальную эксплуатацию крестьянства. С конца XVIII до середины XIX в. оброк помещичьих крестьян возрос в черноземных губерниях на 216 %, а в нечерноземных – на 350 % и продолжал расти.
Обращение царизма к народу за помощью во время Крымской войны (призыв в ополчение) дало крестьянам надежду на то, что они своим участием в ней заслужат себе свободу от крепостного права. Но война окончилась, а свободы крестьяне не получили. Повторилась история 1812-1815 гг. Разочарование крестьян в надежде на освобождение усилило их протест против крепостного строя, а разорительные последствия войны окончательно истощили их терпение. В результате значительно повысилась активность масс, т.е. оказался налицо и третий признак революционной ситуации. Если в 1851-1855 гг. в стране насчитывалось 287 крестьянских волнений (в среднем по 57 в год), то за следующее пятилетие, с 1856 по 1859, — 1341[4]. Крестьянское движение было /174/ тем опаснее для крепостного строя, что оно в конце 50-х годов нарастало буквально из года в год. По неполным данным, число крестьянских выступлений составляло:
1856г. — 66
1857г. — 100
1858г. — 378
1859г. — 797[5]
Напомним для сравнения, что в первой четверти века крестьянских волнений было в среднем лишь 26 в год.
Разумеется, количество выступлений в данном случае – показатель очень относительный. Методика подсчета крестьянских протестов до сих пор еще не доработана. Мы приплюсовываем одно к другому все выступления крестьян, самые различные по характеру, и многотысячные волнения, и чуть ли не индивидуальные отказы от барщины. Но представление о динамике крестьянской борьбы, ее нарастании даже эта несовершенная статистика все же дает.
Попытки некоторых исследователей (И.К. Пантин, Е.Г. Плимак, В.Г. Хорос) доказать, что в 1859-1861 гг. не было «ровным счетом никакого напора крестьянско-освободительного движения», поскольку, мол, протестовала ничтожно малая часть 40-миллионного крестьянского населения (в 1859 г.– 40 тыс. человек, по подсчетам названных авторов),– такие попытки некорректны. Элементарное требование историзма обязывает нас в данном случае (как и в любом другом) вести речь о величинах не абсолютных, а относительных, о динамике крестьянского движения 1859-1861 гг. в сравнении не со всей численностью крестьян, а с количеством протестовавших до 1859 г.
Итак, все три объективных фактора, совокупно образующих революционную ситуацию, были к концу 50-х годов впервые в России налицо. Советские историки, как правило, датировали первую революционную ситуацию точно «по Ленину»: 1859-1861 гг., не задумываясь над тем, что Ленин называл такие даты условно. Лишь некоторые из исследователей аргументировали хронологию первой революционной ситуации с выходом за рамки ленинских дат. Наиболее основательно это сделал И.С. Миллер[6], разделивший весь период революционной ситуации на пять фаз: 1) ее «складывание» (с осени 1854 до второй половины 1858 г.), 2) «нарастание» (со второй половины 1858 до мая 1861 г.), 3) «длящаяся кульминация» (с мая 1861 по начало 1862 г.), 4) «распутье» (с весны 1862 до мая 1863 г.) и 5) «спад» (с мая /175/ до конца 1863 г.). Периодизация Миллера приемлема, но излишне дробна. По-моему, более рационален такой вариант периодизации: 1856-1858 гг.– возникновение совокупности главных признаков первой революционной ситуации; 1859-1861 гг. – это восходящая фаза ее и 1862-1863 гг. – нисходящая фаза.
Почему же революционная ситуация на рубеже 50-60-х годов не переросла в революцию? По мнению Ленина, которое многократно подтверждено ходом истории, хотя «революция невозможна без революционной ситуации, не всякая революционная ситуация приводит к революции». Революция возникает лишь при наличии таких условий, когда к трем объективным факторам присоединяется фактор субъективный , а именно способность революционного класса на действия, достаточно сильные, чтобы свергнуть правительство. Такого субъективного фактора революционной ситуации, который обеспечил бы перерастание ее объективных условий в явь революции, тогда в России не оказалось. Не было еще в стране класса, способного поднять миллионы недовольных на революцию и довести ее до победы. Буржуазия должным образом еще не созрела, крестьянство оставалось раздробленным и политически отсталым, а рабочий класс только начинал формироваться.
Вот почему роль субъективного фактора в первой революционной ситуации выпала на долю не класса и даже не партии, а идейно разнородной и организационно не оформленной антикрепостнической оппозиции, внутри которой противоборствовали не только правительству, но и друг другу два крыла – либеральное и революционное.
Примечания
1. См. его статью «Крах II Интернационала»: Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 26. С 218.
2. Ключевский В.О. Соч.: В 9 т. М., 1989. Т. 5. С. 339.
3. Материалы для истории упразднения крепостного состояния. СПб., 1860. Т. 1. С. 114.
4. Включая и «трезвенные бунты» (разгром питейных заведений 1859 г.), которые тоже носили антикрепостнический характер.
5. См.: Крестьянское движение в России в 1850-1856гг. Сб. документов. М., 1962. С. 733; Крестьянское движение в России в 1857 - мае 1861 г. Сб. документов. М., 1963. С. 736.
6. См.: Миллер И.С. О некоторых проблемах первой революционной ситуации // История СССР. 1974. № 5.
Демократический подъем
Либеральное движение конца 50-х — начала 60-х годов XIX в. было неотъемлемой частью демократического натиска на самодержавие. С революционерами либералов объединяло неприятие крепостничества и самодержавного произвола: и те, и другие требовали отменить крепостное право, причем освободить крестьян с землей, а самодержавие ограничить конституцией. Но либералы рассчитывали исключительно на реформу, отрицая революцию в принципе. Это сближало их с охранителями, крепостниками, которые лишь в силу необходимости, а не из-за своей заинтересованности, как либералы, шли на отмену крепостного права посредством реформы. Правда, крепостники при этом пытались обеспечить наибольшие выгоды для помещиков и наименьшие уступки крестьянству, во всяком случае, освобождать крестьян без земли. Таким образом, либералы занимали как бы промежуточное положение между революционным и правительственным лагерями, но до тех пор, пока правительство не осуществило /176/ реформу 1861 г., они шли вместе с революционерами в качестве не столько их союзников, сколько попутчиков.
Первыми в 1855 г. изложили credo и подняли знамя российского либерализма историки (учитель и ученик) К.Д. Кавелин и Б.Н. Чичерин в «Письме к издателю» (А.И. Герцену). Герцен опубликовал его в первых четырех выпусках своего сборника «Голоса из России» за 1856 год. Признав, что Россия должна быть обновлена, Кавелин и Чичерин провозгласили основным законом истории «закон постепенности» и осудили «кровавую купель» революций. Лучшим средством демократического преобразования России они признали «самодержавные реформы». «Ваши революционные теории, — обращались они к Герцену, — никогда не найдут у нас отзыва и ваше кровавое знамя, развевающееся над ораторской трибуной, возбуждает в нас лишь негодование и отвращение». То было первое открытое выступление российских либералов, которое свидетельствовало об оформлении либерального лагеря в России, хотя процесс его идейного размежевания с революционным лагерем тогда еще не закончился. Напротив, в условиях назревавшей революционной ситуации этот процесс усилился.
Средства борьбы либералов 50-х годов за обновление России были вполне мирными: во-первых, банкетные кампании с застольными речами в пользу отмены крепостного права и, во-вторых, верноподданнические записки на имя царя с проектами этой отмены. Возник даже особый жанр рукописной литературы этого рода, которую либералы начали создавать (по инициативе Кавелина) еще до конца Крымской войны и распространять в обществе. Сам Кавелин выступил с «Запиской об освобождении крестьян в России»; Чичерин написал статью «Современные задачи русской жизни» и ряд других; Н.А. Мельгунов – «Мысли вслух об истекшем тридцатилетии». Подключились к созданию рукописной литературы и славянофилы – А.И. Кошелев, Ю.Ф. Самарин, В.А. Черкасский. Все они выступали за отмену крепостного права исключительно сверху и с непременным «вознаграждением» помещиков, хотя сроки реформы и размеры вознаграждения предлагали разные. Черкасский считал, что полностью «открыть исход» крестьянам из крепостного состояния надо будет лет через 15-20, а Кошелев призывал сделать это «не завтра, а ныне». Обсуждая таким образом «задачи русской жизни» в собственном кругу, либералы продолжали сотрудничать и полемизировать с Герценом.
Герцен уезжал в 1847 г. из России хотя и надолго, но, как он полагал, на время; оказалось же – навсегда. Уже за границей он решил стать политическим эмигрантом. «Что я делал бы в России с железным намордником?» – восклицал он в обращении к русским друзьям от 1 марта 1849 г. под названием «Прощайте!». В 1850 г. Герцен дважды отверг «высочайше нетерпеливые» (по /177/ выражению Г.В. Плеханова) требования Николая I немедленно вернуться на родину, и 26 сентября 1851 г. Государственный совет Российской Империи торжественно объявил его «изгнанным навсегда из пределов государства». Эмиграция, фактически начавшаяся 21 января 1847 г., в день отъезда Герцена из России, теперь была оформлена и продолжалась до последнего вздоху Герцена 21 января 1870 г., т.е. ровно 23 года, день в день.
Свою политическую эмиграцию Герцен рассматривал как начало открытой борьбы против самодержавия и крепостничества, «Эмиграция,– говорил он,– есть первый признак приближающегося переворота». В мае 1853 г. он создал в Лондоне Вольную русскую типографию, которую использовал как трибуну для разоблачения самодержавно-крепостнического режима и для npoпаганды оппозиционных идей в широком диапазоне от либерального реформизма до революционного социализма. «Я здесь бесцензурная речь ваша, ваш свободный орган»,– объявил он из Лондона россиянам. Легко понять, что значила тогда свободная речь для граждан страны, в которой совершенно отсутствовала всякая свобода слова. Герцен в 1857 г. так написал об этом Александру II: «Представьте себе самого Иисуса Христа, который стал бы проповедовать где-нибудь на Адмиралтейской площади или в Летнем саду,– тут и до Иуды не дошло бы дело, первый квартальный свел бы его в Третье отделение, а оттуда отдали бы его в солдаты или еще хуже – сослали бы его в Соловецкий монастырь».
Герцен знал, что царизм постарается не допустить проникновения его свободной речи в Россию, и все-таки верил в успех. «Мы посмотрим, кто сильнее,– власть или мысль,– возглашал он,– посмотрим, кому удастся: книге ли пробраться в Россию, или правительству не пропустить ее!»
Мысль оказалась сильнее власти. Вольное слово Герцена проникало в Россию сквозь все препятствия. Сначала он печатал в своей типографии антикрепостнические прокламации и начатый им в 1852 г. главный его труд «Былое и думы» – одно из самых выдающихся произведений русской литературы, настоящий учебник жизни для всех демократов. 13 июля 1855 г., в годовщину казни П.И. Пестеля и его товарищей, Герцен начал издавать альманах «Полярная звезда», который был назван так в память об одноименном альманахе декабристов, и таким образом продолжил декабристскую традицию. Преемственность этой традиции подчеркивали силуэты пяти казненных вождей декабризма на обложке альманаха. «Полярная звезда» широко распространялась по России. Она проникала даже в Сибирь, где ее читали ссыльные декабристы. Один из них, И.Д. Якушкин, умирая, сказал о Герцене: «Он отомстит за нас».
С 1 июля 1857 г. Герцен начал издавать знаменитый «Колокол» – ежемесячное, с 1858 г. двухнедельное и с 1859 г. еженедельное /178/ обозрение, более похожее на журнал, хотя сам Герцен называл его газетой. За всю историю русской журналистики не было другого издания, которое так отличалось бы злободневностью, литературным блеском и воздействием на умы современников, как герценовский «Колокол».
Программа, которую Герцен и его друг и соратник Н.П. Огарев провозгласили в первом же номере «Колокола», была умеренной: «Освобождение слова от цензуры! Освобождение крестьян от помещиков! Освобождение податного сословия от побоев!» Однако по мере издания следующих номеров к ней добавлялись новые, более радикальные пункты: уничтожение дворянских привилегий, замена казенного чиновничества выборными людьми, преобразование управления и судопроизводства. Через своих друзей и знакомых, а также через корреспондентов, притом совершенно неожиданных (например, правительственных чиновников, которые доставляли в «Колокол» секретные данные), Герцен черпал информацию о любых преступлениях крепостнического режима, разоблачал их и настойчиво пропагандировал свою программу, внушая читателям: «Россия не сможет сделать ни шагу вперед, пока в ней не будет уничтожено рабство».
Популярность «Колокола» росла от номера к номеру. Он проникал не только в Петербург и Москву, но и на окраины России. Его читали на Кавказе и в Сибири, в студенческих каморках и в Зимнем дворце. «Влияние твое безмерно,– писал Герцену в начале 1858 г. К.Д. Кавелин.– Herzen est une puissance[1], сказал недавно князь Долгоруков (шеф жандармов. – Н.Т. ) Молодежь на тебя молится Твоим «Колоколом» грозят властям».
Подталкивая царизм к отмене крепостного права, Герцен надеялся, что Россия обойдется без «восстаний и революции», но допускал и «массовое восстание крестьян», если правительство не решится на реформу. Свою позицию он определил твердо: «Будет ли это освобождение «сверху» или «снизу»,– мы будем за него!»[2] За это его критиковали и либералы, которые представляли себе отмену крепостного права только «сверху», и революционеры, полагавшие, что освобождение крестьян возможно только «снизу».
Тяготы политической борьбы в условиях эмигрантщины, нападки врагов, измену бывших друзей Герцен переносил так же стоически, как и невзгоды своей личной жизни. В ней преобладали элегические и трагические мотивы. Великий изгнанник, «Агасфер», как он сам себя называл, родившийся в Москве, он умер в Париже и похоронен в Ницце. Тяжело отражались на нем его семейные драмы. Первая жена Герцена Наталья Александровна Захарьина, бывшая его кузиной, внебрачная (как и он) дочь /179/ обер-прокурора Святейшего Синода А.А. Яковлева, была достойной подругой своего мужа. Герцен страстно любил ее. В его глазах она была «и Бог, и бессмертье, и искупленье». Ей он посвятил роман «Кто виноват?», ее образ вдохновил его на создание «Былого и дум». Но она рано (34 лет) умерла. Вторая же подруга жизни Герцена Наталья Алексеевна Тучкова (бывшая жена Н.П. Огарева) заменить Захарьину не могла. И умственно, и нравственно она стояла ниже Захарьиной, но в жизни Герцена хотела занять пьедестал выше ее. Властная, ревнивая, истеричная, она вносила в семью Герцена нервозность.
Сам Герцен был образцовый семьянин, прекрасный отец. Но и как отец он не был счастлив. Словно злой рок преследовал его детей, которых было 12. Семь из них умерли в младенчестве, один из сыновей родился глухонемым и 8 лет от роду погиб при кораблекрушении, а одна из дочерей покончила с собой 17-летней. Правда, дочь Герцена Ольга прожила 103 года, но именно эта дочь была далека от отца. Все это обычно не принимают в расчет, характеризуя жизнь и деятельность Герцена. А между тем Герцен, с ранних лет отличавшийся острой эмоциональностью, болезненно переживал личные и семейные травмы. Тем большего восхищения заслуживает оптимизм творчества Герцена и всей его жизни, которую он подстегивал требованием: «Надобно быстро мчаться в жизни; оси загорятся – пускай себе, лишь бы не заржавели!»
Советские историки вполне правомерно считают Герцена и Огарева, их «Колокол» заграничным (Лондонским) центром российского освободительного движения. Другой, внутрирусский центр сложился к 1859 г. в Петербурге вокруг журнала «Современник». Основанный еще в 1836 г. А.С. Пушкиным «Современник» с 1847 г. издавали великий поэт России Н.А. Некрасов и скромный прозаик И.И. Панаев. Идейными руководителями журнала к концу 50-х годов стали Н.Г. Чернышевский и Н.А. Добролюбов.
Николай Гаврилович Чернышевский, этот «русский Карл Маркс», как назвал его француз А. Леруа-Болье, родился 12 июля 1828 г. в Саратове. Его отец, дед и прадед были священниками. Сам Чернышевский тоже окончил семинарию, но не пошел по стопам предков. Он поступил на историко-филологическое отделение Петербургского университета и за годы студенчества (1846-1850) проникся революционными идеями. Большую роль в этом сыграло его знакомство с петрашевцем А. В. Ханыковым. Узнав об аресте петрашевцев, Чернышевский записал в своем дневнике: «Никогда не усомнился бы вмешаться в их общество, и со временем, конечно, вмешался бы».
В памятном 1848 году (Герцен называл этот год «педагогическим») Чернышевский пришел к выводу о том, что революция в России необходима и неизбежна, и стал, как он сам выразился, «решительно партизаном социалистов и коммунистов и крайних /180/ республиканцев». «Вот мой образ мысли о России,– записывал он в дневнике 20 января 1850 г.,– неодолимое ожидание близкой революции и жажда ее, хоть я и знаю, что долго, может быть, весьма долго, из этого ничего не выйдет хорошего»[3].
После окончания университета Чернышевский два года (1851– 1853) работал учителем словесности в Саратовской гимназии. Талантливый и демократически настроенный учитель имел огромное влияние на учеников. Гимназическое начальство, всполошилось. Директор гимназии А.А. Мейер (по словам Чернышевского, «страшный реакционер, обскурант и абсолютист») паниковал: «Он говорил ученикам о вреде крепостного права. Это вольнодумство и вольтерьянство! В Камчатку упекут меня за него!» Сам Чернышевский 21 февраля 1853 г. оставил в дневнике такую запись: «Я делаю здесь такие вещи, которые пахнут каторгою,– я такие вещи говорю в классе»,
В родном Саратове Чернышевский встретил дочь местного врача Ольгу Сократовну Васильеву и полюбил ее на всю жизнь. Ольга Сократовна была хороша собой, но легкомысленна, экспансивна и ветрена. Ее жизненные запросы сводились главным образом к материальному достатку, увеселениям и флирту (от одного из своих поклонников, польского офицера И.Ф. Савицкого, она родила сына Виктора, которого Чернышевский признал своим). Она была далека от духовного мира Чернышевского, даже не читала его сочинений. Он же, усмотрев в ней с первой встречи созданный его воображением идеал, самозабвенно до конца дней был предан этому идеалу и гордился им. «Гениальный ум! Гениальный такт!» – говорил он об Ольге Сократовне, называл ее «женщиной, равной которой нет в истории».
В Саратове Чернышевский не имел условий для активной общественной деятельности. Поэтому в мае 1853 г., через пять дней после женитьбы на О.С. Васильевой, он уехал с молодой женой в Петербург. Там с конца 1854 г. он начал работать в «Современнике», который и превратил с помощью Некрасова и Добролюбова в самую авторитетную литературную, философскую и политическую трибуну оппозиционной России.
Чернышевский был так же разносторонне талантлив (хотя и не столь блестящ), как Герцен: философ, экономист, историк, публицист, литературный критик, писатель, он владел десятью иностранными языками и превосходно знал мировую литературу по гуманитарным наукам. Как философ, Чернышевский – материалист, сторонник антропологизма, т.е. такого принципа в философии, согласно которому (в отличие от идеализма) человек признается существом цельным, единым, а не раздвоенным на тело и душу, однако при этом рассматривается абстрактно, в отрыве от исторических форм общения, как часть природы. Иначе /181/ говоря, антропологизм Чернышевского есть материализм, когда он обращен к природе, но идеализм в применении к обществу. Его обоснованию посвящен главный философский труд Чернышевского «Антропологический принцип в философии» (1860).
Чернышевский-экономист осуждал не только феодализм с его подневольным, а потому и малопроизводительным трудом, но и капитализм с присущей ему противоположностью интересов труда и капитала. С точки зрения «теории трудящихся», как он называл свою экономическую теорию, Чернышевский доказывал, что справедливым может быть только такое общество, где «отдельные классы наемных работников и нанимателей труда исчезнут, заменившись одним классом людей, которые будут работниками и хозяевами вместе». Это и есть, в представлении Чернышевского, социализм.
В поисках пути для России к социализму Чернышевский внимательно изучал опыт русской и мировой истории. К истории у него всегда был повышенный интерес. Он полагал, что именно история должна служить фундаментом образования. « Можно не знать тысячи наук и все-таки быть образованным человеком,– говорил он,– но не любить истории может только человек совершенно неразвитый умственно»[4].
Главной движущей силой исторического процесса Чернышевский считал народные массы, «людей простых и честных, темных и скромных, каких, слава богу, всегда и везде будет довольно»; однако их «громадная сила, сила непреоборимая» нуждается в просвещении, иначе она может проявить заложенное в ней разрушительное, опасное для цивилизации начало.
В советской историографии до последнего времени Чернышевский изображался как «самый последовательный», т.е. фактически крайний, революционер. Ему приписывают даже чужие произведения именно такого, крайне революционного характера, с призывами «к топору» – «Письмо из провинции» в «Колокол» и прокламацию «Барским крестьянам от их доброжелателей поклон». Лишь в последние годы некоторые историки (в особенности, В.Ф. Антонов) аргументированно доказывают, сколь далек был Чернышевский от идеи «топора», т.е. немедленного крестьянского восстания.
Как мыслитель, социалист, Чернышевский вслед за Герценом развил доктрину народничества, хотя в отличие от Герцена не идеализировал общину, усматривая в ней «остаток первобытной древности», рудимент, которым «не следует гордиться», ибо он свидетельствует «о медленности и вялости исторического развития». Тем не менее, поскольку община сохранилась, Чернышевский считал возможным использовать ее коллективное начало как зародыш социализма. /182/
Развивая доктрину народничества, Чернышевский придал ей революционную законченность. Именно он первым в России стал доказывать, что необходима полная и безвозмездная ликвидация помещичьего землевладения, тогда как Герцен и Огарев допускали умеренный выкуп земли крестьянами, хотя и с помощью государства. В подцензурном органе, каким был «Современник», Чернышевский прибег к математическим расчетам вымышленного бухгалтера Зайчикова, которые дали искомый результат: выкуп = 0[5]. Далее, в отличие от Герцена, принимавшего реформу как способ коренного общественного переустройства (на одном уровне с революцией), Чернышевский считал ее лишь полумерой, подспорьем, которое облегчает, но само по себе не обеспечивает достижения цели. В связи с этим Чернышевский был менее терпим к либералам с их упованием исключительно на реформы, чем Герцен.
И все-таки «к топору» Чернышевский Россию не призывал ни до, ни во время революционной ситуации, понимая, что народ не готов к такому призыву: пока «только еще авангард народа – среднее сословие – уже действует на исторической арене, да и то почти лишь только начинает действовать, а главная масса еще и не принималась за дело, ее густые колонны еще только приближаются к полю исторической деятельности». В 1857-1858 гг. Чернышевский держал курс на создание действенного антикрепостнического фронта, способного принудить царизм к радикальной реформе, а с 1859 г., когда выяснилось, что вырвать у царизма такую реформу не удастся, избрал новый курс – на мобилизацию революционных сил, которые смогли бы заняться подготовкой к «исторической деятельности», т.е. к решающему выступлению «густых колонн» народа. В этом помогали Чернышевскому его соратники Н.В. Шелгунов, М.И. Михайлов, В.А. Обручев, братья Н.А. и А.А. Серно-Соловьевичи и самый выдающийся из них – Николай Александрович Добролюбов.
В жизни Добролюбова много общего с жизнью Чернышевского. Как и Чернышевский, Добролюбов родился в семье священника (тоже на Волге, в Нижнем Новгороде, 24 января 1836 г.), тоже учился в духовной семинарии и, не окончив, как и Чернышевский, семинарского курса, приехал учиться в Петербург в том же 1853 г., когда из Саратова приехал в Петербург на постоянное местожительство Чернышевский. Только учился Добролюбов не в университете, а в Главном педагогическом институте.
Юность – обыкновенно самая счастливая пора жизни. У Добролюбова она оказалась несчастной. В 1854 г. умерла его мать, а следом за ней в том же году – и отец. 18-летний студент /183/ Добролюбов остался единственным кормильцем семи братьев и сестер, из которых младшему еще не было года. Лишения студенческих лет подорвали здоровье Добролюбова и рано (на 26-м году жизни) свели его в могилу. Они же во многом определили крайний радикализм его взглядов. Он был «революционнее» самого Чернышевского, а по отношению к либералам нетерпим.
Весной 1859 г. Добролюбов начал редактировать сатирическое приложение к «Современнику» под названием «Свисток». Именно его нападки в «Современнике» и «Свистке» на либеральное «пустозвонство» вызвали гневную отповедь со стороны Герцена и конфликт между «Современником» и «Колоколом».
1 июня 1859 г. в «Колоколе» появился фельетон Герцена «Very dangerous!!!»[6]. Герцен, очень дороживший тогда идеей широкого антикрепостнического фронта, обвинил Добролюбова и Чернышевского в том, что они своим «освистыванием»[7] либералов ослабляют этот фронт к выгоде царизма. В пылу полемики Герцен допустил оскорбительный выпад против «Современника» и «Свистка»: «По этой скользкой дороге можно досвистаться не только до Булгарина и Греча, но (чего боже сохрани) и до Станислава на шею!»[8].
Для редакции «Современника» фельетон Герцена был как гром среди ясного неба. Добролюбов не хотел верить случившемуся, находя обвинение Герцена «ужасно диким». Некрасов собирался вызвать Герцена на дуэль. Чтобы уладить инцидент, вносивший разлад в освободительное движение, к Герцену поехал Чернышевский. Ровно неделю (с 6 по 12 июля 1859 г.) он провел в Лондоне. Дважды за это время, 6 и 9 июля, он был принят Герценом. О возможном содержании их переговоров (с участием Огарева) накопилась почти детективная литература, ибо ни Герцен, ни Чернышевский, ни Огарев прямых сведений об этом для историков не оставили.
Академик М.В. Нечкина предположительно утверждала, что Герцен и Чернышевский заключили соглашение о совместных действиях в составе общероссийской революционной организации, которая, как предполагала далее Нечкина, была налицо в России еще до падения крепостного права. В качестве аргумента для таких предположений Нечкина выдвинула еще одно предположение : Герцен и Чернышевский – революционеры, а если встречаются два революционера, им ничего другого не нужно, как /184/ договориться о совместных действиях. Точка зрения Нечкиной приобрела очень много сторонников, но – ни одного доказательства. Достоверно известно только то, что инцидент с фельетоном Герцена «Very dangerous!!!» был улажен, Герцен печатно извинился перед редакторами «Современника» за оскорбительное «досвистаться». «Разумеется, я ездил не понапрасну», – написал об этом Чернышевский Добролюбову сразу после переговоров.
Вероятно, Герцен и Чернышевский говорили не только о фельетоне «Very dangerous!!!», но и о положении дел в России, о возможностях революции. Но договориться в то время о совместных революционных действиях они не могли – слишком велики еще были разногласия между ними. «Если б знал, что это дело так скучно, не взялся бы за него,– читаем в том же письме Чернышевского Добролюбову.– Кавелин в квадрате, вот Вам и все»[9].
Формула «Кавелин в квадрате» надолго стала для советских ученых исследовательской проблемой. Ее расшифровывали как «либерал в квадрате», «обличитель в квадрате», «барин в квадрате», адресуя всякий раз одному Герцену. Лишь к концу 70-х годов XX в. советские историки обратили внимание на то, что Чернышевский адресовал ее в цитированном письме своим «теперешним собеседникам », т.е. не только Герцену, но и Огареву, который был, естественно, целиком на стороне Герцена. Значит, «Кавелин в квадрате» – это, в представлении Чернышевского, Герцен и Огарев, показавшиеся руководителю «Современника» типичными либералами.
Герцен (как, впрочем, и Огарев) действительно и после встреч с Чернышевским продолжал рассчитывать на освобождение крестьян посредством реформы, которую осуществит правительство под давлением антикрепостнической оппозиции. Поэтому весной 1860 г. он отверг совет автора «Письма из провинции», подписавшегося «Русский человек»: «Пусть ваш «Колокол» благовестит не к молебну, а звонит в набат! К топору зовите Русь!» По наиболее правдоподобной версии, «Русским человеком» был Добролюбов. Герцен напечатал в «Колоколе» письмо «Русского человека» и свой ответ на него: «К топору, к этому ultima ratio притесненных, мы звать не будем до тех пор, пока останется хоть одна разумная надежда на развязку без топора». Такую надежду Герцен сохранял до конца жизни.
В то же время Герцен и Огарев, не исключавшие в принципе (как ultima ratio, т.е. «последний довод») крестьянскую революцию, помогали молодым русским революционерам создать тайное общество, которое могло бы подготовить и возглавить народное восстание. В начале 1861 г. революционный эмиссар из /185/ России А.А. Слепцов побывал в Лондоне у Герцена, который был к нему «очень внимателен» и познакомил его с одним из крупнейших революционеров Европы Д. Маццини. Вернувшись в Петербург, Слепцов познакомился с Чернышевским и при его содействии начал готовить объединение революционных кружков всей России. Такие кружки действовали тогда в Петербургском университете (Н.И. Утин), Медико-хирургической академии (С.С. Рымаренко) и даже в Академии Генерального штаба (Ярослав Домбровский – будущий генерал Парижской Коммуны 1871 г.), а также в Москве, Казани, Перми, Вятке, Новгороде, Киеве, Харькове, Екатеринославе.
Однако создать всероссийскую организацию еще до реформы 1861 г. русские революционеры не смогли из-за крайней их малочисленности и неопытности. Символична запись в